Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Когда подходишь — раздатчица берет твой талон, ставит на нем крест и кидает — можно было незаметно увести. Съешь, что дают, через час голодный живот снова начинает урчать. Походишь-походишь, потом пытаешься хлебным мякишем стереть, как резинкой, крест на талоне. И можно попытаться еще раз всучить тот же талон — иногда удавалось урвать и второй обед. Но чаще прогоняли — при этом все смеялись, осуждения не было, все понимали ситуацию. И уныния не было — настолько интересно было учиться, сколько приходило нового, интересного, невероятного — только успевай переваривать. С пищей для ума нехватки не было, а именно это — отец вывел уже тогда — в жизни самое главное. Потом из театра их выселили, переселили в бывший монастырь, а в театре снова пошли спектакли, и иногда раздавали бесплатные билеты, и отец непременно ходил, но почему-то один, без барышень — видимо, стеснялся. Или копейки экономил? Вдруг она мороженое попросит!

На каникулах отец мечтал поехать домой, но вместо этого послали на практику по механизации производства в сухие и широкие степи Заволжья. Туда завезли американские комбайны, но работать на них было некому, пришлось учиться. Отца поставили комбайнером на прицепной комбайн фирмы Холт, а местного рабочего назначили штурвальным. Работа была напряженной. В засушливой степи пшеница вызревала очень короткая, и приходилось держать, — рассказывал отец, — режущую часть хедера очень низко. При срезании малейшей сухой кочки пыль попадала в комбайн, и он оказывался в облаке удушливой горячей пыли, похожей на дым. Комбайн останавливали и искали возгорание. Это не работа! Оказалось, умелое управление хедером — большое искусство. Комбайн двигался от большого гусеничного трактора, и слаженная работа с ним — тоже на совести комбайнера, как и работа молотилки, и своевременная выгрузка зерна в грузовик. Только успевай! А ведь отцу не было еще и семнадцати. Однажды к полю на виллисе подъехал американский инструктор с красивой переводчицей.

«…А может, это была и не переводчица!» — вспоминая эту картину через полвека, усмехался отец.

Но переводчица не понадобилась. Проследив за работой комбайна, инструктор поднял пальцы «колечком», что по-американски означало «окей». Отец получил заударную работу (за угарную работу, как шутили друзья) от руководителей практики шерстяные брюки и джемпер. Было сорок градусов жары, пыль закрывала небо, и друзья смеялись над таким подарком, требовали, чтобы отец все это немедленно надел. Но отец решил подарить джемпер старшей сестре Татьяне, которая, по сути, и вытащила его из деревни в сельхозинститут. А брюки решил поберечь, надеть позже, когда похолодает. Но не довелось — их в первый же день украли из палатки, где отец жил. Вот тут вот, рассказывал отец, он чуть не заплакал с досады.

Нужно сказать, что, хотя отец был несгибаемым, и делал все, что считал нужным, упорно и до конца — и с фото той поры глядит кудрявый красавец — бойким парнем, центром компании, таким уж «хватом» он не был, поэтому и с брюками он разбираться не стал. Он больше анализировал события, приходил к правильному решению в уме. И решил так: кто украл, вряд ли проживет нормальную жизнь, если не исправится, непременно сядет, а у него-то самого как раз все хорошо: выучился на комбайне, показал себя лучшим — так с какой стати ему страдать?

Вот такую обработку событий лучше практиковать с самого начала — и жизнь выстроится, как надо. Хотя практичным отец не стал — жил, скорее, задумчиво-отрешенным. Уже на первом курсе умудрился два раз крепко стукнуться лбом. Первый раз — когда шел по улице, читая книгу — и врезался на ходу в фонарный столб. Второй раз — в сберкассе, когда вносил заработанное на комбайне, снес лбом стекло: в задумчивости как-то не заметил его. Поскольку все время думал — должен был стать ученым. И стал им.

После практики он еще успел заскочить домой, повидаться с родителями, и вернулся в Саратов к началу (а вернее, уже к продолжению) учебы.

Мать, узнав, как он там прожил предыдущую зиму, дала ему на зиму целый чемодан сушеного гороха.