Жизнь удалась

— И я счастлив, что в этом зале присутствуют люди, понимающие, в чем секрет советского хоккея! Секрет не в том, что один игрок самый крутой, а другой — самый хитрый. Секрет в том, что они — вместе. Секрет в том, что крутой и хитрый играют в одной команде. Взаимно помогая друг другу. Поддерживая друг друга. Дополняя друг друга. Мы все, в далеком сейчас тыща девятьсот семьдесят восьмом году, не спали, чтоб увидеть, как Крутов и Макаров, вместе с Ларионовым, Фетисовым, Касатоновым и Третьяком, надирают задницу лучшим канадским мастерам, миллионерам, заокеанским суперзвездам. Но мы понимали, что самый крутой игрок мира и самый хитрый игрок хороши не сами по себе — а только тогда, когда играют в команде! Иными словами — вместе!

Аплодисменты, в том числе из задних рядов.

— Я не обычный кандидат. Я не собираюсь ничего обещать. Я мало понимаю в экономике. Я не стану рисовать картины светлого будущего. Не собираюсь рассказывать сказки про повышение зарплат и пенсий, улучшение качества медицинского обслуживания. Я думаю, вы уже сыты такими сказками.

Аплодисменты, одобрительные возгласы из задних рядов и передних.

— У меня нет четкой предвыборной программы. Но я твердо знаю одно: нам следует объединить усилия крутых Круговых и хитрых Макаровых! И тогда…

Здесь оратор, кандидат в депутаты областной Думы, взял паузу — недлинную, но достаточную, чтобы в задних рядах притушили сигареты, — и поднял вверх руку. Сжал ладонь в кулак и слегка потряс. То ли пригрозил, то ли предупредил, то ли поклялся:

— …тогда мы победим любого, кто встанет на нашем пути!

Аплодисменты.

— Сейчас здесь, я знаю, собралось не меньше полутысячи человек Среди них есть и крутые, и хитрые. Есть высокооплачиваемые и совсем бедные. Есть и отцы семейств и веселые холостяки. Мы все — разные. Кто-то любит советский хоккей, кто-то российский теннис. Важно не то, что ты любишь, а то, в какой команде ты играешь. Я призываю вас играть за своих. Я кандидат в депутаты, но я не прошу вас голосовать за меня. Делайте, что хотите. Голосуйте, за кого хотите. Не хотите — вообще не голосуйте. И то, и другое — поступок. Я хочу одного: чтобы каждый из вас…

Пауза.

— …понимал…

Вторая пауза — она короче, но и напряженнее, поскольку в зале почти полная тишина.

— … в какой — команде — он — играет!

Аплодисменты.

— Спасибо. Успехов. Отдыхайте.

Аплодисменты. В задних радах шум, ругань, звон бутылок. Все встают, у выхода едва не давка. Масса черных кожаных курток — на тех, кто помоложе, и коричневых полупальто с толстой ватной подкладкой — на тех, кто постарше. Те, кто помоложе, натягивают вязаные шапочки, те, кто постарше — заячьи треухи. Кашель. Дым сигарет. Вот он втер, падла. Кругов, Макаров… Знает, сука, какие песни петь трудовому человеку. А ты что, хоккей не любишь? Ты, вообще, за хоккей со мной не базарь. Мал еще. Ты тот хоккей не поймешь никогда. Тот хоккей был пиздец, а не хоккей, там наши с канадцами насмерть хуячились, убивали друг друга, понял, нет?..

Запись оборвалась. Старая кассета WHS с жалобным щелчком выскочила из обшарпанного магнитофона — как будто черный прямоугольный язык блудливо высунулся из черной прямоугольной пасти.

Ну и дурак я был, грустно подумал Никитин. Надо было короче говорить. И злее. И больше шутить.

— А ты был не дурак, Иван, — задумчиво сказал Кактус. — Неплохо заряжал. От души. Я даже позавидовал.

— Я эту пленку смотрю, когда мне хреново, — мрачно сказал Никитин и заворочался в кресле. — Это мое лучшее выступление. Пролетарии — особенный электоральный сегмент. Им чем проще и злее — тем понятнее. Главное — убедить их в том, что ты свой. Весь в мозолях и все такое. В тот раз заводчане почти все проголосовали за меня.

— А про Крутова и Макарова — сам придумал?

— Нет, конечно. Я спортсмен, я придумывать не умею. Выписали двух умников из Москвы — те за гонорар в твердой валюте все речи сочинили и подробный план предвыборных мероприятий. В детский дом — мячики футбольные, в школы — компьютеры, пенсионерам — колбасу и один день бесплатного проезда в общественном транспорте… Заплатили газетчикам… Я, кстати, был против. Меня бы и так выбрали. Без этих козлячьих ужимок. Город не забыл, как я в воротах стоял… Давай наливай.

— А делать такое геройское лицо тебя тоже умники из Москвы научили?

Никитин размял шею и плечи — хрустнули позвонки — и самодовольно зажмурил один глаз.

— Это совсем просто. Перед выходом к микрофону, за кулисами, съедаешь хороший кусок лимона. Горечь страшная. Скулы сводит. Щеки каменеют. А глаза, наоборот, слезятся. И — выбегаешь к избирателям с такой драмой на физиономии, как будто мировая несправедливость тебе спать не дает… То есть ты понял, да? Как бы ты отягощен мучительными раздумьями о судьбах родного региона. Как бы перегружен заботами… Чего так мало налил?

— Хочешь больше? Пожалуйста.

— Только сделай три соломинки.

— Хоть пять. Если тебе обидно, я тоже могу — через соломинку. За компанию… Твое здоровье, Иван…

— Пошел ты…