Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

Принадлежность к церкви, согласно этому воззрению, есть не столько целенаправленный акт соединения, сколько страдательное — «волею-неволею» — следствие угадываемого или постулируемого сходства между многими индивидами в их личных представлениях о Боге и добре. А вот в восклицании, которое на более раннем витке монолога характеризует предстояние верующего перед самим Богом, значимым оказывается употребление глаголов, напротив, в действительном залоге. Как отмечает В. Александров, слова Левина «Я освободился от обмана, я узнал хозяина» (667/8:12), с интонационным ударением на местоимение первого лица, допускают в обосновании веры «возможность человеческой агентивности (human agency), что расходится с его [Левина. — М. Д.] покорностью божественному Промыслу в остальной части этого пассажа». «Кажется правдоподобным, — продолжает исследователь, — соотнести эту смену тона со склонностью Левина на протяжении всего романа полагаться на самого себя как арбитра, судящего о ценности и смысле. В результате природа его новой веры становится несколько подозрительной, ибо можно усомниться в том, насколько она имеет основание в чем-либо за пределами его собственного сознания»[1312]. Отмеченная агентивность еще сильнее выражена в исходном автографе пассажа, где Левин — как бы подмешивая к откровению естественнонаучный дискурс («Прежде я говорил, что в моем теле, в теле этой травы и этой букашки <…> совершается по химическим, физическим, физиологическим законам обмен материи») — считает себя постигшим смысл бытия и своего собственного, и «зеленой букашки», карабкающейся по стеблю пырея: «Я узнал хозяина. Я понял ту силу, которая не то что в прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь, я узнал мои побуждения и побуждения этой букашки к жизни»[1313]. (В ОТ Левин, отрекающийся от материализма, не претендует на понимание Божьего замысла в отношении низшей твари, которая к тому же своевольно улетает именно тогда, когда он пытается помочь ей перебраться на более удобный, по его разумению, стебелек [667/8:12].)

Акцентуация личностной сути веры Левина последовательно проводится вплоть до заключительных строк Части 8, и особенно пяти замыкающих роман слов героя, выразительность которых в этом свете трудно переоценить, даром что они составляют придаточное предложение:

[Ж]изнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, какою была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее! (684/8:19)

Наиболее рельефно и при этом — заимствую у Достоевского эпитет — причудливо личностный характер исканий Левина обрисовывается в одной из его попыток соотнести интуицию с доступным ему научным знанием. Знание это — астрономическое. На протяжении романа мы не раз видим героя не только созерцающим небо, но и верно распознающим созвездия, отдельные звезды и планеты. В день разговора с Федором и приезда гостей привычное, казалось бы, зрелище пронизанного солнечным светом небосвода живо напоминает Левину о психологической мощи сенсорной перцепции: впечатление «твердого голубого свода» трудно опровергнуть учеными выкладками о «бесконечном пространстве» (670/8:13). Спустя несколько часов герой смотрит уже на ночное небо. В двух из сохранившихся корректур эпилога это место подверглось правке, которая запечатлела кажущееся почти иррациональным внимание Толстого к эмпирической детали, к миметической частности — внимание, неослабное даже тогда, когда до заключительных строк романа, суммирующих мировоззренческую мудрость Левина, оставалось доработать не более страницы. Для автора оказывается явно небезразличным, на какие именно звезды устремляется взор персонажа. В первой из корректур Левин смотрит на северо-запад и вот какие созвездия, в точном соответствии с картой неба июльского вечера, видит: «Ясно, как два глаза, виднелись спускающиеся Близнецы и косая, наклонная трапеция Льва с своими звездочками в середине». Если в том, как Левин провожает взглядом за горизонт «крайнюю звезду Льва», а не какого-либо иного созвездия, подразумевалась некая символика, то, вероятно, она была сочтена навязчивой. В редакции следующей корректуры взор героя направлен в противоположную сторону — в зенит и на юг, но вновь это взор столько же восхищенный, сколько остро различающий: «При каждой вспышке молнии не только Млечный Путь, но и треугольник [звезд] и самая видная блестящая серебром Вега скрывались от света». Объектом, который создает зрительное ощущение движения небесного свода, предстает в этом секторе неба «багрово краснеющ[ая] звезд[а] Антаре[с], спустивш[ая]ся вместе с якорем Скорпиона к горизонту»[1314].