Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

Более того, первый набросок описания, как Левин управляет теперь имением (кстати, это здесь он заводит упоминавшийся выше «новый род барщины» и потому слывет «ретроградом»[1296]), запечатлел ход оформления значимой ассоциативной связи. Обратим внимание на добавленное над строкой уточнение: «[Д]альние земли, которые были в общем артель[ном] влад[ении], он <…> отдал внаймы». На момент написания тех строк паевое товарищество, созданное героем двумя годами ранее по календарю романа, было как будто забыто самим автором. Так, в главах Части 6, повествующих о жизни в Покровском предшествующим летом, о нем имеется лишь беглое и невнятное упоминание («твои хутора» в реплике Кити). Возможно, в самом деле Толстой только теперь, оканчивая роман, спохватился о том, что негоже оставлять оборванным развитие приметной черты в истории протагониста. «Дальние земли» и «общее артельное владение» составили смысловую пару еще на стадии работы над Частью 3 (что они делают и в ее ОТ), и вполне естественно, что при завершении романа эта соотнесенность напомнила о себе, когда нарратив вновь коснулся деталей левинского хозяйства. Следующая редакция, словно стремясь наверстать упущенное, неприкрыто противопоставляет прежнему начинанию Левина его наконец верно понятые насущные интересы, меркантильностью которых персонаж в своей несобственно-прямой речи, сливающейся с нарративом, даже бравирует: «[Н]ужно было прекратить фантазию артели и отдать дальние земли просто внаймы. Но внаймы надо было отдать не своим мужикам, которым до зарезу нужна была эта земля для пастбища, а по вольной цене»[1297].

Зарисовка хозяйства Левина была в конце концов пересмотрена и потеряла упоминание дальних земель и артели (662–663/8:10), но чуть дальше, в самой сердцевине Части 8, вновь материализовавшаяся ассоциация пустила корни прочнее — и фигурирует ныне в ОТ. Причем не где-нибудь, а в ключевой сцене — разговоре Левина знойным днем на току, после испытания новой машины для обмолота семенной ржи, с мужиком Федором. Вроде бы немудрящие слова Федора еще об одном крестьянине — Платоне, желательном для Левина съемщике земли, человеке богатом, но не прижимистом: «Он для души живет. Бога помнит» (666/8:11) — разом освещают Левину правильный способ веры. Что же дает авантекст для интерпретации этой сцены?

Исходный автограф эпилога содержит редакцию соответствующей главы[1298], где драматический эффект пока приглушен — в частности, Левин не переспрашивает, задыхаясь от волнения, мужика: «Как Бога помнит? Как для души живет?» (666/8:11)[1299]. Для целей же нашего анализа особый интерес имеет другое отличие. Разговор в этой, самой ранней, редакции происходит в имении сестры Левина (так и не появляющейся в действии), а собеседником выступает его давний знакомый: «[О]н разговорился с стариком мужем кормилицы об отдаче земли. Левин предлагал ему другому старику взять землю и настаивал на цене, даваемой дворником»[1300]. Детали эти не немы: двумя годами ранее Левин в свой приезд в имение сестры, попутно разоблачению уловки издольщиков со стогами сена, задумывается о женитьбе на крестьянке, причем юный Ванька Парменов, чье зримое счастье в любви и труде предстает вдохновляющим примером, приходится младшим сыном давнему знакомцу Левина, «мужу братниной кормилицы» (260–262/3:11–12)[1301]. Иначе говоря, упоминания в первом черновике Части 8 сестриной деревни и родни кормилицы — а сама фигура крестьянской кормилицы дворянского ребенка здесь символична, — отсылают ко много более ранней в повествовании теме Левина, ищущего устроения своей жизни вне и помимо любви к Кити.

В следующей редакции, вошедшей в наборную рукопись, разговор о том же предмете происходит уже не в имении сестры, а в «дальней деревне» на границе с собственным имением Левина. Прозрение обставляется здесь выразительными частностями контрастного свойства: вещие слова «Он для души живет» произносит не уважаемый старик, а «пьяница и краснобай», от которого герой «никак не ждал поучения и разъяснения занимавших его вопросов»; но слова сказаны — и потрясенный Левин спешит уйти, «приподняв шляпу мужику» вместо простого взмаха рукой или кивка, то есть на минуту утрачивает владение социально маркированным языком тела[1302].

Решающая правка этого места была сделана, по всей вероятности, в корректуре первого набора для журнальной публикации. Соответствующий корректурный лист не уцелел, но в гранках второго набора для журнала (где отделка продолжалась) сцена разговора, озаряющего Левина[1303], в главном и в большинстве частностей — здесь разговору уже предшествует молотьба — гораздо ближе к ОТ, чем к наборной рукописи или исходному автографу. Восстановив крестьянскую респектабельность собеседника Левина и нарекши его Федором, правка оговорила его место жительства и приставила к испытываемой молотилке подавальщиком, как он и именуется раз за разом, созвучно предстоящей ему роли подателя слов, столь важных для героя. Цитирую сразу ОТ: