"Жизнь, ты с целью мне дана!" (Пирогов) (очерк)

В "Правительственном вестнике" было помещено официальное сообщение: "Исключен из списков умерший: состоявший при Министерстве народного просвещения тайный советник Пирогов". Оказывается, все эти пятнадцать лет он числился на службе! Он сделал за эти годы сотни прекрасных операций, съездил на две войны, изложил на полутора тысячах страниц теорию военной медицины, а в архивах официальной субординации, по "форме", с которой всю жизнь воевал, числился служакой по ведомству народного просвещения, где его отставили от всех дел и лишили жалованья, — числился "состоящим при…"

…Умирающий Пирогов впал в забытье, бредил. Перед самым концом он вдруг встрепенулся, открыл глаза, попросил подать пальто, галоши — ему надо было идти. Еще оставалось несколько часов жизни и пропасть непеределанных дел. Даже в забытьи он торопливо заполнял часы делом. Ему было некогда. Он спешил.

И снова про звезду

Последний год жизни Пирогов работал как одержимый. Сестра милосердия подсовывала ему под руку один лист бумаги за другим — он исписывал листы нетерпеливым, размашистым почерком. Зрение ухудшалось, почерк делался крупнее, неразборчивее, в строке едва умещалось два-три слова. Сестра осторожно принимала исписанные листы, нумеровала — ему было некогда этим заниматься: он спешил.

Пирогов торопливо работал над записками, названными, как встарь, "Вопросы жизни". Тут же подзаголовок: "Дневник старого врача, писанный исключительно для самого себя, но не без задней мысли, что, может быть, когда-нибудь прочтет и кто другой". В подзаголовке все тот же Пирогов: полнейшая откровенность с самим собой и непоборимое желание раскрыть себя людям.

Пушкин написал однажды, что следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная. В "Дневнике старого врача" Пирогов развивает основы — начала! — науки, о которой писал Пушкин. "Для мыслящего, любознательного человека нет предмета, более достойного внимания, как знакомство с внутренним бытом каждого мыслящего человека", — начинает он повествование.

Очень важно и по-пироговски точно сочетание заголовка и подзаголовка: "Вопросы жизни" и "Дневник". Воспоминания о прошлом, отрывочные сведения о настоящем перемежаются тем, что предназначено для будущего, что прочтет когда-нибудь кто другой, — раздумьями о жизни: не одна "правда внешняя" (дневник), объясняет Пирогов задачу своих записок, но раскрытие "правды внутренней", разбор своих действий для уяснения их мотивов и целей, иногда глубоко скрываемых в тайнике души, долго непонятных не только для других, но и для самого себя. Искреннейший дневник Пирогова — вот что я делал, что думал, кем был! — силой и глубиной его раздумий поворачивается к поискам ответа на главнейшие вопросы жизни: что делать, как думать, каким быть…

Он объясняет, что вытаскивает из архива своей памяти документы для истории развития своих убеждений для того прежде всего, чтобы помочь другим, будущим, приобрести убеждения, выработать мировоззрение, потому что завтрашний день человечества зависит от взгляда на мир, жизнь и себя самого тех, кто будет жить и действовать завтра.

Он не поучает новые поколения с высот своих великих трудов и великой славы, он по-прежнему тайным соглядатаем разоблачает всякое свое деяние, всякий помысел, он не в пример себя ставит, он жаждет на своем примере помочь другим, будущим, лучше строить свою жизнь.

Из "Дневника старого врача": "Надо проследить красную нить через путаницу переплетенных между собою сомнений и противоречий, возникающих всякий раз, как только захочешь сделать для себя руководящую нить более ясною…"

…Он сделался удивительно легким, почти невесомым. Ему иногда казалось — шагни он да оттолкнись посильнее: взлетит. Уже не стало сил ни шагать, ни отталкиваться. Но он не перестает летать. Неукротимый работник, он не в силах перестать делать. Сестра подсовывает ему лист за листом; он торопится — пишет, пишет, пишет; уже совсем неразборчиво, странно сокращая слова. Он словно бы весь превратился в мысль и чувство, которые спешит оставить в слове.

Тело напоминает ему о себе только вместе с приступами боли. Он продолжает работать, торопится еще больше. Боль выплескивается на бумагу: "Ой, скорее, скорее! Худо, худо!" И тут же работник превозмогает боль: "Так, пожалуй, не успею и половину петербургской жизни описать…"

Он пишет, пока толстый карандаш не выпадает из уставших, ослабевших пальцев.

…Пирогова поднимают с кресла, натягивают на него толстую вязаную фуфайку, надевают шубу, подбитую мехом, нахлобучивают ему на голову зимнюю шапку с ушами и, как маленькому, завязывают на подбородке. Его берут под мышки, выводят, почти выносят на крыльцо. Сажают в тележку, везут на вечернюю прогулку.

Под легкими колесами похрустывает схвативший землю ледок.

Пирогов жадно вдыхает свежий воздух с привкусом морозца, на душе у него становится легко и радостно, точно все, что осталось позади, еще будет впереди.

Он тихо посмеивается сам с собой и начинает на свой лад перекладывать Пушкина.