"Жизнь, ты с целью мне дана!" (Пирогов) (очерк)

Он, как всегда, начинает, казалось бы, с подробностей, с частностей. Снова поразительная пироговская все-объемлемость, поразительно кропотливое проникновение в каждую малость. Сведения об устройстве госпиталей и перевязочных пунктов. О "сортировке" раненых и об их транспортировке. Скрупулезное исследование о "действии огнестрельных снарядов на органические ткани". Описание ранений головы, лица, шеи, грудной, брюшной, тазовой полостей, конечностей — описание такое подробное, что, в какую точку тела ни попади пуля, она непременно "пробьет" какой-нибудь раздел или параграф пироговских "Начал".

Подробность доведена до ювелирного гранения. Разбирая действие огнестрельных снарядов, Пирогов находит различия, "зависящие: 1) от величины снаряда; 2) от измененного направления; 3) от удара при полете и на излете; 4) от угла; 5) от раскола на несколько кусков; 6) от внесения посторонних тел; 7) от свойства снаряда (был ли он массивный или полый); 8) от свойства поврежденной ткани". Этому предшествует изучение разрушительного действия огнестрельных снарядов в зависимости от массы, меткости и скорости, чему, в свою очередь, предшествует изучение вопросов меткости и скорости стрельбы в зависимости от формы снаряда, от устройства дула и зарядной части ружья, от силы давления, производимого вспышкою газов.

Но от дотошности книга не скучнее, наоборот, интереснее. Иногда книги бывают излишне подробными, потому что автор не верит читателю, старается сам все объяснить. Пироговская подробность — это новые и новые точки зрения, точки ведения. Будто смотрит с горы: чуть вправо шагнул, чуть влево — и взору открываются новые дали. Пироговская подробность дает простор для додумывания. Но сам он смотрит не только вправо, влево, он поднимается все выше, устремляет взгляд все дальше, подробности по обыкновению обобщаются, и постепенно перед читателем открывается громадная, во всех деталях видная и взаимосвязанная картина. И тогда Пирогов предлагает выводы.

"Основные начала моей полевой хирургии" — так и называет он один из последних разделов последнего своего труда "Военно-врачебное дело". Первое из этих "основных начал" — изумляющее точностью определение войны, определение, найденное не политиком, не историком, не экономистом, а хирургом, — оказывается, хирург может по-своему определить общественное явление: "Война — это травматическая эпидемия". Массовость поражений (травм), нехватка врачей, важность организации лечения одновременно множества больных — эти особенности одинаково отличают работу медиков во время эпидемий и в военное время. Другие "начала" показывают пути борьбы с травматической эпидемией — значение "сортировки", сберегательного лечения, правильно налаженного транспорта раненых. Ход мысли подводит читателя еще к одному положению, всей жизнью выстраданному: "Не медицина, а администрация играет главную роль в деле помощи раненым и больным на театре войны".

Из книги Пирогова "Военно-врачебное дело": "Прошло с лишком тридцать лет с тех пор, когда я в первый раз познакомился с полевою хирургиею на небольшом театре войны, и почти двадцать пять лет с того времени, когда я действовал на обширном поприще полевой хирургии… Я руководствовался не столько великими трудами светил науки, сколько собственным наблюдением и опытом… Основы моей полевой хирургической деятельности я сообщил только спустя десять лет после достопамятной Крымской кампании. С тех пор шесть войн нарушали мир различных государств Европы и Америки. Следя за ходом событий, я всякий раз мысленно убеждался в истине тех начал, которые исповедую".

Пироговские "Начала" рождались в его трудах и проверялись его трудами. Недаром этот старик с вечно молодой душой бросался из своей деревеньки в палатки перевязочных пунктов, в бараки прифронтовых госпиталей, навстречу огню, разрушению, смерти. Он жил в заботах о будущем, в стремлении противодействовать разрушению живого и утвердить на земле бытие, и эти его заботы и стремления вместе с молодой его душой, с горячим биением его сердца, с легким и стремительным его шагом зарядили вечностью выношенные им "Начала".

Торжество

К семидесяти зрение начало ему изменять; яркость мира вокруг сделалась для него недоступной — яркий мир мутнел, тускнел, просачиваясь в глаза его, точно завязанный редкой тряпицей. Он щурился, закидывал голову назад, выставляя и без того топорщившуюся бороду, и от этого пронзительного прищура, от упрямо торчавшего подбородка в лице его еще явственнее обнаруживали себя напряженная пытливость, стремительность и воля.

Таким запечатлел Пирогова художник Репин.

Внешность Пирогова, за которой художник остро, всем существом своим почувствовал необыкновенность и значительность его личности, так увлекла Репина, что, начав, он не мог остановиться: казалось, вот оно, главное, схвачено, передано, но вдруг что-то менялось в неотступно и сильно мыслящем лице этого зорко всматривающегося, чутко вслушивающегося в мир, вбирающего мир в себя старика — и начинай сначала; Репин писал портрет Пирогова маслом, рисовал карандашом, даже лепил.