Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

По мере долгого движения к высившейся в авторском сознании цели, особенно в поворотных точках генезиса, сюжет, фабула, характерология, сфера мотивов и аллюзий неоднократно подвергались мощному испытанию извне, вступая во взаимодействие с внелитературными интересами и увлечениями автора. Тому немало способствовал сам ритм создания АК. К некоторым из ключевых мест романа, набросанным очень загодя, не дожидаясь вызревания связующих звеньев, Толстой возвращался для доработки — что оборачивалась фактически переделкой — спустя два, а то и три года после предыдущего сеанса. Так, вчерне готовая уже в начале 1874 года, редакция сцен с Карениным, прощающим Анну и Вронского, целых два года хранила в самой структуре нарратива зачаток главы о покушении Вронского на самоубийство. Оформиться же ей в 1876 году помог всплеск интереса автора к теориям бессознательного: «заколдованный круг» мысленных картин Вронского явился вариантом решения беллетристической задачи — на примере персонажа сделать наблюдаемой того рода ментальную активность индивида, что независима от личной воли. В генезисе романа стреляющийся Вронский был предвосхищен ранней редакцией глав об Анне накануне самоубийства, с доминирующей там метафорой пронзительного света, — редакцией, датируемой, как и развернутый эскиз драмы каренинского всепрощения, началом 1874-го. Те же два года потребовались Анне как творимому персонажу — чье воплощение сквозь череду редакций во многом происходило в обратной действию хронологии, от задуманной развязки вверх по течению будущего текста, — на то, чтобы в точке кульминации решиться отвергнуть безоглядно возможность законного развода.

Тем самым в ОТ кульминация сливает в себе противоположные темпоральные токи генезиса текста и собственно повествования: Вронский в своем суицидальном состоянии выступает и эпигоном, и предтечей кончающей с собою Анны. В конечном счете внутренняя логика произведения вобрала в себя тогдашнюю, засвидетельствованную письмом Н. Н. Страхову, толстовскую рефлексию над стихийными силами творчества («[С]овершенно для меня неожиданно <…> Вронский стал стреляться»), которая где-то еще в романе могла бы обернуться вторжением инородного жанра. Вронского, сказать попросту, не надо было слишком уж принуждать пережить крайнее душевное смятение, а Анну — заявить: «Я не хочу развода».

В других случаях внешний импульс к изменению сюжета или образа на очередном витке работы оказывался не менее сильным, чем требование реализации заложенных в сюжет или образ потенций, и оставлял в мире романа заметные следы столкновения, интерференции с современной фактуальной реальностью — развитием политической ситуации, событием в великосветском кругу и т. д. Результатом такого воздействия могла стать редукция, уплощение персонажа, который при этом наделялся полемической функцией, обращенной столько же внутрь, сколько вовне произведения. И это как раз тот аспект, в котором толстовский роман прочитывается как интригующий вольный комментарий к действительности 1870‐х годов. Колорит злобы дня в некоторых из зарифмованных с современностью сцен, мотивов и фигур дан ярко и отчетливо, в других — приглушенно, подчас обманчиво. Взятые в движении авантекста, самые погрешности против строгого исторического правдоподобия обогащают заключенный в АК портрет эпохи: благодаря оригинальным преломлениям в обрисовке объектов взгляд историка нацеливается на те факторы, тенденции, взаимосвязи, сближения, которыми под другим углом зрения удобно вовсе пренебречь — не к пользе объемного представления о прошлом.