Жизнь уместна (сборник)

А мы действительно ходили туда не просто так. Мы банально искали сокровища. Рылись на участке захоронения попов, дьяконов и других священнослужителей, но ничего не извлекли, кроме коровьего ребра и еще каких-то костей. Потом обнаружили темное подвальное помещение все в трубах и лабиринтах. Забирались туда с фонариком далеко в темноту и слушали, как Лариска рассказывает про подземные ходы, которых, по ее словам, до революции было огромное множество. Они соединяли все три церкви и вели в лес. А при советской власти все замуровали, потому что стены ходов были утыканы финками и соваться туда было делом опасным. Мы бродили по лабиринтам подвального помещения в надежде, что хоть один ходик остался незамурованным и его узкие проходы уведут нас далеко-далеко – и там мы найдем что-то драгоценное и золотое. Мне, засыпающей с игрушечным пистолетом в руке, это представлялось не иначе как вместе с черепом и костями. Я была уверена, что, как только свершилась Великая Октябрьская революция, все попы бросились по подземным ходам прятать сокровища. «И не может быть, – думала я, – чтоб хоть один из них не сдох либо от недостатка еды, либо от потери дороги назад». Но лабиринты неизменно выводили нас к светлому квадрату раскрытой двери. Сама церковь была надежно закрыта ржавыми замками. Один раз двери открыли какие-то мужчины, и мы сумели заглянуть внутрь, где увидели нагромождение красных и зеленых диван-кроватей. Их полированные ножки были простерты к куполу. В один прекрасный день ничего не осталось изучать, кроме колокольни.

Мое предложение полезть на колокольню приняла Надежда. Меньше всего я хотела в попутчики ее. Наша пятерка всегда разбивалась на неустойчивые пары. Симпатию, соединяющую двух девочек, неизбежно подтачивала нарастающая агрессивность, и пара распадалась. Так вот, эти неуправляемые процессы ни разу не соединили нас с Надеждой. Меня раздражал ее дикий восторг по поводу каждой кошки, именно она чаще всех называла меня дурой, если считала нужным, и часто именно из-за нее надувной баллон не попадал в мои руки первым. Это был тайный лидер, и она согласилась полезть со мной вопреки установившейся в книгах традиции рисовать детей большого города трусоватыми и не приспособленными к жизни. Исцарапав ноги, мы забрались внутрь и увидели двух дохлых ворон. Надя предложила испугать девчонок. Я выкинула одну птицу, она другую.

А потом началось самое потрясающее в моей жизни. Мы с Надеждой полезли на колокольню. Лестниц не было, вернее, не было ступенек, оставались лишь выемки по бокам, в которые мы вставляли края своих сандалий. Сначала внизу была небольшая пропасть, которая, естественно, увеличивалась с каждым этажом подъема, и упасть туда становилось все неприятнее. Но мы молча цеплялись за сгнившие доски и лезли. А потом была доска, узенькая такая. Она лежала под углом в сорок пять градусов над пропастью и соединяла плоскости с разницей уровней метра в три. Не помню, было ли мне страшно. А вот то, что доска качалась над пропастью, то, что кирпич из-под уцепившейся руки обвалился, это было.

А потом нас ослепил солнечный свет. Он врывался со всех сторон. Что мы почувствовали? Что солнце – это здорово? Что видим его по-настоящему впервые? Мы сказали об этом дикими криками, прыжками на месте и крепким объятием. Или я не знаю таких слов, или действительно есть такое, о чем лучше всего сказать руками и ногами.

Мы с Надеждой смотрели на речку, поля, деревья, небо с белыми облаками. Они тоже поразили нас, но не так сильно, как свет, неожиданно ворвавшийся со всех сторон. Может, мы еще раз хотели повторить неповторимое, и, понимая, что для этого доску нужно снова заставить качаться над пропастью, кирпич – обваливаться из-под уцепившейся руки, мы лезли на колокольню еще семь раз. Оттого что солнечный свет не ослеплял и не было потребности кричать и прыгать, восхождения не стали скучными. Колокольней проверялись люди. В то лето я подразделяла человечество на тех, которые откажутся лезть, которые полезут, но заплачут на доске под углом в сорок пять градусов, и на тех, которые после первого раза захотят лезть еще. Первых я ненавидела: это были разумные взрослые и дети-старики. Вторых презирала, третьих считала за равных нам. После этого лета мы с Надей начали переписываться.