Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Самое яркое воспоминание: длинный, нескончаемый звонок в дверь. То ли что-то хорошее, то ли что-то ужасное. Однако бабушка, которая знает больше меня, летит к двери радостно, распахивает широко. Я вижу (и помню, как сейчас) нашу черную лестницу на Саперном, окна во двор — но не такую уж черную, а наоборот, ярко освещенную большим окном на площадке, на пролет ниже нашей квартиры.

И там стоит мой папа, радостно улыбаясь, но чуть пригнувшись, в черной шапке, завязанной тесемками сверху: руками он придерживает на спине огромную, и видимо, замороженную и скользкую красную коровью ногу (такие я потом видел в мясных отделах на крюках). Продолжая улыбаться, папа с натугой поднимается по ступенькам, поравнявшись со мной, лихо подмигивает. Мама стоит у двери, придерживая ее. Потом за папой заходим мы, и красная нога со стуком опусается на пол.

— Лимиты отоварили, еще и с Казани остались! — радостно объясняет мне бабушка.

Потом лимиты мы отоваривали в магазине «У водников». Были карточки из квадратиков, означающих еду. Название «У водников» я услышал от бабушки, которая быстро входила в послевоенную жизнь, заводила подружек, которые знали все. Магазин этот был не так уж далеко, но и не рядом — на углу улицы Салтыкова-Щедрина (Сталин говорил, что нам нужны новые Щедрины) и улицы Чернышевского… ну это был наш, революционный писатель! Хотя больше меня, помню, волновали продукты, которые нам продавали по лимитам и которые я помогал бабушке нести (картошка, крупы), а также вопросы — кто же такие «водники», в честь которых называется магазин, как бы их увидеть? С этой тайной надеждой и шел в магазин. Но увидеть их не пришлось — хотя слово «водники» волновало меня очень долго. За улицей Чернышевского открывался широкий простор Невы, там плавали корабли, поэтому «водники», очевидно, были самыми важными в нашем районе и имели свой магазин, к которому и мы прилепились.

В школе с первого же класса появились детдомовцы — их, сирот, было больше, чем нас, семейных, и они сплоченно терроризировали нас: оставишь портфель — все вытряхнут, украдут, да еще нальют внутрь чернил — и встретят тебя кривляясь, изгаляясь. Поэтому в школу я брел неохотно, нога за ногу. Опоздаю — и ладно! Но тогда к издевательствам хулиганов добавились еще и насмешки учителей (почему-то взявших сторону большинства, то есть дедомовцев, против меня)! Впереди во мгле проступала белая гора Спасо-Преображенского собора. Прекрасный белый собор возвышается над ужасом, уходит в синее небо, дарит блаженство и покой. Хоть бы он помог мне, сделал так, чтоб я не опоздал! Но кто может помочь тебе, если ты сам специально опаздываешь? Но все-таки, может быть, есть какая-то помощь страдающим? С этой неясной мечтой-мольбой я выбежал из темной улицы на светлую площадь. И глаза мои прыгнули к циферблату на белой башне под куполом. Стрелки показывали без пяти девять! Я успевал! Ужас сменился ликованьем. Я не произносил тогда, даже про себя, кто мне помог. Спас меня, подарив пять драгоценных минут. И всегда спасет, понял я, если ты будешь этого достоин и не станешь нагло требовать «в подарок» десять минут, потом двадцать — тогда все захлопнется для тебя. А так — все прекрасно! И всегда будет хорошо, если не потеряешь то, что сегодня поймал! Город спасал, помогал. Радостный, я вбежал в школу.

Вспоминается еще счастливый день на этом же месте. Отец встречает меня в фойе школы, и мы выходим к храму. И я впервые замечаю, как он красив. Наверное, потому, что это — день счастья и все чувства обострены. В тот день я впервые, после хмурой полосы невезенья в первом классе, почувствовал, что могу, получил первую пятерку — и тут, не давая моим восторгам угаснуть, — прекрасный, на фоне синего неба, белый храм.

В тетрадке моей: «ЛЫЖИ ЛЫЖИ ЛЫЖИ» — и красная пятерка чернилами. Перо чуть зацепилось за щепку бумаги в листе и брызнуло — брызги эти помню. Как сейчас.

— Молодец! — высокий, крепкий отец рядом, рука его на моем плече полна силы. — На лыжах пятерку догнал!

Мы смеемся. Идем вдоль ограды.

— Видал, стволы трофейных пушек? — отец показывает на сизые от мороза чугунные столбы, соединенные свисающими столбами. — Захвачены преображенцами — а это их церковь полковая.

— Захвачены? В эту войну? — морща лоб, изображая понимание, произношу я.

— Ха-ха-ха! — отец хохочет, откидывая голову. — Что ли, не рассказывали еще вам?

Я молчу обиженно. Мог бы и сам рассказать. Все время его нету. Вот не было почти два месяца — потому и пришел встретить меня.

— Эх, товарищ Микитин, и ты, видно, горя немало видал! — произносит отец свою любимую присказку, сочувсттвенно сжимая мое плечо. Я чувствую горячие слезы на щеках, они быстро замерзают, скукоживают лицо. — Преображенский полк еще Петр Первый создал! А пушки эти турецкие захвачены в войну 1828 года! Целых сто два ствола! Не трогай!