Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

— И ты тоже эту глупость повторяешь! Надо хоть немного дело понимать, а потом уже знаки ставить — этот хороший, этот — плохой. При советской власти Лысенко — бог, теперь все его дьяволом называют — при этом понятия даже не имея, что он делал. Ты-то хоть разберись. Хотя бы в том, чем отец твой всю жизнь занимался! Генетики — нотам учат, селекционеры по ним… музыку пишут. Генетики утверждают — не унаследуются качества растения, приобретенные им в процессе жизни, ген не меняется никогда, это святое. Даже анекдот рассказывают такой: у беременной львицы бочкой придавило хвост — и все львята родились с бочкой на хвосте. Насмешка. Карикатура на селекционеров — которые пытаются растения с хорошей наследственностью вывести, сами в земле по уши. А генетики — смотрят свысока, надменные теоретики, белая кость, галстуков не снимают. И тут, конечно, и без политики не обошлось, политика везде нос свой сует: «Усиление классовой борьбы!». Генетики — буржуи в кабинетах, — а Лысенко, наоборот — по полям демонстративно босой ходил! Мы, мол, простые, академиев не кончали! При этом президентом академии был. И вовсе не благодаря милости Сталина — а исключительно по его делам, неистовом трдолюбию. Да — загибал порой! Стебель с несколькими колосьями невозможным оказался. Да, власти требовали увеличения урожайности — как еще голодную страну накормить? А генетики говорят — ждите, когда мутации с неба прилетят, других способов изменить наследственный ген не существует. Насмехаться им легче, конечно, чем нам возиться в земле и пытаться что-то сделать. Но я никогда их не отрицал. Ген надо изучать, это — самое великое и загадочное, что создано природой. Но можно на наследственность влиять — а они отрицают такой факт. Я, честно, на эту свару с тоской глядел. Смешно генетиков гноить — ген самое гениальное и до сих пор непонятное. Но… кто же тогда культурные растения из диких произвел? Да только тот, кто сеял и убирал! И о результатах думал. Не просто думал, а мог от голода умереть, если ничего не придумает. И бесит меня этот «Континиум», как я говорю — приверженность к тому, что и до тебя было известно, и всеми принято… А ты-то тогда на что? Надо зерна увеличивать, колосья, стебель укорачивать, чтобы рожь не полегала и не гнила — и я это делаю. Но лекции Карпеченко, великого генетика, в аспирантуре с упоением слушал. Надо все знать — тогда только что-то и сделаешь. «Гений — парадоксов друг!»

Батя Пушкина обожал. Потом мы спали с ним на жестком дощатом топчане, зябли под одним тонким одеялом. Второе одеяло, наверное, пуховое, с узорчатым пододеяльником, — насмешливо фантазировал я, — отец, стесняясь, естественно, не принес. Пусть лучше померзнет сын! Сам-то он явно спит не здесь… это он для меня так постарался! — слегка иронически думал я, засыпая.

Утром, хлебнув жидкого чая, я выскочил на улицу, пробормотав:

— Подожду тебя!

Я стоял, почему-то отвернувшись от дома. Ежась от холода, как-то смущенно гонял белый пузырь воздуха под черным льдом, нажимая ногой. Наконец стукнула дверь, вышел отец, тоже слегка смущенный.

Мы пошли с ним по полям, занесенным снегом, на первый взгляд, абсолютно одинаковым, и отец увлеченно мне рассказывал, что здесь посеян такой-то озимый сорт ржи, здесь — такой-то гибрид, скрещенный с Московским Карликом, а здесь — с сортом «Вятка», рассказывал о каких-то клонах и клумбах… А я видел лишь снег и, увы, не стал хлеборобом.

Может быть, тут сыграла роль и новая книга про Вавилова, которую дал мне Кошкин, изданная только что. Там было написано: «Был арестован в 1940 году по ложному обвинению. Умер в 1943 году в саратовской тюрьме от голода». Чем заслужил такую смерть человек, который всю жизнь думал о пропитании человечества? Куда же вела нас история — если таких людей убивали, — и именно революция привела к этому.

Жизнь в ЛЭТИ была бурной: капустники, танцы, поэтические вечера. Интересных поэтов в ЛЭТИ тогда, наверное, было больше, чем в Литературном институте сейчас.

И я пошел в литературное объединение, и стал писать. Это увлечение дорого мне обошлось. Сессию я завалил, потом пересдал на тройки. И меня из «элитной» 756-й группы, состоящей целиком из золотых медалистов, превели в 753-ю, совершенно в другую. Даже не знал, что существуют у нас столь угрюмые рожи — как-то на праздниках и вечерах, где блистал я, они не показывались. Долбили науки. И учились на тройки.

Я пытался вести прежнюю жизнь, и с одногруппниками почти не виделся (надо сказать, что и на занятиях был редкий гость). Но однажды после лекции, куда я так неудачно зашел, они попросили меня остаться и сообщили, что я на комсомольском собрании группы, и вопрос на повестке один: «Об исключении из комсомола за противопоставление себя коллективу». Проголосовали единогласно.