Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

В ОТ нет этой недвусмысленной констатации, но и он дает понять, что присутствие на кашинских выборах, столь важных в глазах Кознышева, вместо того чтобы заразить Левина энтузиазмом общественной деятельности, прививает его против увлечения коллективными целями. А пестуемые им для своей книги умозрения о призвании русского народа, на первый взгляд малооригинальные, в конечном счете помогают ему, как мы уже видели, противопоставить Востоку модного «славянского дела» куда менее популярный Восток русской земледельческой колонизации.

5. Искусство наития

Итак, в Части 6 явственно определяется разочарование Левина в его начинаниях во имя общего блага. Этот сюжетный ход был тесно связан с вызревавшей в период 1876 — начала 1877 года отповедью Толстого панславистским восторгам. Но в не меньшей мере он обуславливался и тем заключенным в персонаже мировоззренческим посланием, которое — и здесь, как и в случае гибели главной героини, трудно оспаривать наличие в генезисе АК жесткой телеологии, — должно было манифестироваться на стадии развязки. То «непосредственное чувство», которого у Левина не возникает при сообщениях о страданиях славян, но которое он испытывает в другом, предстает результатом выработанного в себе доверия к собственной интуиции, наитию — в противовес «гордыне разума», общим местам коллективного знания. И вот эта-то выработка прослеживается уже в главах о первом семейном лете в деревне. Если через год, в эпилоге, интроспекция Левина увенчивается безошибочным, как ему кажется, ощущением обретения веры в Бога, то первые пробы предпочтения чувства, наития — строгой рефлексии он делает в сфере дольней, именно как дворянин-землевладелец конкретной эпохи 1870‐х. Показательный пример — не раз подвергавшийся анализу в толстоведении[1273] спор между Левиным и Облонским на охоте, в крестьянском сенном сарае, о социальной несправедливости[1274].

В споре, спровоцированном упоминанием некоего «железнодорожного богача» Мальтуса (явная метонимия мальтузианства, посредством чего подсвечивается вводимая тема социальных язв индустриальной эры)[1275], Левин не без сословной спеси осуждает новые коммерческие профессии и занятия как приносящие несоразмерное затраченному труду богатство. Дворянская неприязнь к нуворишам — черта, в которой герой, вопреки своей единичности, сходится с собратьями по сословию. Но на подначку Облонского — объяснить, почему же нажива концессионера бесчестнее, чем доход с большого помещичьего хозяйства, — у Левина нет готового ответа. Он избегает оперировать доводами рассудка и упирает на интуитивное восприятие проблемы: «Ты говоришь, что несправедливо, что я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это правда. Это несправедливо, и я чувствую это, но…» (494/6:11; курсив мой).

Последовавшая ироническая ремарка Облонского о возможности, коль скоро «ты чувствуешь», исправить несправедливость путем отдачи мужику всего имения ставит Левина лицом к лицу с дилеммой: «Я вовсе не убежден [в отсутствии у себя права владеть имением. — М. Д.]. Я, напротив, чувствую, что не имею права отдать, что у меня есть обязанности и к земле и к семье». Единственный выход из этой дилеммы[1276] таков, что требует положиться на инстинктивно постигаемую рутину жизни: «Я и действую, только отрицательно, в том смысле, что я не буду стараться увеличить ту разницу положения, которая существует между мною и им [мужиком. — М. Д.]». Но острота переживания несправедливости не становится от этого меньше, и в конце разговора Левин, которому кажется, что он, «насколько умел, ясно высказал свои мысли и чувства», выставляет критерием справедливости, в сущности, субъективное впечатление, приравниваемое им к этакой нутряной правде: «[Е]сли бы это [преимущества высшего сословия при наличном общественном устройстве. — М. Д.] было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере я не мог бы. Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват» (495, 496/6:11; курсив мой).

Об императивности этого «надо чувствовать» дает представление конспективная маргиналия, сделанная автором на одной из страниц автографа с главами об охоте: «Ком[м]унизм прав»[1277]. Таково, видимо, должно было быть — в прямой речи или внутреннем монологе — эхо сомнений Левина, ищущего ответ на вопрос о грани между честным и бесчестным богатством. Толстой не претворил этой наметки в конкретный отрезок диалога: в отличие от бывшего годом раньше спора с братом Николаем, пикировка Левина с Облонским в Части 6 ни в черновых редакциях, ни в ОТ не касается прямо социалистических доктрин. Тем не менее сама последовательность, с которой употребляется глагол «чувствовать», ясно намекает на то, что предвидимые героем возражения против его своеобычного понимания социальной справедливости — будь то возражения с позиции идеала всеобщего равенства или с какой-либо иной — ему нелегко одолеть при помощи рассудочного мышления и формальной логики.

***