Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Потом отец, склонный к философствованиям, говорил: «Это когда ничего не знаешь — кажется, что знаешь все! А чем больше знаешь — тем больше, оказывается, не знаешь!». Даже — объясняя это мне, дурачку, чертил два круга, маленький — и большой. «Внутри круга — то, что ты знаешь! А сам круг — это граница с незнанием. У маленького круга — маленькая граница. А у большого — и граница с незнанием — больше!»

Сам отец, пропустив из-за Ташкента два года учебы, сначала оказался в классе с малолетками. «А может — при мне уже вспоминал он, — это и хорошо! Понравилось быть первым — так и потом, когда перевели в класс к ровесникам, это осталось».

И настолько осталось, что когда закончил четырехлетку (в селе была лишь четырехлетка), решил учиться дальше.

Учительница (отец говорил, что в первый раз очки увидел на ней) выделяла, хвалила его. Он запомнил, как ставила она в пример одноклассникам его сочинение на тему «Осень» — за краткость и выразительность. Сочинение было такое: «Настала осень, и пришел конец гусям». Спасибо, батя, за краткость и выразительность — кажется, и мне это передал. И спасибо, что настоял на том, чтобы учиться дальше — а то бы тропки наши могли бы и не пересечься: твоя бы тропка была, а моей бы не было!

Но для учебы ему надо было уже перебираться в город Елань, на самостоятельную жизнь. Мать Дарья Степановна умоляла младшего сына остаться — два старших сына уже улетели, на кого же останется дом и хозяйство? Но отец, Иван Андреевич, поддержал Егора: «Учись, сынок! С хозяйством как-нибудь справимся». Возможно, Дарья Степановна насмешливо посмотрела на него: «Да уж, конечно!». Но скандалов никогда не устраивала: умная женщина была.

Отец отвез его на телеге в районный центр Елань. Там в высоком красивом здании была раньше гимназия (крестьянских детей туда не брали), а теперь так называемая школа второй ступени. Теперь крестьянских детей брали… но не всех. Вошли туда, и Иван Андреевич гордо выложил свидетельство сына с одними пятерками. Потом Иван Андреевич написал заявление (не преминув упомянуть и о своих революционных заслугах) — но дам в приемной (видимо, из бывших) больше всего поразил его отточенный почерк — всплескивали руками. Отец вспоминает, что больше всего поразило его, как спокойно и даже с усмешкой тот разговаривает с этими «разнаряжеными дамами»… да, похоже, жизнь повидал!

Но сынка он напутствовал сурово: «Ты это, не балуй тут!». Поселил его на квартиру и заплатил вперед — правда, там еще жили двое пареньков, поначалу встретивших Егора насмешливо, но пообщавшись, они подружились — оба соседа оказались из деревень, и оба — круглые отличники. Отец — во память! — четко помнил их всю жизнь: Николай Тынянкин и Сергей Сыроежкин. Отец говорил: «Николай был не только отличник, но и заводила, весельчак. Помню, как он специально, чтобы нас рассмешить, переходит по глубокой осенней грязи главную улицу Елани. Потом поднимает ногу, а подметки сапога нету — осталась там. Мы смеемся. Он учил меня бороться: валить противника на себя, а в воздухе переворачиваться. Учились мы этому на глубоком снегу, и больно не было. Денег нам было оставлено очень мало, но мы не унывали. Очень любили смотреть кино, сидя на ограде. Никто нас не гнал — наоборот, добродушно посмеивались. Помню, что мне особенно нравились Дуглас Фербенкс — лихой, с усами — и красавица Мери Пикфорд».

Потом, целую жизнь спустя, отец случайно узнал, что Тынянкин тоже оказался в Ленинграде, закончил философский факультет университета и умер от чахотки.

На каникулах отец возвращался в Березовку. Денег на поезд не было — шел девятнадцать километров пешком и ничуть не переживал, любовался природой. Вспоминал, что однажды его обогнал поезд из Елани, и в окошко ему помахал его приятель из Березовки, из богатой семьи кузнеца — денег у них, видно, хватало.

Отец говорит, что помахал ему радостно, без какой-либо тени зависти. Уже, видно, в нем появилась уверенность, что не все в жизни определяется богатством.

Зимой учился, а летом работал в поле — и лучше, говорит, ничего не могло быть. Как раз старшая сестра Настя вышла замуж, в «справную» семью Лапшиных. Отец говорит, что сам напрашивался, причем страстно, с Настиным мужем Петром Лапшиным ехать пахать. И дрожал, говорит, от нетерпения — ну когда же этот хмурый и небритый Лапшин уйдет на степные озера стрелять уток и оставит ему лошадь и плуг? И только Лапшин уходил, оставляя плуг, отец нетерпеливо хватался за его ручки и кричал лошади: «Но! Пшла!». И плуг начинал с сочным хрустом вспарывать землю, откидывая по обе стороны пышные пласты. Что может быть лучше и полезней такого детства? Какие еще там спортивно-оздоровительные лагеря!.. Что там делать-то? А тут — ежедневный азарт, ощущение твоего участия в главном деле — выращивании хлеба! А молотьба? Сколько собранности и четкости! Никакой теннис в сравнение не идет — а пользы больше.