Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

(Французское словцо, возможно помогшее автору уловить для самого себя компенсаторное поведение Каренина, ужесточающего, словно завзятый бретер, условия поединка, было потом заменено коллоквиальным «никакого спуску» [271/3:14].)

Таким образом, в комитетской смелости Каренина остается меньше от какой-никакой профессиональной заинтересованности — ведь логика его плана по предшествующей версии предполагает известную внутреннюю, неслучайную связь между двумя административными проблемами, разнесенными по разным ведомствам. Это различие выглядит, возможно, чересчур тонким в свете доминирующей (во всех редакциях фрагмента) установки нарратива на пародийную инверсию провала Каренина в качестве мужа, однако благодаря анализу генезиса всей сцены, с учетом внешних источников текста, нарративная функция бюрократического энтузиазма героя представляется более сложной.

У топоса «устройства инородцев» с примыкающим к нему «орошением полей» были разные измерения в широком контексте создания романа. Через эту тематику Толстой вводил в текст отсылку к степному фронтиру, одну из местностей которого неплохо знал — и любил. Еще в 1860‐х начав ездить летней порой в Самарскую губернию «на кумыс», а в 1871 году купив большой — 2500 десятин — земельный участок в Бузулукском уезде, пограничном с Оренбуржьем, он тесно общался с башкирами, восхищался их гостеприимством и наездническим искусством, старался побольше разузнать об их отношениях с местными русскими крестьянами. Лиричность в толстовском восприятии края органично сочеталась с живейшим предпринимательским увлечением[689]. Так, летом 1871 года, незадолго до первой покупки земли, он писал жене из самарской глубинки о своем плане обратного путешествия через Уфимскую губернию (в 1878 году имение будет значительно расширено новой покупкой — но оба раза приобреталась все-таки не «башкирская» земля):

Можешь себе представить, что там земля, в которой леса, степи, реки, везде ключи, и земля нетронутый ковыль с сотворения мира, родящая лучшую пшеницу, и земля только в 100 верстах от пароходного пути продается Башкирцами по 3 р[убля] за дес[ятину]. Ежели не купить, то мне хотелось очень посмотреть на эту землю[690].

Выше уже отмечалось, что в сентябре 1876 года Толстой побывал в славившемся лошадьми Оренбурге, куда его влекла не только коневодческая страсть, но и намерение повидаться с бывшим сослуживцем, ныне генерал-губернатором края Крыжановским, горячим сторонником переселений русских крестьян в степи. «[О]чень приятно было там Левочке у Крыжановского <…>», — писала о поездке мужа С. А. Толстая Т. А. Кузминской[691]. Спустя еще полгода, как мы увидим, в дописывавшемся романе мотив русской колонизации земель на востоке проникает в раздумья Константина Левина над его собственной книгой о хозяйстве и рабочей силе[692]. И вот как тогда же, в марте 1877 года, по свидетельству жены, Толстой формулировал «главную мысль» своего чаемого — и оставшегося затем лишь в набросках — романа «из народной жизни»: «…В новом произведении я буду любить мысль русского народа в смысле силы завладевающей». С. А. Толстая поясняла: «И сила эта у Льва Николаевича представляется в виде постоянного переселения русских на новые места на юге Сибири, на новых землях к юго-востоку России, на реке Белой [Уфимская губерния в числе других уральских и заволжских местностей. — М. Д.], в Ташкенте и т. д.»[693].

Прочитывая АК в историко-биографическом ключе, можно сказать, что Толстой не просто конкретизировал чиновничьи занятия своего героя — он поделился с Карениным, пусть и в иронической модальности, толикой завороженности огромным степным пространством. Даже петербургского бюрократа, столь чуждого складу толстовской жизни, опахнуло заволжским благоуханным ветром, азартом рискованного начинания на новом просторе. Недаром во фрагменте с инородцами и ирригацией (начиная с раннего автографа) фирменной управленческой чертой Каренина, о которой здесь говорится впервые, объявляется неприязнь к «бумажной официальности» и «прямо[е], насколько возможно, отношени[е] к живому делу» (271/3:14)[694]. Понятно, что и тут слышится насмешка нарратива над несобственно-прямой речью героя, но и географическая удаленность упоминаемых предметов ведения от Петербурга, и их близость к почве в буквальном и переносном смысле слова по-своему оправдывают характеристику «живое дело».