Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

Если мое предположение о присутствующих в АК отсылках к «Премьер-министру», прямых или косвенных, верно, то на Левина можно взглянуть как на еще одно свидетельство не раз проявлявшейся симпатии Толстого к традиционному укладу сельской жизни в Англии, с классом джентри, сохраняющим нравственный авторитет и удерживающим родовые владения[1291]. Завзятым англоманом в «загородных» главах АК выступает, конечно, Вронский, который не только заказывает из Англии массу разнообразных вещей, но и претендует на роль влиятельного, пекущегося о целой округе «крупного землевладельца», заседающего во всех местных учреждениях (532/6:22). В литературе об АК обстоятельно исследована проходящая сквозь всю Часть 6 галерея контрастов между — как понимает авторское послание, в частности, Л. Нэпп — поддельным и подражательным Воздвиженским и почвенным, душевно-семейным Покровским[1292]. В свете доказываемой мною интертекстуальной референции Левин оказывается не столько противоположностью, сколько альтернативой Вронскому-англоману. Он, как мы помним, сравнивает миссию подобных себе дворян-землевладельцев со служением священному огню Весты — культу домашнего очага и символу прочности мироздания. Сам же Левин в своей помещичьей ипостаси соотнесен — хотя и через отдаленное уподобление — с литературным персонажем, олицетворяющим умеренный, но плодотворный либерализм английского землевладельческого класса. И это то, с чем хорошо сочетаются индивидуализм и самая чудаковатость героя.

***

Сплав в Левине насущного и будничного, то есть того, в чем ярко проявляется социальная природа героя как дворянина и помещика, — с экзистенциальным и спиритуальным вызовом, воплощенным в вопросе о смысле жизни, делается еще очевиднее к концу романа. В заключительной, 8‐й, части Левин, вернувшись в начале очередного лета в имение вместе с женой и младенцем-сыном, именно через устроенное проще (что, в сущности, совсем не так просто) хозяйство вступает в решающую фазу выработки своей культуры наития. Исходная редакция эпилога (отделенная от публикации сроком всего в два месяца или около того) прилагает к левинскому переналаженному хозяйствованию уже знакомое нам примечательное выражение: отдаться чувству. И в сочинявшихся тогда же смежных сегментах эпилога, и в опубликованной к тому времени части текста оно употребляется для характеристики бесповоротных действий, совершённых импульсивно, по прямому велению души. Позволю себе пространную цитату из первоначальной редакции:

Хозяйство его, со времени женитьбы все более и более принимавшее другое направление, теперь совершенно изменилось. Все прежние начинания хозяйственные, имеющие общие цели, понемногу оставлялись и теперь были совершенно оставлены. Общие планы в хозяйстве, какие у него бывали прежде, тоже были оставлены <…> Прежде, при каждом представлявшемся хозяйственном вопросе, он сверялся с своей теорией и бывал в сомнении, как поступить, теперь же, хотя у него не было никакой теории, у него никогда не было сомнений. Он, отдаваясь только своему внутреннему чувству руководствуясь только личной выгодой и совестью, твердо знал, что надо и что не надо делать. Так, дальние земли, которые были в общем артел[ьном] влад[ении][1293], он, хотя и против теории, зная, что так надо, отдал внаймы. Ближние земли, несмотря на продолжавшийся убыток, он пахал сам и продолжал навозить и жалеть[1294].

Вспомним сцену диспута на пасеке, следующую и в ОТ, и в черновиках за главами о занятиях героя в деревне и его религиозном опыте: уже достигший просветления Левин говорит Кознышеву, что у него по отношению к угнетенным славянам нет того «непосредственного чувства», которому можно было бы отдаться (675/8:15). В процитированном пассаже из исходной редакции эпилога Толстой, как мы видим, в процессе писания сразу же заменил похожее выражение: «отдаваясь только своему внутреннему чувству» — чем-то другим, а именно конкретизацией нового подхода Левина к хозяйству и работникам. В следующей редакции этих глав поиск подходящей характеристики того, как работает новый нравственный компас Левина, продолжился:

Теперь же, когда он только отдавался своему влеченью чувству, он не испытывал упрека совести, огорчая кого-нибудь, потому что знал, что источник его деятельности не мысль, а чувство, вложенное в него и в котором он не виноват. Но на то, до какой степени можно было отдаваться этому чувству, у него был внутренний судья, голос которого он ясно слышал[1295].

И этот вариант не уцелел после одной из очередных правок, но в континууме авантекста приведенные формулировки, хотя затем и отброшенные, не случайны: они предзнаменовывают дальнейшее развертывание мотива чувства или наития (показательна в этой связи проба слова «влеченье») как благой альтернативы самодовлеющему разуму и целеполаганию. Названному мотиву и посвящено центральное звено глав Части 8, к которому Толстой перешел в исходном автографе после зарисовки хозяйства.