Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Но самое удивительное, что и на собрании нашего потока, в котором было шесть групп и где было полно моих друзей — и так же присутствовала комсомольская верхушка ЛЭТИ, — все тоже проголосовали единогласно! Только Кошкин, мой друг, поднял руку, сидя в дальнем конце на верхней скамейке аудитории. Но он не против голосовал, просто — задал вопрос:

— Нельзя ли сформулировать более четко — за что именно Валерий Попов исключается из комсомола?

Формулировка был несколько сумбурной, но тем не менее — за мое исключение проголосовали все! Наиболее близкие мои друзья присоединились к голосованию — правда, некоторые отводили глаза, но я и так уж особенно на них не пялился, понимая, что моя бестактность может испортить наши отношения на самом деле. (На самом деле после этого инцидента мы доучились с приятелями чудесно, и я слова им не сказал. Зачем портить отношения из-за какой-то чепухи?)

После собрания со мной пошел только Кошкин. Он уверял, что рук вообще не поднимал при голосовании — ни «за», но и «против» — тоже.

— Ну, понял, наконец, какая у нас страна? — произнес он.

— Понял! — сказал я.

Но так до конца и не понял. Помню, как походил к красивому зданию в стиле модерн на Петроградской, где располагался тогда райком комсомола, который должен был утвердить мое исключение… и ел мороженое — причем с наслаждением. Потом во многих проектах, конференциях и путешествиях у меня было полуофициальное звание «зам по наслаждениям». С таким «дипломом» и вышел я в люди.

Исключение мое, что удивительно, райком не утвердил. Помню, кто сидел в комнате. Люди хорошо одетые, симпатичные. Видимо, это был уже штаб будущих наших миллионеров, и им не было интереса кого-то исключать.

Помню, самый главный, кудрявый и элегантный, глянул на меня и сказал:

— Какое «противопоставление коллективу»? Да он совсем не по этому делу… Отвяжитесь от парня!

И от меня отвязались. Времена менялись. Потом привязывались несколько раз с политическими мотивами — но всякий раз неудачно: как-то мне было не до них.

Глава шестнадцатая. Братья по «Крыше» (1963–1969)

Сначала шестидесятых годов меня влекла к себе «Крыша» — ресторан на пятом этаже гостиницы «Европейская». Само помещение — чуть приплюснутое полуовальной стеклянной крышей — и оттого казавшееся чуть более широким, чем было на самом деле, с круглыми столиками под сенью пальм, создавало сразу ощущение комфорта, жизненного успеха: я в самом элегантном месте города, среди самых лучших, знаменитых, и я здесь — свой. Здесь было свободно, легко, и я бы сказал, уважительно. Достаточно было пройти с улицы Бродского (Михайловской) в крутящуюся тяжелую дверь, кивнуть знакомому швейцару, потом поздороваться с гардеробщиком, сбросить ему на руки пальто и на лифте подняться на пятый этаж, в буфетную «Крыши», где вдоль стены были стеклянные полки с роскошной посудой. Потом надо было поздороваться с женщиной-метрдотелем, но поздороваться отнюдь не «просительно», а спокойно-утвердительно, и получив ее кивок-разрешение (на это уходило несколько секунд, ничуть не больше) — и я появлялся в зале, на виду у всей публики. Тут, конечно, надо было выглядеть достойно, чтобы быть своим. Еще не наступили тогда (и никто не ожидал, что наступят), те чудовищные изменения в мире моды, когда можно придти в ресторан в мятом лыжном костюме и грязных кроссовках.

Шестидесятые — самая элегантная эпоха из всех, что я застал. Конечно, костюм — как правило, шикарный, без единой морщины, как говорится, влитой… красивая рубашка и обязательно галстук, всегда яркий, из роскошной ткани… не то что теперешние мышиные хвостики, словно стесняющиеся сами себя, и при этом стоящие невероятных денег. Вернемся лучше в прежние времена. Я — и сидящие за столиком — не разглядывали друг друга — лишь краем глаза определяли: это — свой! Минуту я стоял в арке входа — и уже учтиво подходил официант, в черном костюме и бабочке, и указывал на свободный столик. Шел за тобой, отодвигал-подвигал стул, пока ты садился, или — два стула, если приходили вдвоем. Почувствовав негу, комфорт и уважение, я оглядывал зал: все свои. Пусть даже незнакомые, но — свои.

Почему я, студент-третьекурсник, чувствовал себя достойным этого места? Время было такое. Необходимы были красота, импозантность, образованность, интеллигентность, эрудиция — и появление в лучших местах. И сделаться на «Крыше» своим было так же важно, как получить «красный диплом». Почему мое поколение выросло таким уверенным и успешным? Потому что молодость прошла не в подворотне или в подвале, как у других поколений, а в лучшем ресторане, где собиралось общество — еще «тогда»!

— Так что же? — лениво подумывал тогда я, развалясь в кресле, благожелательно оглядывая зал. — Выходит, от чего ушли, к тому пришли? И лучшее — это, оказывается, то, что существовало еще при царизме?

Теперь уже, значительно позже, у меня возникает другой вопрос: если бы царизм длился вечно — попали ли бы мы сюда?

«И как это вообще может быть? — воскликнет студент нынешний. — Со стипендией — и в лучший ресторан?»