Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Что б я не поставил сразу в лоб главный вопрос (он думал, что я приехал звать его домой), он бурно двигался, выдвигал ящики тумбочки, из одного вынул сковороду. В другом — тоже выдернутом резко — по выпуклому фанерному дну с грохотом катались после рывка четыре грязных яйца в опилках и засохшем курином помете. Он воткнул вилку плитки, спираль налилась огнем и словно бы увеличилась. Поставил мятую алюминиевую кастрюльку. О край ее кокнул по очереди все четыре яйца. Разведя скорлупу, выпустил скользкое содержимое.

— А, да! — вспомнив, схватил большую ложку, стал шерудить ею в кастрюльке. — Новый рецепт! Мягкая яичница! — объявил, торжественно подняв ложку, измазанную желтком.

— Слишком быстро все делает! — мучаясь, чувствовал я. — Понимает, что встреча сына с отцом после долгой разлуки важна… но не имеет терпения ее проводить. Быстрее, быстрее!.. Чтобы что? Что бы я сразу уехал и не мешал ему думать, не отвлекал его? Или чтоб я в этом рое дел не нашел даже щелки, чтобы задать главный вопрос — как он думает жить, вернее, как он уже живет? Я стоял неподвижно, глядя на эту суету, опять же внутренне усмехаясь: столь бурной энергии надолго не хватит! И когда четыре ярких свежих яйца превратилась в маленькую горелую кучку, отец сник. Почесал висок грязной ложкой.

— Сейчас! — он хлопнул меня по колену и куда-то стремительно вышел.

Через некоторое время я услышал его голос — ослабленный одной или несколькими перегородками, слов было не разобрать — но интонация такая была, что сразу ясно: он с женщиной разговаривает. После паузы ответил женский голос — глухой и, как я понял, специально приглушенный. Совещаются? Сейчас придут? Я подскочил к круглому зеркальцу на стене, плевал на ладошку и приглаживал чуб. Тяжелые скрипучие шаги в коридоре. Один идет? Сердце вдруг наполнилось горячей благодарностью. Понимает мою стеснительность! И сам он такой же! «Но каково той женщине? Отец решил ее не показывать — меньше проблем! Но каково ей?» — и такая вдруг мысль появилась. Со скрипом отъехала дверь, и отец, слегка смущенный, вошел.

— Вот, — пробормотал он и поставил на столик миску, накрытую тарелкой.

Я сидел молча и неподвижно. Но в душе бушевала буря, переплетение самых противоречивых чувств. Отец явно не хотел ничего говорить больше, кроме «вот». Но я чувствовал, что та, пославшая миску, надеялась на большее. И сейчас с трепетом прислушивается — и тишина угнетает ее. Эта стеснительность отца — такую я ощущал и в себе тоже — переходит порой в жестокость, в отрицание слишком бурных чувств, нарушающих равновесие. «Вот» — и все, а сами дальше разбирайтесь, но не слишком бурно.

— Слушай — расскажи о борьбе с генетиками… на сессии в 1948-м.