Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

Спор о славянском вопросе с приехавшими в тот же день гостями нарушает эту квазитактильную цельность чувствования — зато демонстрирует читателю пользу индивидуального наития в противостоянии коллективной политической ажитации. После спора Левин возвращается в состояние доверия к своему откровению. И вновь нарратив упирает на первенство чувства перед мыслью, рисуя нечто вроде хорошо освоенной техники медитации:

Он не вспоминал теперь, как бывало прежде, всего хода мысли (этого не нужно было ему). Он сразу перенесся в то чувство, которое руководило им, которое было связано с этими мыслями, и нашел в душе своей это чувство еще более сильным и определенным, чем прежде. Теперь с ним не было того, что бывало при прежних придумываемых успокоениях, когда надо было восстановить весь ход мысли для того, чтобы найти чувство. Теперь, напротив, чувство радости и успокоения было живее, чем прежде, а мысль не поспевала за чувством (681/8:18).

В собственно религиозном отношении Толстой щедро дарует герою счастливую (но прочную ли?) удовлетворенность ощущением обретения веры, ощущением всегдашней доступности для себя того делания добра, которое связывается с самой идеей религии. То, что не только теология или догматика, но и вообще предмет веры, как он определяется в принятых категориях, мало волнует Левина, усматривается из его заключительного мысленного монолога: «А вера — не вера — я не знаю, что это такое, — но чувство это так же незаметно вошло страданиями и твердо засело в душе» (684/8:19). Испытываемое в данный момент чувство того, что он верит, для него важнее дефиниции того, во что именно он верит. Задавшись трудным вопросом о примирении притязаний разных религий на истинность, он находит разрешение в эмфазе личностной сущности своего откровения:

Я спрашиваю об отношении к Божеству всех разнообразных верований всего человечества. Я спрашиваю об общем проявлении Бога для всего мира со всеми этими туманными пятнами. Что же я делаю? Мне лично, моему сердцу, открыто, несомненно, знание, непостижимое разумом, а я упорно хочу разумом и словами выразить это знание» (683/8:19; курсив мой. — М. Д.).

Толстой дает Левину тот исход религиозных исканий, который для него самого в пору завершения АК был, как кажется, недостижим. Это лишнее напоминание о том, что автобиографичность персонажа не была полной даже в стержневых параметрах подобия. У самого автора искание веры шло соседнею с героем, но все-таки иной тропой. Левин приемлет вероучение православной церкви постольку, поскольку «[п]од каждое верование церкви могло быть подставлено верование в служение правде вместо нужд» (670/8:13), то есть поскольку вероучение не противоречит добру; для Толстого несогласие со многим в вероучении оставалось вызовом. Вместо апофатического, на левинский манер, согласия он попытался примкнуть к церкви путем строгого соблюдения, вместе с простонародьем, ритуальной, обрядовой дисциплины. Процитирую хрестоматийно известную дневниковую запись С. А. Толстой от 26 декабря 1877 года:

После долгой борьбы неверия и желания веры — он вдруг теперь, с осени, успокоился. Стал соблюдать посты, ездить в церковь и молиться Богу. Когда его спрашивают, почему именно он избрал эти обряды для исполнения верований, он говорит: «Я буду стараться и желаю достигнуть всех законов церкви, а пока исполняю какие могу». И всегда спрашивает нас: «Ты будешь исповедываться?» — «Буду». — «Тебя спросит священник на духу, ешь ли ты постное?» — «Спросит». — «Стало быть, или это надо исполнять, т. е. есть постное, или надо лгать»[1309].

Исполнение церковных уставов в физической близости к народу, в такое-то время и в таком-то месте, было для Толстого в тот период больше, чем буквой веры[1310].