Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Помню, что в Ленинграде нашему дому на Саперном № 7 почему-то полагалось воевать с домом № 8. Помню, как мы, замирая от ужаса, собирали огромные булыжники (их как раз заменяли на асфальт) и складывали их на подоконник второго этажа, как раз над аркой, чтобы швырять их в головы врагам. Когда куча булыжников стала огромной, я вдруг сказал спокойно, что мне надо зайти домой, и ушел. И сел читать книгу. Вскоре и остальные разошлись. Думаю, когда толпа собирается швырять булыжники в своих, потому что «так надо», — надо уходить и идти своей дорогой, постаравшись найти ее как можно раньше. Считаю, что это не трусость, а наоборот — самостоятельность. И мужество требуется как раз, чтобы найти свою дорогу, а не стадом идти. И отец от общественной жизни как-то отвлекся…

Он вспоминал, как старший его брат Николай, приезжая на каникулы, подзадоривая, звал его на деревенские танцы: «Пошли, весело будет!». Надел шляпу, показал привезенную из города щеголеватую трость. «С секретом, братик!» — сказал он и подмигнул. Потом взялся за ручку, отвинтил ее и, побулькав, хлебнул прямо из трости. Потом показал братику вывинченную ручку — на конце ее сверкал ножичек! Отлично подготовился к «культурному мероприятию»! Вошла мать. Николай завинтил ручку трости, лихо приподнял ею шляпу на лбу и вышел. Была и такая деревенская экзотика. У одних родителей — дети совершенно разные. Мать вздохнула и зажгла лучину. Егорка (пока еще не мой отец) положил на стол книгу и начал читать. За столом лучше, чем на улице. Тут ты умнее всех! А в толпе как-то теряешься на фоне горлопанов.

Ни в каких деревенских буйствах, в том числе и комсомольских, связанных с церковью, он больше не участвовал. Но и религии особого значения батя не придавал. Может быть, потому, что и в церкви снова — в толпе, как все, а отец этого не любил. Лучше — свои мысли, а не чужие. Не помню, чтобы он когда-нибудь говорил против религии… так же как и «за». Также и о Сталине — не помню ни одного высказывания его — и думаю, это не от страха, а от равнодушия. Это некоторые псевдоисторики внушают теперь, что все головы тогда были заполнены Сталиным. А теперь опять пытаются все свести к Богу. Но сначала ты стань кем-нибудь, чтобы он тебя разглядел. А потом — обращайся. Делай — а там, глядишь, и Бог поможет тебе, если дело хорошее. А с самого начала привыкать просить… это, мне кажется, как-то пригибает.

Правда, отец, уже лет за девяносто, выходя из кабинета, где он писал свои научные труды, иногда смиренно вспоминал что-то церковное (видно, мать заставляла учить).

…Старику немного надо:
Лапти сплесть. Да сбыть.
Да еще одна отрада —
В божий храм сходить.

Но при этом он сладострастно потирал руки и глядел озорно. И было ясно, что свои «лапти плесть» он будет до самого конца, но вовсе не от смирения, а скорее — от дерзости.

А что Иван Андреевич? Есть такая привычка у романистов — все, что происходит, должно потом губительно сказываться на жизни героев. А живые люди как-то живут, приспосабливаются. И у них получается. И не будем их осуждать — мол, как же так он — не погиб за свои идеи! Думаю — романист давно бы уже загнал Ивана Андреевича с его идеями и характером куда-нибудь подальше, «куда Макар телят не гонял».

А на самом деле Иван Андреевич пока работал в артели конторщиком — писал он великолепно (почти как я), да еще и сумел закончить, при всей этой заварухе, курсы бухгалтеров — так что был вполне уважаемым человеком.

Притом артель была как раз на той стороне, реки, у «цукан», и оказалось — ничего страшного.

Отец вспоминает одно прелестное утро (одно из любимых словечек отца — «прэлэстно!» — даже если все плохо). Он почему-то провожал Ивана Андреевича на работу, они спускались с крутого берега к Терсе, и Иван Андреевич добивался, чтобы сын читал наизусть стихи:

— Буря мглою… — говорил отец.

— Ну!

— Небо кроет…

— Ну!

Они спустились к реке, Иван Андреевич отвязал лодку.

— Ну…

Заело!

Иван Андреевич оттолкнул лодку, прыгнул в нее, но пока не греб.

— Вихри снежные крутя! То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя! — выпалил сынок.

Иван Андреевич, довольный, кивнул и взялся за весла.

Забравшись на берег, отец оглянулся. Иван Андреевич с середины реки помахал рукой.

Учиться надо. «Учиться — всегда пригодится!» — полушутливо приговаривал отец, ероша мои непокорные (впрочем, не такие уж непокорные) кудри, склоненные над книжками.

Сам отец читал все свободное от работы время. Вечером в избе при лучине (чем-то это напоминает чтение с экрана монитора). Потом, когда мать говорила: «Ну все. Хватит лучину жечь!» — и задувала ее (беспокоясь, я думаю не столько о лучине, сколько о сыне), он молча вставал и, не выпуская книгу из рук, выходил — и читал дальше, прислонив книгу к белой стене избы (так было светлей) — и, стоя, читал до утра, когда надо было уже выходить в поле. И прекрасно себя чувствовал! На крыльях летал! Два самых любимых дела — работа и чтение…