Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

А после — мы с Игорьком стоим на улице Горького, там, где она спускается к Кремлю, и по ней во всю ширину едут грузовики — и в каждом кузове пляшут, машут, поют красивые, яркие, молодые разноцветные люди. — Первый Всемирный Фестиваль молодежи в Москве, 1957 год. И мы, чувствую я, здесь вовсе не лишние, не случайные — осматриваем друг друга — достойно представляющие… уж сами себя — это точно: с золотыми медалями окончили школу, легко — после короткого собеседования — зачислены в самые престижные вузы: я — в Ленинградский электротехнический, Игорек — в Московский авиационный. Красивая гибкая негритянка, приплясывая в кузове, посылает нам поцелуй. И, наверное, история наша правильно идет — если сейчас мы, два красавца и отличника, здесь стоим, и весь мир нас любит!

Глава пятнадцатая. Смена курса (1957–1963)

Это название может обозначать и жизнь после смерти Сталина, «отца народов», — все стало изменяться стремительно. Но на меня большее влияние, мне кажется, оказал уход моего собственного отца. Несмотря на все уговоры — а порой и угрозы мамы, несмотря на наши общие слезы (однажды мы сидели все вместе и плакали), он все же ушел. И уход его, как ни странно, изменил и мое восприятие жизни, и даже политики. Если раньше я все-таки был «дитя системы», то в институте я стал клониться к оппозиции… Новое окружение!

Отец никогда не грузилменя идеологией (как в прочем, и себя). Но некоторые «путеводные указания» мне давал. Выставлял вперед два соседних пальца — средний и указательный. Указательный палец торчал немного вверх, а средний — немного вниз.

— Вот смотри! — он трогал указательный. — Это твой близкий друг. А это ты! — он трогал средний. — Выходите из одной точки, — он трогал соединение пальцев — Но он, гляди, постепенно, сначала чуть-чуть, незаметно, отделяется от тебя, плавно идет вверх. А ты, глядишь, из той же точки, слегка вниз. Вы почти еще вместе! Но — разрыв увеличивается. Он — все выше, а ты — все ниже. Так какой палец ты выбираешь?

— Ну — указательный, — говорил я. — Который вверх!

— Тогда каждый вечер выставляй перед собой эту «вилку», и смотри — вверх ли ты продвинулся за сегодня или вниз?

С той поры я часто гляжу на два пальца. Да вроде бы двигаюсь вверх… Школа. Институт. Личная жизнь? — удачная. Порой даже чересчур. Но это с годами устаканится. Так что…

Через месяц после ухода он мне позвонил. Мобильников тогда не было — так что мать слышала наш разговор. И проводила меня хоть и сурово — «Не о чем вам теперь разговаривать!» — но, как я чувствовал, с некоторой все же надеждой: вдруг он через сына решил помириться?

Мы встретились с ним в гулком зале Варшавского вокзала. Даже в зале попахивало угольным дымом. «Но ведь, кажется, паровозы уже не ходят, откуда же вонь? — с присущим мне тогда высокомерием подумал я. — Печки, что ли, топят углем?» Появился отец. Он выделил — заметил я по расписанию и часам — всего десять минут, до отхода его поезда в Суйду, где он теперь жил, притом на три минуты опоздал. «Ну что ж — семья никогда не была его главным увлечением!» — подумал я. Он, как обычно, слегка ошарашенно озирался… Может быть, даже пытался вспомнить, что у него здесь назначено. Увидел! Как бы восторженно вытаращил глаза. На это ушло еще три минуты. Не много же времени он мне уделил! Мы сели на деревянную скамью с высокой спинкой.

— Вот так вот, сын! — он обнял меня за шею, притянул, наши головы сблизились. — Я тебя взрастил (это чуть иронически). Теперь ты выходишь на самостоятельный путь, независимый! — тут он резко отодвинул меня.

«Понятно! — иронически подумал я (в те годы я обо всем думал лишь иронически). — Независимый прежде всего от его денег…»

— А как же насчет этого? — я хотел насмешливо пошевелить перед его носом двумя пальцами — средним и указательным… Мол — не собьюсь? Но передумал — даже ничего не сказал… Не успеваем!

Мы встали. У него чуть сверкнули слезы.

— Ну! — произнес он. Мы обнялись. И долго после этого не виделись.

— Ну что он там наплел? — вскользь поинтересовалась мать, когда я явился (надо признать, далеко за полночь).

— Ну так… как обычно. Общие рассуждения! — я насмешливо пошевелил пальцами.

— А что он еще может! — «припечатала» мать.

После этого мы с отцом долго не виделись. И — как ни кощунственно это звучит — это было и правильно. Надо было пройти самостоятельный путь… И многое, я боюсь, в моем пути — бате не понравилось бы. Но я должен был сделаться собой, а не кем-то.

Вообще-то жилось мне, в девятнадать, неплохо. Если не считать того, что все прежнее рухнуло. А что осталось — поменяло знак с плюса на минус. В минус ушло все, что было в советское время.