Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

В конце концов, чтобы отвязаться от опасного подростка, Славик что-то набухал в «хайболлы» из каких-то бутылочек под прилавком, вставил соломинки и артистично пустил их по стеклянной стойке так, что они точно остановились напротив нас. Игорек засосал через соломинку и, чуть помедлив, одобрительно кивнул: «Да — это настоящий „Манхэттен“»! Вспоминая тот вкус, теперь сомневаюсь: а был ли в том «Манхэттене» вообще алкоголь? Впрочем — тогда это было абсолютно неважно!

— К сожалению — это единственное в Москве место такого уровня, — доверительно сообщил мне Игорек.

И мы покидали бар, довольные и даже где-то слегка пресыщенные. Гонор, столь необходимый для жизни, закладывался тогда.

Ивана Сергеевича все эти нововведения, наоборот, бесили, и что его младший сын, пусть и отличник, сделал кок и «катится вниз» по улице Горького, которую некоторые называли тогда «Брод» (чтобы не называть прямо — Бродвеем), — все это выводило Ивана Сергеевича из себя.

И однажды, когда мы завтракали жесткой гречневой кашей, произошел инцидент.

Игорек, в его обычной заносчивой манере, попросил денег у отца — но с неудачной в данной ситуации формулировкой «на наслаждения».

— Ты же знаешь — скоро у меня будет стипендия. Но сейчас — должен же я показать моему брату Москву!

Батя его, из крестьян-бедняков (хотя, как позже выяснилось — из кулаков), сразу побагровел.

— Ах — денег тебе?! Так на, бяри! — и ударом босой ноги Иван Сергеевич опрокинул стул вместе с сыном-отличником, который стал падать головой к окну. Я как-то сумел ухватить его, и мы рухнули вместе.

Игорек, смертельно бледный, поднялся, стряхнул ногтем пылинку с лацкана пиджака (в те годы даже к завтраку он одевался безупречно) и, повернувшись ко мне, холодно спросил:

— Ты, надеюсь, со мной? — и вышел.

Сказав Ивану Сергеевичу «спасибо» (имелась в виду каша), я вышел за Игорьком.

Мы шли по пустынной в этот час улице Горького.

— Да! — высокопарно произнес Игорек. — Ломка старого происходит порой мучительно!

Я бы сказал ему, что лучше это делать не так мучительно — но «стиль» был главным для него, более главным, чем содержание. И я это понимал и ценил.

Мы оказались возле углового здания, где находилось знаменитое в те годы кафе «Националь». Вошли внутрь.

— Надо бы позавтракать по-человечески, — произнес Игорек и сотворил знаменитую свою гримасу с захлестыванием нижней губы почти до носа. — Но… — он томно оглядел свое отражение в зеркале, — чудовищная бедность!

Смысл его фраз мог быть и ужасным — вскоре понял я. — Это абсолютно неважно. Наслаждался Игорек тоном — и позой.

— Какая досада! И у меня нет, — сказал я.

Игорек все не мог оторвать взгляд от своего отражения.

— …Фанатический приверженец стиля! — так оценил он себя.

Это самоупоение могло продолжаться бесконечно и пора было сделать что-то и мне.

— Тогда — небольшая формальность! Буквально несколько остановок, — произнес я.

Такая формулировка — непонятная, но эффектная, Игорька устроила, хотя я и сам не очень понимал — какая «формальность»? Но Игорек такие формулировки обожал. И вскоре мы уже вышли с ним из вагона метро на станции «Новослободская» с роскошными подсвеченными витражами: листья и цветы. Как сейчас вижу нас, озаренных тем светом. Мы поднялись с ним на улицу Каляевскую (ныне Новослободская).

…У Василия Петровича с бабушкой было две дочери — моя мама и тетя Люда. Одинокая (жених ее погиб на войне) тетя Люда жила в Москве, и наша добрая бабушка часто навещала ее, чтобы та не скучала — а заодно, я думаю, бабушка отдыхала от нашего многолюдного семейства. Но тут ее настигал я, приходя в гости, когда был в Москве.

И я привел Игорька туда, в свой рай: на Каляевской улице, ныне Новослободской — для любимого брата, лучшего друга, мне ничего было не жалко. Игорек не видел бабушки с той ночевки, когда мы переезжали из Казани и спали у них.

Помню, как сейчас: Игорек — красивый, молодой, неугомонный, хохочущий, начинает «заводиться» еще на подходе, пританцовывая, крутя ручонками:

— Так, так! Отлично! Родственный экстаз! Сделаем!

И когда мы с ним (открыли соседи) вошли в коридор, тоже коммунальный, но светлый и широкий, и вышла, радостно улыбаясь, бабушка, а за ней тетя Люда, Игорек бурно набросился на них, душил в объятиях, страстно целовал, постанывая от счастья.

— Ну хватит, хватит, Игорек! — смеясь, вырывалась бабушка. — Я уже вижу, как ты нас любишь!

И денег нам бабушка, конечно, дала — и не с какими-либо поучениями, а просто — сияя! Я думаю, она была счастлива — хороший день, и ребята выросли совсем неплохие — видно, что не сделают никаких глупостей — а «аванс», вложенный в них, когда-то отработают… И, я думаю, мы не подвели.

Когда мы еще шли туда, Игорек повторял;

— Экстаз! Экстаз! Чтобы занять у родственников денег — нужен экстаз!

Но когда мы вышли от бабушки во двор, я увидал, что и он растроган.

— Какая бабушка у тебя! — произнес он. — А я боялся, думал, жена академика, встретит нас надменно, в пенсне!

— Ты забыл, что ли, ее? — гордо произнес я.