Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Дальше все крутится вокруг этого доклада. При бесстрастном историческом взгляде (страсти надо попытаться умерить, разобраться спокойно) — в чем была суть? В послевоенные годы (некоторые из них, притом, были засушливые, неурожайные) главная задача была — накормить страну, вывести высокоурожайные — и при этом устойчивые — сорта. Но устойчивы-то как раз дички, с крохотными зернами и короткими стеблями, — а культурные растения, выведенные человеком год или даже сто лет назад, закалки такой не имеют, страдают от всех болезней, даже от ветра и дождя. Надо скрещивать, испытывать новые и новые гибриды, выводить сорта, устойчивые сейчас и в будущем, в новых и новых поколениях… Между тем генетики утверждают, что свойства, приобретенные в одном поколении, не откладываются в ген и не наследуются. Наследственные качества, та же высокоурожайность, полученная в одном поколении, ни в коем случае не наследуются! Вот где — бой между генетиками и селекционерами. Селекционеры доказывают в своих докладах, приводят примеры устойчивых изменений растений в положительном направлении. Думаю, и отец, если бы там был, имел бы что рассказать. Генетики, ссылаясь на научные исследования генов, устойчивые изменения, отрицают, доказывают, что ген не меняется. Но новые сорта-то выводятся и сохраняют свои свойства! «Это невозможно!» — отвечают генетики. В добросовестности их исследований глубинной сущности генов сомнений нет. Но наука и практика только тогда и интересны и полезны, когда развиваются, когда пытаются объяснить и сделать необъяснимое. Отрицание! Потом — отрицание отрицания! Это еще Гегель нарисовал. Но тут — непримиримое советское время, «обострение классовой борьбы», намеченное Сталиным… каждый стоит на своем и отрицает другое. Правда — никаких оскорблений в материалах сессии я не заметил. Генетики гордились своей наукой — и правильно. Селекционеры гордились своими сортами — и правильно! Противоречия и двигают жизнь вперед, волокут жизнь на новые ступени… и так, увы, всегда.

Никакого «разгрома генетики» в материалах сессии я не нашел. Выступления единственного генетика — профессора Рапопорта, участника войны, орденоносца — никем не перебивались. Причем и он говорил о возможности изменений генов… но только лишь сильно действующими химическими препаратами. Так же генетики признавали, что существуют мутации — изменения гена, необъяснимые и крайне редкие, под влиянием неизвестных космических излучений… Но какая на это надежда? Срочно нужны были новые сорта! И подтверждением того, что это возможно, — сделать лишь на полях, своими силами — сорта ржи, выведенные моим отцом в Суйде — «Ярославна», «Волхова». Черным хлебом из этих сортов ржи кормился весь северо-запад России много десятилетий.

Сорт его проса «Казанское 430» высевается и сейчас, хотя на его основе вывели уже новые. Так что отрицать все новое — глупо. Тут могут кражиться только абсолютно безответственные люди, не сделавшие ровным счетом ничего. Но тогда, когда я впервые прочел ту книгу, — настроения царили другие. Отрицалось все, что произошло за последние десятилетия. Безоговорочно. Но, наверное, все должно пройти через отрицание — развиваясь после этого или погибая.

— Ну что? — язвительно спросил друг, когда я возвращал ему книгу.

— Да-а! — многозначительно произнес я. Мол, понимай, как хочешь.

— Твоего батю не нашел там? Ведь он тоже генетик был? Его, наверное, тоже преследовали?

Я посмотрел на своего друга уже несколько зло: обязательно надо ему, чтобы мой отец был генетик, и обязательно, чтобы его преследовали: без этого друг мой спать спокойно не может!

— Нет. Не генетик! — собравшись с духом, произнес я.

— Как — не генетик? — он теперь с подозрением глядел и на меня. — Ведь ты же рассказывал, что он у самого Вавилова учился.

Сказать ему? Но это не так легко — особенно в свете последних веяний… Скажу!

— И Вавилов не генетик. Он «всего лишь» собрал огромную коллекцию диких предков культурных растений — и это весьма пригодилось при скрещивании, при выведении новых сортов!

— Как — не генетик? — воскликнул друг. — Ты что, не знаешь, что его посадили и в сорок третьем году он умер от голода, в саратовской тюрьме?!

— Знаю. Трехтомник Вавилова всегда у отца на полке стоял.

— Так почему же отца твоего не посадили?

— А твоего почему?

Такой хищный подход — «а почему не посадили?» — бытует и сейчас.

Недавно один научный специалист произнес на конференции:

— Мне внушает подозрения Корней Чуковский! Почему он не сидел?

Надо ж, какой принципиальный! Таких бы принципиальных — туда. Таким же «принципиальным» был и Кошкин.

«Странно — думал я, — род Кошкиных явно не прервался, преуспевает, несмотря на все бури… Почему ж мы-то погибнуть должны?»

— А как же… твой отец… жил тогда? — с ужасом Кошкин произнес.

— Да работал. А что?

Была тогда такая пошлая поговорка: В СССР жили лишь две категории людей — кого сажали и кто сажал. А как же наши родители? В большинстве своем мы ими гордимся. Существовал ведь и третий, достойный путь — и большинство населения именно этим путем и следовало.

— …И кто же он был?