Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

— Селекционер. Генетику уважал — но шел дальше.

— Это куда ж это? — насмешливо произнес он.

— Сорта выводил.

— А… разве не генетики сорта создавали?

— Нет. Генетики изучали ген. А сорта выводили селекционеры.

Повисла неловкая пауза. Разговор неожиданно пошел совершенно не в том направлении, как рассчитывал он. Он-то рассчитывал пожурить моих предков со своей недосягаемой для простых смертных моральной высоты, потом, может, свысока посочувствовать мне… но пошло как-то не так.

— А своего деда, надеюсь, ты на этом сборище нашел? — он взял себя в руки и заговорил снова надменно.

— Ну почему же — «сборище?» — пробормотал я. — Там и довольно толковые вещи говорили… Ты вообще-то читал?

Мой вопрос он оставил без ответа. Зачем еще читать, если и без чтения все ясно?

— Я просто хочу знать — на чьей стороне был твой дед! И больше ничего! — холодно Кошкин произнес.

«Это плохо — что „больше ничего“! — подумал я. — Как раз в „большем“ и есть вся суть. Своя отдельная работа, своя судьба… Не ставятся все, как оловянные солдатики, по разные стороны баррикад, как это Кошкину хотелось. Но это ему не объяснишь.»

— Ни на чьей не был он стороне! На своей! Своей работой занят был по уши. Он вообще-то почвовед был. Подготовкою почв занимался.

— Да брось ты! — он махнул рукой.

Почвоведение, по его мнению, было всего лишь уловкой, чтобы спрятаться от его справедливого суда.

— Ты от сути не уходи! — одернул меня он. — Генетиков он гнобил? Вице-президент все-таки! Просто так на такую высоту не поднимаются! Гнобил? — переспросил он жадно.

— Должен тебя разочаровать: нет! Единственные слова деда на сессии, которые застенографированы, в самом конце заседаний…

Я открыл книгу на закладке:

— … Участники завтрашней экскурсии в Ленинские Горки, на производственную базу ВАСХНИЛ, должны собраться в здании Академии в 11 часов. Будут поданы автобусы.

— …Которые отвезут всех вас на Лубянку! — торжествующе выкрикнул мой друг.

Я промолчал. Время было такое.

Но сам-то разнервничался. Проведя несколько дней в этом состоянии, я вдруг сел на поезд и поехал — после пятилетнего перерыва! — к отцу. Пусть расскажет!

Приехал на Варшавский вокзал. Дальше — выход в сумрачное пространство к поездам — даже платформ не было, надо было с напрягом взбираться по вагонным лесенкам. Мгла, убожество, не уют! Ведь есть же торжественный Московский вокзал, отпускающий поезда с поднимающей дух музыкой Глиэра, есть прекрасный Витебский, бывший Царскосельский, с изысканными изгибами модерна, с картинами по стенам — оттуда легко и быстро оказываешься в роскошном Царском Селе, в стихах Пушкина! А тут… дорога в не уют. Отец с его научными проблемами и житейской неприспособленностью (слова мамы) совершенно не заботится ни о нас, ни о себе!

С каким-то матрасным скрипом состав двинулся, растягивая пружины. Рябые квадраты света из окон стали медленно вытягиваться в ромбы. Два часа тянулась за окнами тьма, которую я пытался пронзить своим взглядом. Изредка только проплывает фонарь, под ним какая-то изморозь, то ли дождь, то ли снег рябит лужу. Как люди соглашаются жить в такой глуши? Хотя я понимаю — если бы они не жили здесь, в темноте, и не работали, я бы не мог жить в людном, ярко освещенном городе, который висит на большой стране как украшение, как елочная игрушка.

Наконец я спрыгнул с высокой подножки на громко шуршащий гравий. Сошел на скользкую извилистую дорожку, освещенную лишь в самом начале, — и сразу же заскользил, замахал руками. Рядом медленно прошествовал белый гусь. Из клюва его шел пар. Все же какой-то ориентир в темноте — и я, словно удержавшись за гуся, устоял.

И — бесконечное скользкое поле, и тьма, в которой абсолютно не за что держаться. Появились, наконец, золотые квадраты окон, словно отдельно от всего повешенные во тьме. В одном из них я увидел отца. Он стоял посреди пустой комнаты под тусклой голой лампочкой на шнуре, в любимой своей позе: сцепив пальцы на крепкой лысой голове, раскачиваясь с носка на пятку, задумчиво вытаращив глаза, нашлепну в нижнюю губу на верхнюю.

Вход был с другой стороны. Я прошел по тусклому длинному коридору с одинаковыми дверьми, прикинув, постучал в третью дверь от конца. Замер. В ответ — тишина! Ошибся? Подавляя нерешительность, пихнул дверь. Оказалась не закрыта… Попал! Отец долго оставался в той же позе, словно не заметил меня, — или заметил, но не придал большого значения — решил додумать, не отвлекаясь, свою большую и главную мысль до конца. Потом все же повернулся, весело и изумленно вытаращил глаза.

— Как ты меня нашел?!

— Ведь ты же мне рассказывал, — усмехнулся я (в тот год я в основном усмехался).

— А, да! — шлепнул ладонью в лоб, плавно переходящий в высокую сияющую лысину. — Ну? — подошел ко мне, взял за плечо. — Раздевайся! Есть хочешь? Давай!