Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим

Проживъ десять мѣсяцевъ въ Кальяри, дядя з’меръ. Ему было не болѣе шестидесяти лѣтъ, но онъ сталъ слабъ здоровьемъ. Передъ отъѣздомъ въ Сардинію, онъ постоянно говорилъ мнѣ, что я его больше не з^гвижз^г. У меня не было къ немз^1, настоящей привязанности. Я видался съ нимъ очень рѣдко и онъ былъ по отношенію ко мнѣ строгъ, даже сз'ровъ, хотя всегда справедливъ. Это былъ человѣкъ достойный з^тваженія за прямоту и мз’жество, благодаря которымъ отличался на войнѣ. Одаренный очень твердымъ и очень рѣзко выраженнымъ характеромъ, онъ обладалъ всѣми нзокными для начальствованія качествами. Онъ слылъ, между прочимъ, за очень З'мнаго человѣка, но з^тмъ его былъ совершенно задавленъ книгами, которыя онъ читалъ безъ всякой системы и безъ мѣры, и на которыя опирался съ самоз^гвѣренностыо, не дававшей пощады ни древней исторіи, ни новой. Меня не очень огорчила эта смерть, сразившая его вдали отъ меня и предвидѣнная всѣми его дрз^тзьями; къ томз- же, благодаря

поряжаться доходами съ имущества моего отца, къ которому теперь прибавилось еще значительное наслѣдстводяди.

По пьемонтскимъ законамъ, юноши, достигшіе четырнадцатилѣтняго возраста, освобождаются отъ опеки, причемъ имъ назначаютъ попечителя, который предоставляетъ въ ихъ полное распоряженіе весь годовой доходъ, оставляя за собой власть запрещать продажу недвижимаго имущества. Сдѣлавшись столь самостоятельнымъ въ четырнадцать лѣтъ, я преисполнился гордостью и фантастическими планами. Въ это время пришелъ приказъ отъ опекуна удалить Андрея, моего полу-слугу, полу-воспитателя. Это было вполнѣ разумно, такъ какъ онъ обратился въ настоящаго-пьяницу, развратника и скандалиста. Его погубило бездѣлье и отсутствіе всякаго надзора. Онъ всегда дурно-обращался со мною и когда бывалъ пьянъ, а это слз’ча-лось четыре или пять дней въ недѣлю, то даже билъ меня. Во время моихъ частыхъ болѣзней онъ ограничивался тѣмъ, что давалъ мнѣ ѣсть, а потомъ уходилъ, оставляя меня запертымъ въ комнатѣ иногда отъ обѣда до самаго-ужина. Все это, конечно, замедляло мое выздоровленіе и преждевременно вызвало то зокасное состояніе меланхоліи, которое было естественнымъ слѣдствіемъ моего темперамента. И все же,—кто повѣритъ этому?—не одну недѣлю-плакалъ я и вздыхалъ по немъ. Я не могъ противиться волѣ опекуна, у котораго были вѣскія основанія з'брать его; но нѣсколько мѣсяцевъ подъ рядъ я навѣщалъ его по четвергамъ и воскресеньямъ, такъ какъ ему былъ запрещенъ входъ въ академію. Меня сопровождалъ къ нему новый лакей, ко мнѣ приставленный, человѣкъ хотя и грз^г-боватый, но въ сущности добродушнаго нрава. Я даже снабжалъ его деньгами нѣкоторое время и давалъ емз' всѣ, впрочемъ небольшія, имѣвшіяся у меня на рз^кахъ. суммы. Въ концѣ концовъ онъ нашелъ себѣ другое мѣсто, и перемѣна обстановки, послѣдовавшая послѣ смерти дяди, развлекла меня настолько, что я пересталъ о немъ дз^гмать. Впослѣдствіи я старался отдать себѣ отчетъ въ этой неразумной привязанности къ столь недостойному человѣку. Если бы я хотѣлъ выставить себя въ лучшемъ свѣтѣ, я бы сказалъ, что она являлась результатомъ моего врожденнаго благородства, но на самомъ дѣлѣ причины были иныя. Лишь позже, при чтеніи Плз'тарха, я сталъ воспламеняться любовью къ славѣ и добродѣтели и з^читься дивному искусству платить добромъ за зло. Я любилъ Андрея по старой семилѣтней привычкѣ и цѣнилъ тѣ хорошія качества, которыми онъ былъ одаренъ: легкость пониманія, ловкость въ исполненіи всего, за что бы онъ ни брался. Длинныя исторіи, которыя онъ мнѣ безпрестанно разсказывалъ, отличались складностью, были интересны и не лишены фантазіи. Благодаря имъ я скоро забывалъ его грубость и оскорбленія и онъ зналъ, что это было вѣрнымъ средствомъ примиренія. Тѣмъ не менѣе, мнѣ теперь трз'дно показать, какъ я, при своемъ прирожденномъ отвращеніи къ насилію и грубости, могъ при-выкнз’ть къ гнету этого человѣка. Впослѣдствіи размышленіе объ этомъ сдѣлало меня снисходительнымъ къ деспотизму госз^гдарей, который являлся только слѣдствіемъ ихъ дѣтскихъ впечатлѣній, оставляющихъ глз'бокій слѣдъ на всю жизнь.

Первое, чѣмъ я воспользовался по смерти дяди, была возможность посѣщать манежъ. Ходить тз^гда было моимъ самымъ горячимъ желаніемъ, но до сихъ поръ мнѣ въ этомъ всегда отказывали. Теперь пріоръ академіи, узнавъ, что я хочу учиться верховой ѣздѣ, рѣшилъ использовать это для моего же блага. Онъ обѣщалъ мнѣ взять учителя верховой ѣзды, если я сдамъ зшиверситетскій экзаменъ по логикѣ, физикѣ и геометріи. Я тотчасъ же рѣшился на это и сталъ искать репетитора, который бы мнѣ помогъ возстановить въ памяти мои и безъ того сомнительныя познанія. Черезъ пятнадцать-двадцать дней я научился кое-какъ связывать дюжину латинскихъ фразъ и этого было достаточно, чтобы удовлетворительно отвѣчать на немногіе вопросы экзаменаторовъ. Такимъ путемъ, менѣе чѣмъ въ мѣсяцъ, я добился аттестата, вслѣдствіе чего, наконецъ,

могъ сѣсть въ первый разъ въ жизни на лошадь. Въ этомъ искусствѣ мнѣ суждено было отличиться много лѣтъ сп}^т-стя. Тогда же я былъ малъ ростомъ, тщедушенъ, не имѣлъ въ колѣняхъ той силы, которая необходима для исі<з^гснаго наѣздника. Но упорство и страстность, съ которыми я взялся за дѣло, замѣнили силу и я скоро сдѣлалъ замѣтные успѣхи въ умѣніи править лошадью, 43’вствовать ея движенія и особенности. Благодаря этому прекрасномз⁷ З’пражненію я скоро поздоровѣлъ, выросъ и замѣтно воз-мужалъ. Словомъ, для меня началось новое существованіе.

По смерти дяди, опека смѣнилась попечительствомъ, гнетъ Андрея кончился, аттестатъ былъ въ карманѣ, лошадь въ моемъ распоряженіи, и надо было видѣть, какъ я день ото дня все выше подымалъ головз⁷. Я объявилъ пріору и попечителю, что изученіе законовъ мнѣ надоѣло, что я на него только даромъ тратилъ время и твердо рѣшилъ бросить это. Попечитель посовѣтовался съ директоромъ академіи и они рѣшили перевести меня въ первое отдѣленіе: тамъ было больше свободы въ преподаваніи, о чемъ я говорилъ выше.

Я поступилъ туда 8 мая 1763 года. Лѣтомъ я остался тамъ почти въ единственномъ числѣ, осенью же возвратилось очень много иностранцевъ разныхъ національностей, за исключеніемъ французовъ; преобладали англичане. Прекрасный столъ, роскошная сервировка, разсѣянная жизнь, бездѣлье, хорошій сонъ, верховая ѣзда и съ каждымъ днемъ все большая свобода, всего этого было достаточно, чтобъ возстановить мое здоровье, закрѣпить его и усилить мою природную живость и смѣлость. Мои волосы отросли, я бросилъ парикъ, одѣвался какъ хотѣлъ, тратя на это не малыя деньги, и какъ бы вознаграждая себя такимъ образомъ за черную одежду, которз^гю долженъ былъ носить въ продолженіи пяти лѣтъ, проведенныхъ во второмъ и третьемъ отдѣленіи. Попечитель мой былъ сильно этимъ недоволенъ. Онъ считалъ, что мое платье слишкомъ нарядно и что я чрезмѣрно часто заказываю новое. Но портной, знавшій, что у меня есть

средства, охотно работалъ въ кредитъ и, кажется, одѣвался самъ на мой счетъ. Свободный, полз'чившій только что большое наслѣдство, я скоро нашелъ дрз’зей, готовыхъ исполнять всѣ мои затѣи, льстившихъ мнѣ, - словомъ, все, что приходитъ съ богатствомъ и исчезаетъ вмѣстѣ съ нимъ. Въ лихорадкѣ и новизнѣ закрз^жившаго меня вихря, я въ свои четырнадцать съ половиной лѣтъ не такъ много натворилъ безз^гмствъ, какъ этого можно было ожидать. Время отъ времени я ощущалъ внутренній призывъ къ работѣ. Тогда меня охватывало нетерпѣніе и стыдъ отъ собственнаго невѣжества, на счетъ котораго я нисколько не обманывалъ себя и не старался обманывать дрз’гихъ. Не имѣя ни прочнаго образованія, ни руководителя, не владѣя хорошо ни однимъ иностраннымъ языкомъ, я не зналъ куда и какъ направить свои силы. Благодаря чтенію многочисленныхъ французскихъ романовъ (итальянскіе читать невозможно) и постоянномз” общенію съ иностранцами, мнѣ не приходилось слышать итальянской рѣчи; и то немногое по-тоскански (и какъ по тоскански!), что я З’зналъ во время комическихъ и нелѣпыхъ трехлѣтнихъ занятій риторикой и гз’манитарными науками, понемногу стало испаряться. Французскій языкъ настолько занялъ мой праздный мозгъ, что въ первый годъ пребыванія въ академіи я въ порывѣ прилежанія впродолженіи двз^хъ или трехъ мѣсяцевъ почти цѣликомъ съ необычайнымъ рвеніемъ прочелъ тридцать шесть томовъ исторіи церкви Флери. Я даже попробовалъ составлять французскіе конспекты и довелъ ихъ до восемнадцатой книги. Работз^ этз^г—нелѣ-пзчо, скз'чную и смѣшную--я исполнялъ съ большимъ упорствомъ; это доставляло мнѣ нѣкоторое зщовольствіе, но было совершенно безполезно. Книга Флери была толчкомъ для разочарованія моего въ священникахъ и во всемъ, что ихъ касается. Но скоро я бросилъ Флери и пересталъ думать объ этихъ вопросахъ. Конспекты же, которые я лишь недавно сжегъ, очень смѣшили меня, когда я ихъ просматривалъ спустя двадцать лѣтъ. Послѣ исторіи церкви я вновь набросился на романы, среди которыхъ

была и „Тысяча и одна ночь", и перечитывалъ ихъ по-нѣскольку разъ.

Въ это время я подрзокился съ нѣкоторыми молодыми людьми, которые были еще на попеченіи дядекъ. Мы встрѣчались ежедневно и устраивали кавалькады на скверныхъ, наемныхъ лошаденкахъ, рискз^я сломать себѣ шею, какъ это было, напримѣръ, когда скакали изъ монастыря КамальдуливъТз'ринъпо отвратительной дорогѣ съ весьма крутымъ подъемомъ. Впослѣдствіи я не отважился бы на такз^тю скачку и на самой лучшей лошади. Въ дрз^ггой разъ мы мчались по лѣсу между По и Дорой, въ погонѣ за моимъ слугой. Мы изображали охотниковъ, а бѣдняга на своей клячѣ былъ оленемъ. Или же разнуздывали его лошадь и летѣли вслѣдъ за нимъ съ криками, хлопая хлыстами, стараясь губами подражать звз^тку рога. Перескакивали черезъ огромные рвы, часто скатываясь въ нихъ; переправлялись черезъ Дору вбродъ, обыкновенно тамъ, гдѣ она впадаетъ въ По. Однимъ словомъ, мы такъ безумствовали, что скоро намъ перестали давать въ наемъ лошадей за какзто бы то ни было цѣнз^. Всѣ эти подвиги Закрѣпляли мои силы и содѣйствовали з’.чственномз' развитію. Они подготовляли мою душу цѣнить, выносить и, быть можетъ, современемъ пользоваться свободой, какъ физической такъ и моральной, свободой, которую я получилъ лишь теперь.

Глава ѴШ.

ПОЛНѢЙШЕЕ БЕЗДѢЛЬЕ.—СО МНОЙ СЛУЧАЮТСЯ НЕПРІЯТНОСТИ, КОТОРЫЯ Я МУЖЕСТВЕННО ПЕРЕНОШУ.

Въ это время никто не вмѣшивался въ мои дѣла, кромѣ новаго слз'ги. Мой попечитель считалъ его чѣмъ-то въ родѣ дядьки и вмѣнялъ ему въ обязанность всюду сопровождать меня. Я воспользовался его покладистостью и

извѣстной долей корысти, чтобы завоевать себѣ независимость. Несмотря на это, такт> какъ человѣкъ никогда не бываетъ вполнѣ доволенъ, что въ особенности примѣнимо ко мнѣ, я скверно себя чзъствовалъ, куда бы ни пошелъ, разъ всюду меня сопровождалъ лакей. Этотъ надзоръ былъ тѣмъ тягостнѣе, что лишь я одинъ изъ живу-щихъ въ первомъ отдѣленіи подвергался ему. Всѣ дрз’гіе могли выходить одни, когда и куда хотѣли. Я не слушалъ доводовъ, которые мнѣ приводили, что я самый младшій изъ всѣхъ, что мнѣ еще нѣтъ пятнадцати лѣтъ. Я вбилъ себѣ въ голову, что долженъ выходить одинъ. Я такъ и сдѣлалъ, и не говоря ни слова слзтѣ и вообще никому, сталъ свободно распоряжаться собой. Сначала директоръ ограничился выговоромъ. Я не обратилъ на это никакого вниманія и снова ушелъ одинъ. На этотъ разъ я былъ подвергнз'тъ домашнемз' аресту. Черезъ нѣсколько дней меня выпзютили, я повторилъ то же самое. Меня снова посадили подъ арестъ, еще болѣе строгій, я и послѣ этого не выказалъ желанія исправиться. Это повторялось періодически почти мѣсяцъ, такъ какъ наказаніе, каждый разъ болѣе сзфовое, на меня не дѣйствовало. Наконецъ, я объявилъ, что лз’чше зокъ меня все время держать подъ арестомъ, потомз^ что я воспользз^тюсь свободой, чтобы опять уйти безъ спросзц что я не желаю ни въ чемъ, хорошемъ или дз’рномъ, отличаться отъ товарищей; что это отличіе несправедливо, отвратительно и дѣлаетъ меня всеобщимъ посмѣшищемъ. Если же находятъ, что я по лѣтамъ и характеру не гожзюь въ первое отдѣленіе, то пз^гсть меня переведу'тъ обратно во второе. За всѣ эти дерзости меня продержали взаперти около трехъ мѣсяцевъ, т. е. весь карнавалъ 1764 года. Я з^тпря-мился и ни за что не хотѣлъ просить объ освобожденіи. Въ упорствѣ и озлобленіи я готовъ былъ скорѣе сгноить себя въ тюрьмѣ, чѣмъ покориться. Я спалъ почти цѣлый день, а къ вечеру растягивался на брошенномъ передъ каминомъ матрацѣ. Не желая ѣсть пищу, которз’Ю приносили мнѣ изъ академіи, я самъ на огнѣ варилъ поленту и подобныя незамысловатыя кушанья. Я больше не причесывался, не одѣвался и велъ жизнь дикаря. Хотя мнѣ было запрещено выходить изъ комнаты, я могъ бы, все-таки, приглашать къ себѣ гостей, вѣрныхъ товарищей по героическимъ кавалькадамъ. Но я сталъ глухъ и нѣмъ, лежалъ неподвижно, какъ трзшъ, не отвѣчая ни слова на вопросы. Такъ проводилъ я цѣлые часы, уставившись въ землю глазами полными слезъ, которыя всѣми силами сдерживалъ.

Глава IX.

ЗАМУЖЕСТВО СЕСТРЫ.—МЕНЯ ВОЗСТАНОВЛЯЮТЪ ВЪ ПРАВАХЪ,—ПЕРВАЯ ЛОШАДЬ.

Наконецъ, одно обстоятельство —свадьба моей сестры Юліи съ графомъ Гіацинтомъ ди Куміана —избавило меня отъ этой жизни дикаго звѣря. Бракосочетаніе состоялось і-го мая 1764 г., въ день для меня навсегда памятный; я ѣздилъ со свадебнымъ кортежемъ въ прелестную виллз^ Куміана за десять миль отъ Турина. Тамъ я провелъ необыкновенно веселый мѣсяцъ, какъ и должно было мнѣ казаться послѣ зимняго заключенія. Мой шуринъ сз^тмѣлъ настоять на томъ, чтобы мнѣ была дана свобода и я вернз'лся въ академію на равныхъ правахъ со всѣми учениками перваго отдѣленія. Такимъ образомъ, я добился равенства съ товарищами цѣной долгаго заключенія. Кромѣ того, послѣ свадьбы сестры я получилъ позволеніе шире пользоваться своимъ имуществомъ. По закону мнѣ уже нельзя было этого запретить. Я воспользовался этимъ прежде всего, чтобы кз^гпить себѣ лошадь, которую взялъ съ собой на виллу Кз'міана. Это былъ прекрасный, бѣлый сардинскій конь, отличнаго сложенія, съ особенно изящной головой, шеей и грудью. Я любилъ его безумно и не могу вспомнить о немъ равнодзчнно и теперь. Страсть моя къ этой лошади лишила меня совершенно покоя. Я не ѣлъ и не спалъ при малѣйшемъ ея нездоровья; это случалось часто, такъ какъ она была очень горяча, а вмѣстѣ съ тѣмъ, и нѣжна. Но все это не мѣшало мнѣ мз'чить ее, когда я чувствовалъ ее подъ собой и она не хотѣла подчиняться моимъ фантазіямъ. Считая, что это высокоцѣнное животное слишкомъ хрзшко, я рѣшилъ завести себѣ дрзтую лошадь, потомъ двухъ для коляски, одну для кабріолета и, наконецъ, еще двз'хъ верховыхъ. Такимъ образомъ, меньше чѣмъ въ годъ, у меня ихъ стало восемь. Надо было видѣть негодованіе моего попечителя,—самаго непокладистаго человѣка въ мірѣ; я, однако, заставилъ его плясать по своей дудкѣ. Когда мнѣ удалось, наконецъ, побороть мелочность и скзчюсть этого попечителя, я, очертя головз^г, пз^стился въ мотовство, тратя главнымъ образомъ, какъ я з'же сказалъ выше, на одежду. Нѣкоторые изъ моихъ товарищей англичанъ расходовали большія суммы и я ни за что не хотѣлъ отставать; вскорѣ мнѣ зщалось даже перегнать ихъ. Но въ противоположность имъ мои дрз^тзья, жившіе внѣ академіи и съ которыми я видѣлся гораздо чаще, чѣмъ съ пансіонерами, были еще въ зависимости отъ родителей и имѣли мало денегъ. Такъ какъ они принадлежали къ лз^чшимъ семьямъ Турина, то, хотя ихъ платье было всегда очень изящно, ихъ расходы на удовольствія были сильно ограничены. Долженъ сознаться, что-по отношенію къ этимъ послѣднимъ я всегда проявлялъ врожденное мнѣ свойство: никогда не стремился подчерк-нуть свое превосходство среди тѣхъ, кто считалъ себя ниже меня по силѣ, уму, благородству, твердости характера, богатствз⁷. Поэтомз⁷, если мнѣ случалось одѣвать по утрамъ ко двору или на обѣдъ съ тѣми товарищами, которые соперничали со мной въ сз^тетности, новз⁷ю расшитую или мѣховую одежду, я всегда снималъ ее послѣ обѣда, въ часъ, когда приходили мои дрз^тгіе друзья. Я даже тщательно пряталъ ее отъ нихъ въ шкафъ и стыдился этихъ нарядовъ передъ ними, какъ престз’пленія. Я упрекалъ себя за то, что обладалъ и кичился вещами, которыхъ не было 3⁷ товарищей. Когда послѣ долгихъ.

усилій, я добился отъ моего попечителя кареты, совершенно, впрочемъ, не нужной шестнадцатилѣтнему мальчику въ такомъ крошечномъ городкѣ какъ Тз’ринъ, я никогда въ ней не показывался изъ-за того, что мои дрз^тзья вынуждены были ходить пѣшкомъ; что касается верховыхъ лошадей, то я нашелъ имъ оправданье въ томъ, что сдѣлалъ ихъ общимъ достояніемъ, несмотря на то, что у каждаго изъ пріятелей была собственная лошадь, содержавшаяся на счетъ его родителей. Эта сторона роскоши доставляла мнѣ больше всего удовольствій и меньше З'грызеній совѣсти, такъ какъ она ничѣмъ не могла обидѣть товарищей. Когда теперь, стараясь быть правдивымъ, я оглядываюсь безпристрастно на мое отрочество, мнѣ кажется, что несмотря на всѣ ошибки кипучей юности, праздной, невоспитанной, невоздержанной,—во мнѣ жило естественное стремленіе къ справедливости, равенству, благородствз¹’, ко всемз⁷ тому, что дѣлаетъ изъ человѣка существо свободное или достойное стать свободнымъ.

Глава X.

ПЕРВАЯ МАЛЕНЬКАЯ ЛЮБОВЬ,—ПЕРВОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ.—ПОСТУПЛЕНІЕ НА ВОЕННУЮ СЛУЖБУ.

1763.

Около мѣсяца прожилъ я въ деревнѣ, въ семьѣ двухъ ■братьевъ, моихъ лз^чшихъ товарищей и спутниковъ въ кавалькадахъ. Тутъ впервые я испыталъ несомнѣнное 43'вство любви къ женѣ ихъ старшаго брата. Это была маленькая брюнетка, живая, преисполненная острой граціи, производившей на меня большое впечатлѣніе. Симптомы страсти, впослѣдствіи заставлявшей меня погружаться во всѣ бездны порока, проявлялись у меня тогда въ глз*бокой и непреходящей меланхоліи, въ постоянномъ исканіи любимаго сзчцества и во внезапномъ бѣгствѣ отъ него. Когда

случайно мы бывали вмѣстѣ, впрочемъ, никогда не оставаясь на-единѣ (родители ея мз’жа очень слѣдили за ней), я испытывалъ з'жасное смущеніе при разговорѣ съ ней.

Пріѣхавъ изъ деревни, я бѣгалъ по всему городз^г въ надеждѣ встрѣтиться съ нею гдѣ-нибз’дь на з’лицѣ, въ общественныхъ садахъ Валентино или около крѣпости. Я не выносилъ, когда говорили о ней, не смѣя самъ назвать ея имени. Однимъ словомъ, я испыталъ все то, что такъ умѣло и любовно описалъ нашъ божественный маэстро божественной страсти—Петрарка и что столь немногіе могутъ понять и тѣмъ болѣе пережить сами. Но только этимъ избраннымъ дана окрыленность, поднимающая ихъ высоко надъ толпой во всѣхъ родахъ человѣческаго искз'сства. Это первое завлеченіе, не приведшее ни къ какимъ послѣдствіямъ, долго тлѣло въ глубинѣ моего сердца. И въ послѣдз'ющіе годы, въ моихъ долгихъ пз’тешествіяхъ, я всегда создавалъ себѣ правила поведенія, точно нѣкій голосъ повторялъ въ самыхъ тайникахъ моей дз'ши: если ты исправишься въ томъ или этомъ отношеніи, то, можетъ быть, по возвращеніи ты ей понравишься больше и при тѣхъ з^тсловіяхъ сможешь сдѣлать жизнью то, что было лишь мечтой.

Осенью 1765 г. я ѣздилъ съ оперномъ на десять дней въ Генз'ю. Я въ первый разъ уѣзжалъ изъ Пьемонта. Видъ моря преисполнилъ меня восторгомъ и я не могъ насмотрѣться на него. Живописность этого прекраснаго города не менѣе подѣйствовала на мое воображеніе и, если бы я хорошо владѣлъ словомъ, или попалась мнѣ подъ рукз" книга какого-нибзщь поэта, я бы навѣрно началъ писать стихи. Но зоке около двухъ лѣтъ я не раскрывалъ ни одной книги, за исключеніемъ нѣкоторыхъ французскихъ романовъ (да и то весьма рѣдко) или двз’хъ-трехъ томовъ Вольтеровской прозы, доставлявшей мнѣ огромное наслажденіе. Всю дорогз^г я испытывалъ высо-К340 радость при мысли, что вновь увижу свою мать и городъ, гдѣ Я родился И который ПОКИНЗ'ЛЪ семь лѣтъ назадъ; а въ такомъ возрастѣ семь лѣтъ—это вѣчность.

И мнѣ стало казаться, что я совершилъ очень важное дѣло и очень много увидѣлъ новаго. Даже, если бы мнѣ и удалось поразить моихъ городскихъ друзей (что, впрочемъ, я никогда не пытался дѣлать изъ боязни ихъ унизить), то въ противоположность имъ я себя чувствовалъ мальчишкой передъ товарищами по академіи; всѣ они были изъ дальнихъ странъ—Англіи, Германіи, Россіи, Польши и пр. Мое путешествіе для нихъ было пустякомъ и они были, конечно, правы. Это разжигало мою страсть къ путешествіямъ; мнѣ хотѣлось самому видѣть всѣ эти страны.

1766.

Изъ-за бездѣлья и постоянной распущенности, послѣдніе восемнадцать мѣсяцевъ, проведенные въ первомъ отдѣленіи, показались мнѣ краткими. Въ первый годъ поступленія я записался въ число желающихъ служить. Въ маѣ 1766 г. тому исполнилось три года и къ этому времени я оказался среди ста пятидесяти молодыхъ людей, пол}'-чившихъ ожидаемое назначеніе. Уже прошло болѣе года какъ, страннымъ образомъ, остылъ мой пылъ къ военной, карьерѣ, но такъ какъ я не взялъ обратно своего прошенія, то считалъ своимъ долгомъ не мѣнять рѣшенія. Я получилъ чинъ знаменосца въ провинціальномъ отрядѣ въ Асти.

Сначала, движимый страстью къ лошадямъ, я просился было въ кавалерію, но потомъ раздумалъ, отдавъ предпочтеніе провинціальному полку, гдѣ въ мирное время служба ограничивалась сборами дважды въ годъ. Такимъ образомъ, я былъ свободенъ и могъ бездѣльничать; а это было единственное, что я намѣревался дѣлать. Все-таки, эта служба была мнѣ очень непріятна, такъ какъ я уже не могъ болѣе оставаться въ академіи, гдѣ прекрасно себя чз'вствовалъ. Мнѣ было настолько же хорошо теперь тамъ, насколько раньше я себя плохо чувствовалъ въ двухъ другихъ отдѣленіяхъ и первые восемнадцать, мѣсяцевъ въ первомъ. Но надо было смириться и въ маѣ я покинз'лъ академію, въ которой провелъ почти

восемь лѣтъ. Въ сентябрѣ я отправился на первый сборъ моего полка въ Асти и исполнилъ въ точности всѣ свои немногія обязанности, хотя и съ отвращеніемъ. Я никакъ не могъ привыкнуть къ той цѣпи зависимостей, которая называется субординаціей. Она, конечно, составляетъ дзчпу военной дисциплины, но въ ней мало полезнаго для души будущаго трагическаго поэта. Выйдя изъ академіи, я снялъ въ домѣ, гдѣ жила моя сестра, маленькую, но изящную квартиру, тратя деньги, главнымъ образомъ, на лошадей, на излишества всякаго рода, на обѣды, которые я устраивалъ своимъ друзьямъ и бывшимъ товарищамъ по академіи. Моя манія путешествовать возрасла послѣ безконечныхъ бесѣдъ съ иностранцами и я- даже рѣшился на хитрость, несвойственную моей натурѣ, чтобы добиться позволенія посѣтить Римъ и Неаполь и остаться тамъ, по крайней мѣрѣ, на годъ. Но такъ какъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, въ семнадцать съ половиною лѣтъ меня не пустили бы одного, то я все вертѣлся около одного англичанина - гувернера, католика, чтобы вывѣдать, склоненъ ли онъ взять меня подъ свой надзоръ. Онъ долженъ былъ сопровождать въ эту часть Италіи фламандца и голландца, съ которыми я одновременно болѣе года былъ въ академіи. Въ концѣ концовъ я внз^т-шилъ этимъ молодымъ людямъ, что имъ будетъ очень пріятно нз’тешествовать со мною. Затѣмъ благодаря шуринз', я полз'чилъ отъ короля позволеніе ѣхать съ англичаниномъ-гувернеромъ, человѣкомъ пожилымъ, очень хорошей репутаціи, и нашъ отъѣздъ былъ назначенъ въ первыхъ числахъ октября. Это былъ первый и рѣдкій случай моей жизни, когда я шелъ окольными путями и велъ интриги; но это было необходимо, чтобы з^тговорить гувернера, шурина и, главнымъ образомъ, скупѣйшаго попечителя. Все кончилось удачно, но въ душѣ мнѣ было стыдно и я былъ золъ, что для этого пришлось столько просить, скрывать и притворяться. Король, который въ нашей маленькой странѣ вмѣшивается въ самыя незначительныя событія, всегда неохотно позволялъ дворянамъ

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІБРИ. 5

путешествовать, въ особенности же неохотно онъ отпустилъ такоі'о почти ребенка, едва оперившагося и уже обнаружившаго такой характеръ, какъ я.

Пришлось низко кланяться, но благодаря моей счастливой звѣздѣ, я скоро получилъ возможность выпрямиться во весь ростъ.

Тутъ, кончая вторую часть, я замѣчаю, что испортилъ ее столькими мелочами, что она стала еще менѣе интересной, чѣмъ первая и поэтому я посовѣтую читателю не останавливаться на ней. Эти восемь лѣтъ моего отрочества наполнены лишь болѣзнями и бездѣльемъ.

ЭПОХА ТРЕТЬЯ.

юность.

ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО ДЕСЯТЬ ЛѢТЪ ПУТЕШЕСТВІЙ И БЕЗПОРЯДОЧНОЙ ЖИЗНИ.

ПЕРВОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ.—МИЛАНЪ.—ФЛОРЕНЦІЯ.—

РИМЪ.

1766.

4 октября 1766 года, утромъ, съ присущей мнѣ пылкостью, я отправился въ давно желанное путешествіе, послѣ ночи, проведенной безъ сна, въ безумныхъ мечтаніяхъ. Въ нашей каретѣ было четверо з^же извѣстныхъ вамъ людей, за нами слѣдовалъ кабріолетъ съ двзьмя слугами; двое дрЗ^тгихъ помѣстились на козлахъ нашего экипажа, а мой камердинеръ ѣхалъ верхомъ, кз'рьеромъ. Но это не былъ тотъ старичокъ слуга, котораго приставили ко мнѣ три года назадъ въ видѣ дядьки,—я оставилъ его въ Туринѣ. Мой новый камердинеръ былъ нѣкто Илья, который лѣтъ двадцать жилъ у моего дяди, а послѣ его смерти перешелъ ко мнѣ. Онъ з'же путешествовалъ съ этимъ дядей и побывалъ во Франціи, Англіи, Голландіи и два раза въ Сардиніи. Это былъ необыкновенно дѣятельный человѣкъ рѣдкаго з^гма; онъ одинъ стоилъ четырехъ другихъ слугъ; между прочимъ, онъ 63’детъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ въ комедіи этого моего путешествія; онъ сразз^т сталъ единственнымъ и настоящимъ его рзжово-дителемъ, въ видз^г неспособности къ этомз¹ остальныхъ восьми путешественниковъ: полу-дѣтей, полу-впавшихъ въ дѣтство.

Первый разъ мы остановились въ Миланѣ, гдѣ провели около двз'хъ недѣль. Для меня, два года тому назадъ видѣвшаго Генз^тю, и привыкшаго къ великолѣпному мѣстоположенію Тз'рина, видъ Милана не представлялъ никакого интереса. Тѣ сокровища, которыя можно было зши-

дать здѣсь, я не видалъ, или осматривалъ плохо и бѣгло, какъ совершенный невѣжда, не имѣющій склонности ни къ пріятнымъ, ни къ полезнымъ искусствамъ. Помню, между прочимъ, какъ въ Амброзіанской библіотекѣ, я, какъ настоящій варваръ, не зналъ, что дѣлать съ одной изъ подлинныхъ рукописей Петрарки, которую мнѣ далъ посмотрѣть библіотекарь. Въ глубинѣ души у меня сохранилось чувство непріязни къ Петраркѣ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, занимаясь философіей, я слз^г-чайно наткнулся на томъ Петрарки; просмотрѣвъ нѣсколько страницъ, я прочелъ отрывки нѣкоторыхъ стиховъ, въ которыхъ не могъ уловить никакого смысла, разбираясь въ нихъ съ большимъ трудомъ; поэтому, какъ это часто дѣлаютъ франпз’зы и вообще всѣ самомнительные невѣжды, я причислилъ Петраркз' къ скз^гчнымъ и нелѣпымъ писателямъ,—незщивнтельно, что я такъ обошелся съ его безцѣнными манускриптами.

Кромѣ того, уѣзжая, я взялъ съ собой нѣкоторыя итальянскія путешествія, написанныя по францз^тзски, и потому съ каждымъ днемъ дѣлалъ новые з’спѣхи въ этомъ языкѣ. Со своими спз'тниками я говорилъ тоже по французски, какъ въ пз’тешествіи, такъ и въ тѣхъ миланскихъ домахъ, которые мы посѣщали вмѣстѣ. Такимъ образомъ, все немногое, чѣмъ наполнялось и надъ чѣмъ размышляла моя бѣдная голова, было одѣто въ лохмотья французскаго; я писалъ кое-какія письма—по-францз'зски; кое-что изъ курьезныхъ замѣтокъ объ этомъ пз’тешествіи писалось тоже по-франщ’зски и хуже всего было то, что я и этого языка не зналъ порядочно; не помнилъ ни одного правила, если когда-либо и зналъ ихъ; и зная еще менѣе итальянскій, пожиналъ достойные плоды того горестнаго обстоятельства, что родился въ несамостоятельномъ по языку Пьемонтѣ и получилъ столь серьезное образованіе.

Мы пробыли въ Миланѣ около трехъ недѣль. Я велъ глупыя путевыя записки, но скоро предалъ ихъ единственному исправленію, котораго они заслуживали—бросилъ

въ печку. И здѣсь я не стану распространяться объ этомъ полудѣтскомъ путешествіи, и о столь всѣмъ извѣстныхъ странахъ. Скажз⁷ лишь немногое о тѣхъ городахъ, которые я осматривалъ, какъ вандалъ, чз'ждый изящнымъ искусствамъ, и буду говорить, главнымъ образомъ, о себѣ, избравъ себя злополучнымъ героемъ этого повѣствованія.

Мы скоро достигли Болоньи, проѣхавъ черезъ Пьяченцу, Парму и Моденз⁷. Мы лишь не надолго останавливались въ этихъ городахъ, осматривая ихъ достопримѣчательности поверхностно и невнимательно. Наибольшимъ и даже единственнымъ з⁷довольствіемъ пз⁷тешествія были для меня переѣзды, которые я совершалъ верхомъ, скача впереди. Болонья со своими портиками и монахами не очаровала меня; о живописи болонской я ничего не узналъ; и, иреслѣдз^темый жаждой перемѣны мѣстъ и впечатлѣній, я постоянно мучилъ нашего стараго наставника, торопя его продолжать пз'ть. Мы пріѣхали во Флоренцію въ концѣ октября; это былъ первый городъ послѣ Тз^трина и Гензш, который понравился мнѣ своимъ мѣстоположеніемъ. Мы провели здѣсь цѣлый мѣсяцъ. Художественная слава Флоренціи побуждала меня кое какъ осмотрѣть галлерею, палаццо Питти и нѣкоторыя церкви, но я не получилъ отъ этого никакого з⁷довольствія; въ особенности не чувствовалъ я живописи. Если бы 3⁷ меня была малѣйшая склонность къ искусству, скульптура и архитектура скорѣе бы заинтересовали меня; быть можетъ, тз'тъ было отдаленное вліяніе почтеннаго дяди-архитектора. Среди немногихъ вещей, замѣченныхъ мною, была гробница Ми-кель-Анджело въ Санта-Кроче, вызвавшая во мнѣ размышленія объ этомъ великомъ человѣкѣ; и тогда я ясно почувствовалъ, что истинно велики лишь тѣ люди (много ли ихъ.⁷), которые оставляютъ человѣчествз’ долговѣчныя произведенія рз’къ своихъ. Но это размышленіе было одинокимъ среди той постоянной разсѣянности дз^тха, въ которой я жилъ, и его можно было буквально назвать каплей въ морѣ. Среди заблз⁷жденій молодости, которыя

всегда будутъ вызывать во мнѣ краскз' стыда, не послѣднее місто занимаетъ сл-вдзчощая глз'пая выдз^?мка: во

время нашего короткаго пребыванія во Флоренціи я взималъ брать уроки англійскаго языка 3^ плохого з'чителя, съ которымъ встрѣтился случайно, вмѣсто того, чтобы заниматься итальянскимъ; будз^чи въ центрѣ Тосканы, съ ея изз’мительнымъ нарѣчіемъ, я могъ бы на практикѣ изз'чить его; но я продолжалъ варварски искажать итальянскій языкъ и всячески избѣгалъ говорить на немъ, такъ какъ лѣнь заглзчпала во мнѣ 43'вство стыда за мое незнаніе. Тѣмъ не менѣе, я старался исправить свое произношеніе, избѣгая зшотреблять францз’зскій и ломбардскій звз'къ ,и“ *), который заставляетъ такъ некрасиво складывать губы, что человѣкъ становится похожимъ на обезьяну, собираюідз'юся говорить. И теперь еще, несмотря на то, что я прожилъ во Франціи пять или шесть лѣтъ и достаточно привыкъ къ этомз^ „и“, я невольно з'лыбаюсь, вслзчпиваясь въ его произношеніе.

Теряя, такимъ образомъ, время во Флоренціи, гдѣ почти ничего не видалъ, я скоро соскучился и сталъ торопить нашего ментора; і декабря мы отправились въ Лз’кку, черезъ Прато и Пистойю. День, проведенный въ Луккѣ, мнѣ показался цѣлой вѣчностью и мы поспѣшили въ Пизз⁷. Несмотря на то, что я вполнѣ оцѣнилъ Кампо-Санто, но мы также пробыли здѣсь лишь день и не медля тронулись въ Ливорно. Этотъ городъ очень мнѣ понравился, какъ своимъ сходствомъ съ Туриномъ, такъ и мѣстоположеніемъ на берегу моря, которымъ я никогда не могъ вдоволь налюбоваться.

Въ Ливорно мы пробыли восемь-десять дней; я продолжалъ болтать исключительно по-англійски, пренебрегая тосканскимъ. Когда, позже я старался понять причянз' этого глз^тпаго предпочтенія, то нашелъ, что мной, помимо моего сознанія, руководило ложное самолюбіе. Я болѣе двз'хъ лѣтъ прожилъ среди англичанъ, слышалъ, какъ превозносились могущество и богатство Англіи и видѣлъ ея политическое вліяніе; съ другой стороны передо мной была

умирающая Италія и слабые, разъединенные и униженные итальянцы; я стыдился своего происхожденія и не хотѣлъ имѣть съ ними ничего общаго.

Изъ Ливорно мы отправились въ Сіенз^-. Этотъ городъ мнѣ не очень понравился самъ по себѣ; но такова сила истинно-прекраснаго, что я почз’вствовалъ, 63'дто лз'чъ свѣта озарилъ мою душу; я былъ глз'боко очарованъ рѣчью здѣшнихъ жителей; самые скромные изъ нихъ говорили съ такой зщивительной точностью и правильностью выраженій. И тѣмъ не менѣе, я лишь день пробылъ въ Сіенѣ. Время моего литературнаго и политическаго обращенія было еще далеко: мнѣ предстояло долго жить за предѣлами Италіи, чтобы узнать и оцѣнить итальянцевъ. Итакъ, я отправился въ Римъ. Сердце у меня замирало, я плохо спалъ по ночамъ и цѣлые дни думалъ о св. Петрѣ, о Колизеѣ, Пантеонѣ и о всѣхъ другихъ прославленныхъ сокровищахъ Рима. Мое воображеніе то и дѣло останавливалось на различныхъ мѣстностяхъ, извѣстныхъ изъ римской исторіи, которз’ю я зналъ въ общихъ чертахъ; я изз^гчалъ ее плохо и безпорядочно, но это была единственная исторія, которз’ю я соглашался хоть немного изз^т-чать въ дни отрочества.

Наконецъ, въ одинъ изъ декабрьскихъ дней 1766 года я оказался передъ Порта-дель- Пополо, о которыхъ такъ мечталъ. Начиная отъ Витербо, мое настроеніе очень перемѣнилось подъ впечатлѣніемъ зшылыхъ пейзажей, говорящихъ о бѣдности и безплодіи этой страны. Но величественныя Порта-дель-Пополо глз’боко очаровали меня, вер-нз’ли мнѣ бодрость духа. Едва высадившись въ гостиницѣ на Пьяцца ди Спанья, мы, трое юношей, з'потребили остатокъ дня на бѣглый осмотръ города, оставивъ наставника отдыхать. Между прочимъ, мы посѣтили Пантеонъ. На товарищей моихъ все видѣнное произвело большее впечатлѣніе, чѣмъ на меня. Нѣсколько лѣтъ спзютя, познакомившись со странами, откзща они были родомъ, я понялъ причину ихъ энтузіазма. На этотъ разъ мы провели въ Римѣ лишь Еосемь дней, стараясь спѣшно з^тдовлетворить наше

нетерпѣливое любопытство. Что касается меня, я предпочиталъ два раза въ день возвращаться въ соборъ св. Петра вмѣсто того, чтобы смотрѣть новое. Долженъ сказать, что это изумительное собраніе величественныхъ созданій рзжъ человѣческихъ съ перваго раза поразило меня менѣе, чѣмъ я этого ожидалъ и желалъ; мое восхищеніе возрастало постепенно: даже больше того, я только тогда дѣйствительно оцѣнилъ величіе этихъ памятниковъ, когда, много лѣтъ спзютя, утомленный жалкой роскошью сѣверныхъ странъ, вернулся въ Римъ и прожилъ здѣсь нѣсколько лѣтъ.

Глава II.

ПРОДОЛЖЕНІЕ ПУТЕШЕСТВІЯ,—Я ИЗБАВЛЯЮСЬ ОТЪ НАСТАВНИКА.

1767.

Между тѣмъ, зима приближалась и я торопилъ нашего безпечнаго наставника скорѣе ѣхать въ Неаполь, гдѣ было рѣшено провести карнавалъ. Мы отправились въ извозчичьей каретѣ, такъ какъ съ одной стороны дорога отъ Рима до Неаполя была тогда очень плоха, а съ другой, мой камердинеръ Илья, упавъ съ лошади въ Ради-кофани, сломалъ себѣ рз^тку; мы взяли его въ свою карету, гдѣ онъ очень страдалъ отъ толчковъ, по дорогѣ въ Римъ. Въ этомъ слз'чаѣ онъ выказалъ большую дз'шев-ную силу, твердость и присутствіе духа: онъ самъ поднялся, взялъ лошадь подъ уздцы, дотащился пѣшкомъ и безъ посторонней помощи до Радикофани, больше, чѣмъ за милю разстоянія. Въ Радикофани онъ послалъ за хирз*ргомъ и въ ожиданіи его попросилъ засучить себѣ рз^ткавъ, самъ ощупалъ руку и, убѣдившись, что она сломана, вправилъ ее и настолько хорошо, что хирз^тргъ, пріѣхавшій одновременно съ нами, не счелъ нужнымъ поправлять его

дѣло и удовольствовался тѣмъ, что забинтовалъ руку. Менѣе чѣмъ черезъ, часъ мы отправились далѣе, уложивъ въ карету бѣднаго Илью, который, несмотря на жестокія страданія, старался сохранить спокойное выраженіе лица. Въ Аквапенденте у нашей кареты сломалось дышло и мы всѣ очутились въ большомъ затрз^тдненіи, рѣшительно не зная, что дѣлать; я говорю „всѣ“, имѣя въ видз^ только насъ,—молодыхъ людей, стараго наставника и четырехъ слугъ; что касается Ильи, то, несмотря на нодвязаннз’Ю РЗ'ку, онъ больше всѣхъ сзютплся и старался починить дышло. Благодаря его помощи, намъ удалось черезъ два часа пз'ститься въ дальнѣйшій путь и починенное дышло благополучно дотащило насъ до Рима.

Мнѣ захотѣлось упомянуть объ этомъ эпизодѣ моего пз'тешествія, ясно заказывающемъ на мужество и присз’Т-ствіе духа этого скромнаго человѣка; да и вообще я не могу не преклоняться передъ простыми и естественными добродѣтелями, къ которымъ такъ несправедливо относятся недостойные правители, не довѣряя имъ и стараясь ихъ подавить....

Мы пріѣхали въ Неаполь на второй день Рождества; погода стояла почти весенняя. Я никогда не забуду нашего въѣзда отъ Капо-ди-Кина по улицамъ Студи и Толедо. Городъ произвелъ на меня впечатлѣніе чрезвычайно веселаго и оживленнаго.

Первыя впечатлѣнія смѣнились иными, когда пришлось остановиться въ очень скверномъ постояломъ дворѣ, въ грязномъ и темномъ закоулкѣ: лучшія гостиницы были переполнены иностранцами. Эта непріятность омрачала мое пребываніе въ Неаполѣ, такъ какъ помѣщеніе всегда оказывало и оказываетъ большое вліяніе на состояніе моего капризнаго духа.

Съ первыхъ же дней, по рекомендаціи нашего посла, я былъ представленъ во многіе дома. Благодаря пз’блич-нымъ спектаклямъ, безчисленнымъ частнымъ празднествамъ и разнообразію развлеченій, здѣшній карнавалъ показался мнѣ роскошнѣе и интереснѣй, чѣмъ въ Туринѣ.

Тѣмъ не менѣе, въ водоворотѣ новыхъ и постоянныхъ развлеченій, совершенно независимый, богатый, привлекательный по наружности, восемнадцати лѣтъ, въ душѣ я испытывалъ пресыщеніе, скуку и тоску. Наибольшимъ моимъ удовольствіемъ было посѣщеніе новаго театра— буффъ; но музыка, даже и легкая, всегда навѣвала на меня меланхолію, вызывая печальныя и мрачныя мысли. Впрочемъ, въ этомъ я находилъ особую прелесть, которой упивался зъ одинокихъ прогулкахъ по набережнымъ Кіаіа и Портичи. Я познакомился съ нѣкоторыми молодыми неаполитанцами, но ни съ кѣмъ не сдружился: неподатливый характеръ мѣшалъ мнѣ искать сближенія съ людьми и эта особенность, отражавшаяся, вѣроятно, на моемъ лицѣ, мѣшала и друшимъ сойтись со мной. То же было и съ женщинами, къ которымъ я вообще чушство-валъ болыну'ю склонность; я предпочиталъ скромныхъ, а нравился только наглымъ. Кромѣ того, горячее желаніе продолжить пз'тешеетвіе и по ту' сторону' горъ, заставляло меня старательно избѣгать всякихъ любовныхъ цѣпей; благодаря этому въ первое свое путешествіе я избѣжалъ ловушекъ. Я цѣлыми днями ѣздилъ по окрестностямъ, но не изъ-за интереса къ посѣщаемымъ мѣстамъ, а исключительно изъ любви къ передвиженію: мнѣ никогда не надоѣдало ѣхать, а на одномъ мѣстѣ я скорѣе начиналъ скучать.

Будучи представленъ ко двору', я нашелъ большое сходство въ манерахъ между Фердинандомъ IV, которому было тогда лишь 15—іб лѣтъ, и тѣми тремя правителями, которыхъ мнѣ приходилось видѣть раньше: нашего прекраснѣйшаго стараго короля Карла-Эммануила, правителя Милана-герцога моденскаго и великаго герцога То-сканскаго-Леопольда, еще совсѣмъ юношу'. Изъ этого я заключилъ, что всѣ госущари на одно лицо и что всѣ дворы—одна лакейская. Во время пребыванія въ Неаполѣ, я вторично прибѣгъ къ хитрости: я обращался къ нашему сардинскому послу съ тѣмъ, чтобы полу'чить отъ Туринскаго двора разрѣшеніе оставить своего наставника

и продолжать путешествіе самостоятельно. Я прекрасно ладилъ со своими молодыми спутниками и наставникъ намъ ничѣмъ не докучалъ; но при переѣздахъ изъ города въ городъ, нужно было столковываться междз^г собой, въ поискахъ-же помѣщенія онъ постоянно колебался, тормозилъ дѣло и этимъ стѣснялъ насъ. Итакъ, я рѣшился просить министра написать обо мнѣ въ Тз’ршгь, чтобы засвидѣтельствовать мое хорошее поведеніе и доказать, что я вполнѣ способенъ жить и пз'тешествовать самостоятельно. Дѣло къ счастью удалось и я былъ отъ души благодаренъ посланнику, который съ своей стороны отнесся ко мнѣ съ большой симпатіей и посовѣтовалъ заняться политикой, чтобы обезпечить себѣ дипломати-ческзчо карьерз⁷. Это предложеніе пришлось мнѣ по сердцу и я съ удовольствіемъ остановился на немъ мыслью, считая, что этотъ родъ службы наименѣе з’низителенъ; однако, я не предпринималъ ничего для осуществленія своихъ намѣреній. Я никому не говорилъ объ этихъ своихъ мысляхъ и старался держать себя не по лѣтамъ серьезно и благопристойно. Мои природныя качества помогли мнѣ въ этомъ больше, чѣмъ сила воли; я всегда былъ серьезнаго нрава (и это не было обманомъ), и въ самой безпорядочности соблюдалъ порядокъ; заблуждаясь я всегда сознавалъ, что заблз’ждаюсь.

Между тѣмъ, совершенно не разбираясь въ себѣ, не находя въ себѣ способностей ни къ чему и страдая вдобавокъ склонностью къ постоянной меланхоліи, я нигдѣ не находилъ покоя, такъ какъ самъ не зналъ, чего хотѣлъ. Я смѣло подчинялся своей природѣ, не стремясь никогда къ изученію ея. И лишь много лѣтъ спустя я понялъ, откзща проистекало мое несчастье: я убѣдился, что мое душевное равновѣсіе обезпечено лишь тогда, когда сердце полно возвышенной любовью, а умъ занятъ благороднымъ трудомъ. Всякій разъ, какъ мнѣ не хватало одного изъ этихъ з'словій, я становился неспособенъ къ другому и невыразимо тосковалъ и мучился.

Тѣмъ временемъ, мнѣ хотѣлось испытать новую, пол-

ну го свободз'. И не успѣлъ кончиться карнавалъ, какъ я рѣшилъ непремѣнно ѣхать въ Римъ одинъ: нашъ старый менторъ все не назначалъ дня отъѣзда, говоря, что ждетъ извѣстій изъ Фландріи. Я не сталъ болѣе медлить и простился со спутниками; мнѣ хотѣлось покинуть Неаполь и вновь завидѣть Римъ, а главное испытать на дѣлѣ свою самостоятельность. Я не раскаялся въ своемъ постз^тпкѣ, такъ такъ товарищи дѣйствительно просидѣли въ Неаполѣ весь апрѣль и опоздали въ Венецію къ празд-никз⁷ Вознесенія, которымъ я живо интересовался.

Глава III.

ПРОДОЛЖЕНІЕ ПУТЕШЕСТВІЯ.—ПЕРВОЕ ПРОЯВЛЕНІЕ СКУПОСТИ.

Пріѣхавъ въ Римъ, гдѣ меня поджидалъ мой вѣрный Илья я поселился близъ Тринита-де-Монти (церковь Св. Троицы на горѣ) въ чистой, веселой квартирѣ, которая меня вполнѣ вознаградила за незщобства, перенесенныя въ Неаполѣ. Въ остальномъ—та же разбросанность, та же скз’ка, та же меланхолія и жажда вновь отправиться въ пз'тешествіе. И что хуже всего—то же невѣжество въ такихъ вещахъ, которыхъ стыдно не знать, и отсюда—съ каждымъ днемъ растущее равнодушіе къ тѣмъ прекраснымъ и великимъ памятникамъ, которыми такъ богатъ Римъ. Изъ наиболѣе извѣстныхъ только четыре-пять были мнѣ знакомы и я постоянно посѣщалъ ихъ. Почти ежедневно я бывалъ у графа Ривера, сардинскаго посла, очень достойнаго старика, который не смотря на свою глухоту, не казался мнѣ скучнымъ, а давалъ превосходные совѣты. Однажды я нашелъ з^т него на столѣ великолѣпное изданіе Виргилія іп Гоііо, открытое на шестой книгѣ Энеиды. Тогда добрый старикъ, подозвалъ меня къ себѣ, началъ съ з'влеченіемъ декламировать знаменитые, дивные стихи о Марцеллѣ, которые весь свѣтъ

знаетъ наиззють. Но несмотря на то, что нѣсколько лѣтъ томз^г назадъ я переводилъ и изз'чалъ ихъ, теперь я почти ихъ не понималъ, и это такъ пристыдило меня, что я нѣсколько дней страдалъ и не рѣшался идти къ графз^т. Но ржавчина, которою покрывался мой мозгъ, была такъ сильна, и такъ росла, что для того, чтобы снять ее, недостаточно было мимолетной непріятности. Вотъ почемз⁷ и святое чувство стыда не оставило ни малѣйшаго слѣда въ моей дз’шѣ; я такъ и не прочелъ ни Внргилія, ни другихъ хорошихъ книгъ въ теченіе многихъ лѣтъ.

Во время этого второго пребыванія въ Римѣ я былъ представленъ папѣ Клименту XIII въ его пышномъ дворцѣ, Монте-Кавалло. Красивый и величественный старецъ въ этой роскошной обстановкѣ произвелъ на меня такое сильное впечатлѣніе, что я безъ всякаго колебанія палъ ницъ передъ нимъ и поцѣловалъ его туфлю. А междз⁷ тѣмъ, я читалъ уж-е исторію церкви и зналъ цѣну этой туфли.

Пользуясь покровительствомъ графа Ривера, я въ третій разъ просилъ его ходатайствовать за меня при Тз^г-ринскомъ дворѣ: я хотѣлъ попросить разрѣшенія пз^теше-ствовать еще годъ съ тѣмъ, чтобы посѣтить Францію, Англію и Голландію, такъ какъ эти страны особенно привлекали меня. Это задалось мнѣ, какъ и въ предыдущіе разы, и на 1768 годъ я получилъ полную свободу и возможность странствовать по бѣломз⁷ свѣту. Но тз⁷тъ случилась маленькая непріятность, которая надолго меня огорчила. Мой опекз⁷нъ, который вполнѣ самостоятельно велъ мои дѣла и никогда не давалъ мнѣ подробнаго отчета въ моихъ доходахъ, снабжая меня деньгами по собственному усмотрѣнію, написалъ но поводз⁷ предстоящаго путешествія, что на второй годъ онъ назначитъ мнѣ 1500 цехиновъ: на первое же пз’тешествіе опредѣляетъ 1200. Это извѣстіе меня очень испз^гало, хотя я не палъ дз^тхомъ. Я много слышалъ о дороговизнѣ жизни заграницей и мнѣ представлялось весьма печальнымъ ѣхать безъ достаточныхъ средствъ, и производить тамъ впечатлѣніе бѣдняка.

Но я также боялся написать объ этомъ скареду-опекунз¹; онъ не преминз'лъ бы пригрозить мнѣ вмѣшательствомъ короля, безъ котораго не обходились даже самыя интимныя дѣла Туринской знати. Ему ничего не стоило представить меня въ видѣ безпз'тнаго мота и принудить возвратиться на родинз'.

Въ виду этого я рѣшилъ не портить отношеній съ опекуномъ передъ пз’тешествіемъ и старался жить какъ можно экономнѣе, чтобы такимъ способомъ зшеличить сумму ассигнованнз'іо на него и довести ее до 1500 цехиновъ. Тутъ впервые заговорила во мнѣ скзшость. Отъ безпечной расточительности я перешелъ къ самымъ мелочнымъ расчетамъ. Я дошелъ до того, что не только пересталъ посѣщать римскія древности, гдѣ нужно было давать на чай, но даже прекратилъ выдачз’’ жалованья моему вѣрномз' Ильѣ. Бѣдный малый объявилъ мнѣ, что въ такомъ случаѣ ему придется воровать у меня свой заработокъ и лишь тогда, скрѣпя сердце, я з^тплатилъ ем}-, что слѣдовало.

И такъ измельчавши душой отъ всѣхъ этихъ скаредныхъ разсчетовъ, въ первыхъ числахъ мая я отправился въ Венецію. Скупость заставила меня взять наемнз'Ю карету, не смотря на мою ненависть къ медленному передвиженію. Разница между почтовой и извозчичьей ѣздой была огромная; я съ проклятіями покорился. Часто оставлялъ я Илью въ экипажѣ со слз'гою и нѣкоторое разстояніе ѣхалъ верхомъ на жалкой, ежеминз'тно спотыкавшейся, клячѣ. Всю дорогу я считалъ по пальцамъ, во что мнѣ обойдутся эти десять-двѣнадцать дней пути и мѣсяцъ жизни въ Венеціи; расчитывалъ, сколько мнѣ з^тдастся выгадать такимъ образомъ для дальнѣйшаго путешествія, и тратилъ силы з^тма и сердца на эти презрѣнныя вычисленія.

Карета была нанята до Болоньи; но доѣхавъ до Лорето, я почз'вствовалъ такую скуку и душевную тоскз^г, что пересталъ скаредничать и рѣшилъ разстаться какъ можно скорѣе съ надоѣвшимъ мнѣ возничимъ. Молодость

и пылкость нрава побѣдила во мнѣ на этотъ разъ холодную расчетливость; понеся порядочный убытокъ, (я заплатилъ почти за все разстояніе до Болоньи), я разсчитался съ кучеромъ и со свободной душой отправился дальше на почтовыхъ и съ тѣхъ поръ сдѣлался благоразумнымъ, безъ скаредности.

На обратномъ пути Болонья мнѣ понравилась еще меньше, чѣмъ когда я ее видѣлъ въ первый разъ. Лорето меня очень мало тронуло; и думая только о Венеціи, о которой съ дѣтства слышалъ столько чудесныхъ разсказовъ, я лишь на одинъ день остановился въ Болоньѣ, а затѣмъ продолжалъ путь черезъ Феррару. Я покинулъ этотъ городъ даже не вспомнивъ, что тутъ родился и умеръ божественный Аріосто, чью поэму я читалъ съ такимъ удовольствіемъ и чьи стихи были первыми прочитанными мною въ жизни. Но мой бѣдный з’мъ еще постыдно спалъ и съ каждымъ днемъ становился все менѣе и менѣе отзывчивымъ ко всему, что касалось ли-тератз'ры. Что касается знанія жизни и людей, то каждый день приносилъ мнѣ нѣчто, хотя я этого и не замѣчалъ, ибо мнѣ приходилось наблюдать очень многое въ области нравовъ.

У моста Лагоскуро я сѣлъ въ быстроходную барку, чтобы скорѣй добраться до Венеціи, и очутился въ обществѣ нѣсколькихъ танцовщицъ, изъ которыхъ одна была очень красива. Но эта встрѣча нисколько не скрасила мнѣ скучнаго пути, который до Кіоцца продолжался два дня и одну ночь: эти нимфы изображалин изъ себя добродѣтельныхъ Сусаннъ, а я никогда не могъ переносить вида притворной добродѣтели. Но вотъ, наконецъ, я въ Венеціи. Въ первые дни необычайность мѣстоположенія приводила меня въ восторгъ. Даже здѣшнее нарѣчіе я слушалъ съ удовольствіемъ, быть можетъ, благодаря тому, что комедіи Гольдони съ дѣтства пріучили меня къ нем}’; оно отличается большимъ изяществомъ и ем}^г нахватаетъ лишь величавости. Толпа иностранцевъ, большое количество театровъ, разнообразіе развлеченій и тор-

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІЕРИ.

6

жествъ, еще болѣе пышныхъ изъ за пріѣзда герцога Вюртембергскаго, чѣмъ бываетъ обычно па праздникѣ Вознесенія,—и кромѣ того, великолѣпныя гонки задержали меня въ Венеціи до половины іюня.

Но все это меня мало развлекало. Обычная меланхолія, скука и желаніе перемѣнъ начинали преслѣдовать меня какъ только я немного привыкалъ къ новымъ впечатлѣніямъ. Часто я цѣлыми днями не выходилъ на улицу, одиноко проводя ихъ въ своей комнатѣ. Я подходилъ къ окну, оттуда переглядывался и переговаривался съ молодой дамой, жившей напротивъ; конецъ дня я проводилъ въ дремотѣ или чаще всего въ слезахъ, не находя себѣ душевнаго покоя и не понимая причины своей тоски. Нѣсколько лѣтъ спустя, когда я сталъ лз’чше разбираться въ себѣ, я понялъ, что это было болѣзненное состояніе, которое охватывало меня каждый годъ весной, иногда даже въ іюнѣ мѣсяцѣ. Оно длилось и давало себя чувствовать въ зависимости отъ того, насколько праздны и опзютошены были мой умъ и сердце. Съ тѣхъ поръ я сдѣлалъ еще одно наблюденіе, сравнивъ себя съ безошибочнымъ барометромъ: мое творчество было тѣмъ легче и вдохновеннѣе, чѣмъ меньше было давленіе атмосферы. Я становлюсь совершенно тз^гпымъ во время вѣтровъ равноденствія и солнцестоянія, по вечерамъ я бываю несравненно менѣе проницательнымъ, чѣмъ по з^гтрамъ. И, наконецъ, мой энтз’зіазмъ гораздо сильнѣе зимой и лѣтомъ, чѣмъ въ переходное время года. Эта особенность моей натуры, которая, впрочемъ, присз^гща всѣмъ чуткимъ людямъ, сильно усмиряла во мнѣ горделивое сознаніе кое-чего достигнутаго и очень облегчала минуты недовольства собой; я могъ з^гтѣшать себя мыслью, что не въ моей власти постз'пить иначе.

Глава IV.

КОНЕЦЪ ПУТЕШЕСТВІЯ ПО ИТАЛІИ.—Я ВПЕРВЬІЕ ВЪ ПАРИЖЪ.

Въ общемъ, пребываніе въ Венеціи скорѣе наскучило мнѣ, чѣмъ развлекло. Я ничего не вынесъ изъ него. Исключительно занятый мыслями о предстоящемъ путешествіи, я не видалъ и десятой доли тѣхъ сокровищъ живописи, скульптуры и архитектуры, которыми такъ богата Венеція; достаточно сказать, къ моему безконечному стыду, что я не видалъ и Арсенала. Я даже бѣгло не старался ознакомиться съ образомъ правленія этой страны, который такъ своеобразенъ и можетъ быть названъ, если не образцовымъ, то, во всякомъ случаѣ, рѣдкимъ, ибо просуществовалъ нѣсколько вѣковъ, давая миръ, благоденствіе и способствз^гя процвѣтанію города. Я просто прозябалъ въ бездѣйствіи, все еще лишенный пониманія изящныхъ искз’сствъ. Наконецъ, я покинулъ Венецію и мой отъѣздъ, по обыкновенію, былъ гораздо болѣе радостнымъ, чѣмъ пріѣздъ сюда. Пріѣхавъ въ Падую и сразу разочаровавшись въ этомъ городѣ, я не искалъ случая познакомиться съ тѣми знаменитыми профессорами, которыхъ, нѣсколько лѣтъ позже, я такъ желалъ узнать; но тогда одно упоминаніе о профессорахъ, о научныхъ занятіяхъ, объ университетѣ—заставляло меня содрогаться. Я не вспомнилъ,—если только зналъ объ этомъ,—что въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Падуи покоится прахъ нашего великаго второго 3-читеяя—Петрарки. Да и что мнѣ было до него за дѣло, когда я и не читалъ, и не слыхалъ, и не понялъ бы ни строки изъ его произведеній. Такимъ образомъ, постоянно подстрекаемый и гонимый своей праздностью и скукой, я, не останавливаясь, проѣхалъ черезъ Виченцу, Верону, Мантую и Миланъ, чтобы какъ можно скорѣе попасть въ Генз^ю, которз’Ю видѣлъ раньше лишь наскоро, во время пз'ти. У меня были рекомендательныя письма во всѣ города, которые я выше

назвалъ; но, большей частью, я не пользовался ими, а если и отдавалъ по назначенію, то показывался Т}-да вторично лишь тогда, когда на этомъ настаивали, что случалось весьма рѣдко. Эта чрезмѣрная нелюдимость происходила во мнѣ отъ гордости и непреклонности характера, предоставленнаго самому себѣ, а также и отъ природнаго и непобѣдимаго отвращенія къ новымъ лицамъ. Однако, трудно было не встрѣчать новыхъ людей, постоянно мѣняя мѣсто жительства. Я былъ бы вполнѣ удовлетворенъ, если бы могъ жить всегда съ тѣми же людьми, но не на одномъ и томъ же мѣстѣ.

Такъ какъ въ Генз^ѣ не было сардинскаго посланника, а у меня не было другихъ знакомыхъ, кромѣ моего банкира, я скоро сталъ скучать и рѣшилъ заѣхать въ концѣ іюня, но въ одинъ прекрасный день этотъ банкиръ пришелъ навѣстить меня. Это былъ достойный человѣкъ, хорошо знавшій свѣтъ; зазнавши о моей меланхоліи, нелюдимости и одиночествѣ, онъ спросилъ меня, какъ я провожу время; 3-знавъ, что у меня нѣтъ ни книгъ, ни знакомыхъ, и что я только и дѣлаю, что сижу на балконѣ, бѣгаю по улицамъ Генуи или катаюсь вдоль берега на лодкѣ, онъ сжалился надо мною и захотѣлъ непремѣнно познакомить меня съ однимъ изъ своихъ дрз'зей. Это былъ кавалеръ Карло Негрони, прожившій въ Парижѣ большую часть своей жизни; видя, какъ я стремился попасть тз’да, онъ мнѣ разсказалъ всю правду о Парижѣ; я повѣрилъ его словамъ лишь нѣсколько мѣсяцевъ спз’стя, когда пріѣхалъ въ Парижъ. Тѣмъ временемъ, этотъ любезный господинъ представилъ меня во многіе хорошіе дома, а также ввелъ на банкетъ, дававшійся, по обыкновенію, въ честь новаго дожа. Здѣсь я 43-ть не влюбился въ однз^г прелестнзто дамз’, которая была со мной очень любезна; но съ другой стороны, я такъ стремился поки-нз'ть Италію для новаго пзчгешествія, что на этотъ разъ любовь не овладѣла моимъ сердцемъ: она ждала меня въ недалекомъ бзщуіцемъ.

Наконецъ, я сѣлъ на небольшое судно, отправлявшееся

въ Антибъ, и мнѣ показалось, что я ѣду въ Индію. Въ моихъ проіулкахъ по морю я обыкновенно зщалялся отъ берега лишь на нѣсколько миль; но на этотъ разъ, благодаря попз’тномз’ вѣтрз⁷, мы вышли въ открытое море; постепенно вѣтеръ такъ усилился, что мы очутились въ опасности, и иамъ пришлось зайти въ Савонз⁷, на два дня,—ждать хорошей погоды. Эта задержка такъ меня опечалила и раздосадовала, что я не вышелъ на берегъ, даже для того, чтобы посмотрѣть знаменитую Савонскз⁷ю Мадоннз⁷. Я не хотѣлъ больше ни видѣть Италіи, ни слышать о ней; каждое лишнее мгновеніе, проводимое мною здѣсь, было мнѣ въ тягость, и, казалось, сокращало З’до-вольствія, ожидавшія меня въ Парижѣ. Это происходило отъ необз'зданнаго моего воображенія, которое постоянно през^твеличивало и радости и горе, раньше чѣмъ я испытывалъ ихъ; поэтомз⁷ на дѣлѣ они всегда оказывались совсѣмъ не такими значительными и не соотвѣтствовали моимъ ожиданіямъ.

Когда я высадился въ Антибо, мнѣ казалось, что все здѣсь создано, чтобы радовать меня: дрз^ггой языкъ, дрз’гіе обычаи, дрз^тгая архитектура, новыя лица; и хотя эта разница во всемъ не говорила въ пользз^т здѣшней страны, я находилъ въ ней много прелести. Я скоро отправился въ Тзчіонъ, а оттзща въ Марсель, ничего не посмотрѣвъ въ Тулонѣ, который мнѣ не понравился съ перваго взгляда. ДрЗ^тгое дѣло—Марсель; веселый видъ города, его новыя, чистыя и прямыя зчіицы, красота гавани, ловкость и бойкость дѣвицъ,—все это сразу привело меня въ восторгъ, и я быстро рѣшилъ остаться здѣсь на мѣсяцъ. Я думалъ поступить такъ и для того, чтобы не быть въ пути во время сильной іюльской жары. Въ гостиницѣ, къ обѣдз⁷ и къ ужинз⁷, за круглымъ столомъ собиралось многочисленное общество; но я не былъ обязанъ разговаривать, (а это всегда стоило мнѣ большихъ трз^тдовъ изъ за природной молчаливости); остальные часы дня я проводилъ одинъ, но не скучалъ. Моя молчаливость, происходившая отчасти отъ застѣнчивости, которз^гю я никогда не могъ

вполнѣ побороть въ себѣ, еще увеличивалась за этимъ столомъ, изъ за безконечнаго пустословія окружавшихъ меня французовъ. Они были люди различныхъ положеній, но большинство офицеры и кз^тпцы. Замкнутость моего характера мѣшала мнѣ сблизиться или подружиться съ кѣмъ нибудь изъ нихъ. Я охотно слушалъ ихъ, хотя малому научился отъ этого; но я всегда могъ слушать, безъ особаго труда, кого угодно, и даже самыя глз'пыя разсужденія пустыхъ людей.

Одна изъ главныхъ причинъ моего стремленія во Францію была возможность часто посѣщать здѣсь театръ. За два года до этого я видѣлъ въ Туринѣ труппу французскихъ комиковъ и въ теченіе всего лѣта посѣщалъ ихъ представленія; мнѣ были знакомы почти всѣ комедіи и лучшія изъ трагедіи, которыя они играли. Ни въ Туринѣ, ни во время моихъ путешествій по Франціи, мнѣ еще не приходила въ голову мысль, что настанетъ день, когда у меня явятся склонность и талантъ къ дра-матическомз^ творчеству. Я смотрѣлъ произведенія другихъ авторовъ съ большимъ вниманіемъ, но безъ всякой опредѣленной цѣли и безъ малѣйшаго желанія самому отдаться творчеству; долженъ признаться къ тому же, что комедіи производили на меня гораздо болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ трагедіи, хотя я отъ природы былъ скорѣе склоненъ къ слезамъ, чѣмъ къ смѣху. Позднѣе, когда я сталъ дз^г-мать объ этомъ, мнѣ показалось, что главная причина моего равнодушія къ трагическому искусствз^ заключалась въ томъ, что почти во всѣхъ французскихъ трагедіяхъ есть эпизодическія лица, которыя своими выстзшленіями только удлиняютъ дѣйствіе и этимъ ослабляютъ впечатлѣніе. Благодаря-же томз% что мой слухъ былъ избалованъ итальянскимъ языкомъ, (хотя я и не желалъ быть итальянцемъ), мнѣ было очень непріятно слушать скучные фран-цз'зскіе стихи съ парными риѳмами, и не нравились самые звуки этого языка. Не знаю почему, но, несмотря на то, что артисты были гораздо лучше нашихъ и играли превосходныя и глз'боко-содержательныя произведенія, к ча-

сто не выносилъ отъ нихъ никакого впечатлѣнія и ухо-дилъ домой недовольнымъ. Изъ трагедій болѣе всего мнѣ нравились „Федра“, „Альзира“, „Магометъ" и еще немногія другія.

Кромѣ театра, моимъ любимымъ удовольствіемъ въ Марселѣ было цѣлыми вечерами кушаться въ морѣ. Я нашелъ очень живописное мѣстечко на мысѣ, расположенномъ направо отъ гавани. Тамъ я сидѣлъ на песчаномъ берегу', прислонившись къ скалѣ, скрывавшей отъ меня землю, и видѣлъ лишь небо и море. Среди этого величія природы я предавался мечтамъ цѣлыми часами,, любуясь на игру солнца въ волнахъ; и сколько поэтическихъ произведеній я могъ бы создать тогда, если бы умѣлъ выражаться прозой или стихами хоть на какомъ нибудь языкѣ!

Но въ концѣ концовъ и жизнь въ Марселѣ надоѣла мнѣ, т. к. все скоро надоѣдаетъ бездѣльникамъ. Я все время бредилъ Парижемъ; ю-го авгуюта, покинувъ Марсель, походя скорѣе на бѣглеца, чѣмъ на путешественника,., я безъ остановокъ прокатилъ до Ліона. Ни Эксъ со своими чущными прогу'лками, ни Авиньонъ, служившій нѣкогда мѣстопребываніемъ папъ и хранящій прахъ знаменитой Лауры, ни Воклюзъ, гдѣ такъ долго жилъ божественный Петрарка,—ничто не могло остановить меня по пути въ Парижъ. Въ Ліонѣ уюталость задержала меня на двѣ ночи и одинъ день; но послѣ этой остановки я съ прежней стремительностью пустился въ путь и черезъ Бургундію, меньше чѣмъ въ три дня, доѣхалъ до Парижа.

Глава V.

ПЕРВОЕ ПРЕБЫВАНІЕ ВЪ ПАРИЖѢ.

Я въѣзжалъ въ Парижъ въ авгуютѣ, не помню какого числа, между 15-ымъ и 20-ымъ, въ пасмурное, холодное и дождливое утро. Послѣ лучезарнаго неба Италіи и Про-

ванса, я еще ни разу не видалъ такихъ ужасныхъ тумановъ, особенно въ августѣ. Я въѣхалъ въ Парижъ черезъ з^богое предмѣстье Сенъ Марсо; пз’ть по грязнымъ, смраднымъ улицамъ до Сенъ Жерменскаго предмѣстья заставилъ мое сердце сжаться. Не помню, чтобы когда нибудь раньше подобныя впечатлѣнія отражались на мнѣ столь болѣзненно. Такъ торопиться, такъ тѣшить себя радз'жными мечтами—и все это только для того, чтобы погрз’зпться въ грязнз’ю клоакз*. Пріѣхавъ въ гостиницу, я з’же полонъ былъ такого разочарованія, что если бы не зюталоеть и чувство стыда, внезапно охватившее меня, я з’ѣхалъ бы отсюда немедленно. Каждый день моего пребыванія въ Парижѣ, гдѣ я осматривалъ малѣйшіе закоулки, приносилъ мнѣ новое разочарованіе. Посредственность построекъ и ихъ варварская архитектз^тра, комическое и жалкое величіе немногихъ домовъ, претендовавшихъ на званіе дворцовъ; грязь и готическій стиль церквей, вандальская архитектура театровъ этой эпохи и множество дрзтихъ непріятныхъ предметовъ, проходившихъ ежедневно передъ моими глазами, не говоря объ ужасныхъ раскрашенныхъ лицахъ женщинъ—все это не искзшалосъ ни прелестью безчисленныхъ садовъ, ни блескомъ и нарядностью гуляній, гдѣ можно было встрѣтить лз’чшее общество, ни изяществомъ и роскошью выѣздовъ, ни великолѣпнымъ фасадомъ Лувра, ни множествомь спектаклей и другими хорошими сторонами Парижа.

Между тѣмъ, плохая погода настойчиво продолжалась; солнце ни разз^г не выглянз’ло въ первыя двѣ недѣли, проведенныя мною въ Парижѣ. А на мои сз'жденія о морали, скорѣе сз’жденія поэта, чѣмъ философа, всегда сильно вліяла погода. Это первое впечатлѣніе отъ Парижа такъ глубоко врѣзалось въ мою память, что теперь еще (т. е. черезъ 23 года) я часто представляю его себѣ такимъ, хотя и вижу неправильность подобнаго представленія.

Дворъ находился въ это время въ Компьенѣ, гдѣ долженъ былъ провести весь сентябрь, и сардинскаго посланника, къ которому у меня имѣлись письма, не было изъ-за

этого въ Парижѣ. Я никого не зналъ здѣсь, кромѣ нѣкоторыхъ иностранцевъ, съ которыми встрѣчался въ разныхъ итальянскихъ городахъ; но и они не имѣли въ Парижѣ никакихъ серьезныхъ знакомствъ. Я проводилъ время въ прогулкахъ, въ посѣщеніи театровъ и женщинъ и, при этомъ, въ постоянной меланхоліи. Такъ прошло время до конца ноября, когда посланникъ переѣхалъ изъ Фон-тенебло въ Парижъ. Онъ ввелъ меня во многіе дома и, иреим\'щественно, къ посланникамъ иностранныхъ державъ. У испанскаго посла я внервые сталъ играть въ карты; я ни выигралъ, ни проигралъ, но игра мнѣ надоѣла такъ-же скоро, какъ и дрз'гія парижскія з’веселенія, и я рѣшилъ въ январѣ заѣхать въ Лондонъ. Я скоро З’сталъ оть Парижа, въ которомъ зналъ собственно только улицы; да и вообще я гораздо менѣе страстно сталъ относиться къ новомз^т, т. к. убѣдился, что оно не только не соотвѣтствовало моимъ фантастическимъ ожиданіямъ, но оказывалось гораздо ниже того, что я могъ видѣть въ разныхъ городахъ Италіи. Но только послѣ Лондона я по настояіцемз' оцѣнилъ и Неаполь, и Римъ, и Венецію, и Флоренцію.

Передъ отъѣздомъ въ Лондонъ посланникъ предложилъ представиться ко дворз' въ Версалѣ, на что я согласился; мнѣ было интересно увидать дворъ, болѣе величественный, чѣмъ тѣ, какіе я зналъ раньше, хотя нз^гжно прибавить, что у меня было вполнѣ трезвое отношеніе ко всѣмъ дворамъ вообще. Это произошло і января 1768 годя,—въ день, отличавшійся отъ дрз’гихъ интересными и разнообразными церемоніями. Меня предупредили, что король обращается лишь къ знатнымл. иностранцамъ, но мнѣ было совершенно безразлично, бзщетъ онъ говорить со мной, или нѣтъ. Тѣмъ не менѣе, я не сразз^- привыкъ къ олимпійскому обращенію Людовика XV, который съ головы до ногъ измѣрялъ взглядомъ того, кто представлялся ему, ничѣмъ не выражая при этомъ своего впечатлѣнія. Вели бы гиганту сказали: „имѣю честь представить вамъ муравья",—гигантъ, вѣроятно, зыыбнулся бы,

или сказалъ: „какой крошечный звѣрекъ!" а если бы онъ и ничего не сказалъ, то выраженіе его лица сказало бы за него. Но это высокомѣрное молчаніе перестало огорчать меня, когда черезъ минуту король отнесся такъ же и къ гораздо больше значительнымъ, чѣмъ я, лицамъ. Послѣ короткой молитвы, которую онъ совершилъ съ двз^тмя прелатами,—одинъ изъ нихъ, насколько я помню, былъ кардиналомъ,—король направился къ часовнѣ; къ нем}- навстрѣчу вышелъ старшина купеческаго сословія, первое лицо парижскаго муниципалитета и, согласно обычаю, пробормоталъ краткое привѣтствіе по слзшаю новаго года. Монархъ отвѣчалъ емз^т безмолвнымъ кивкомъ головы и, обратившись къ одномз^г изъ придворныхъ, слѣдовавшихъ за нимъ, спросилъ, гдѣ остальные магистраты, которые обычно сопровождаютъ его. Тогда изъ толпы придворныхъ раздался шутливый голосъ: „они завязли въ грязн“. Всѣ засмѣялись, даже монархъ соблаговолилъ з^лыбнз-ться и затѣмъ прослѣдовалъ далѣе, чтобы прослзчпать ожи-давшз’іо его мессу. Непостоянная сз’дьба захотѣла, чтобы, лѣтъ около двадцати сгіз'стя, я з’видалъ въ Парижѣ, въ Ратушѣ другого Людовика. Онъ съ гораздо большей благосклонностью принималъ привѣтствіе отъ другого старшины, съ титуломъ мэра, 17 іюля 1789 года; и тогда пришлось придворнымъ завязнз'ть, въ свою очередь, по дорогѣ изъ Версаля въ Парижъ, хотя это было лѣтомъ; но въ тѣ времена на той дорогѣ была постоянная грязь. Я, быть можетъ, благословилъ бы Бога, за то, что онъ сдѣлалъ меня свидѣтелемъ этихъ событій,если бы не былъ слишкомъ увѣренъ, что правленіе плебейскихъ владыкъ можетъ стать для Франціи и для міра еще больше гибельнымъ, чѣмъ владычество капетинговъ.

Глава VI.

ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ АНГЛІЮ И ГОЛЛАНДІЮ-ПЕРВАЯ ЛЮБОВНАЯ ВСТРѢЧА.

Итакъ, я выѣхалъ изъ Парижа въ половинѣ января; спутникомъ моимъ былъ одинъ мой соотечественникъ, очень красивый молодой человѣкъ, неглупый отъ природы; онъ былъ десятью-двѣнадцатью годами старше меня, но бз^-дучи столь же невѣжественнымъ, какъ и я, еще менѣе предавался размышленіямъ; онъ больше любилъ З^частвовать въ свѣтской жизни, чѣмъ наблюдать и изучать людей. Это былъ Двоюродный братъ нашего посланника въ Парижѣ и племянникъ испанскаго посла въ Лондонѣ, князя ди-Массерано, у котораго долженъ былъ остановиться. Я былъ мало склоненъ къ путешествію въ чьемъ нибз'дь обществѣ, но для переѣзда въ опредѣленное мѣсто ничего не имѣлъ противъ спз^-тника. Все время онъ былъ въ веселомъ и болтливомъ настроеніи, и мы отлично ладили между собой; я могъ спокойно молчать, слз^гшая его и предоставляя ему вдоволь говорить и хвастаться: онъ былъ очень высокаго мнѣнія о себѣ, т. к. имѣлъ громадный зюпѣхъ з' женщинъ; съ з’влеченісмъ перечислялъ онъ мнѣ всѣ свои любовныя побѣды, что забавляло меня, не вызывая зависти. Вечеромъ, въ гостиницѣ, мы играли въ шахматы, въ ожиданіи з’жина; я всегда проигрывалъ: у меня не было способностей ни къ какой игрѣ. Чтобы попасть въ Калэ, намъ пришлось проѣхать въ объѣздъ черезъ Лиль, Дз^э и Сентъ Омэръ. Было такъ холодно, что въ нашей каретѣ, гдѣ накрѣпко закрывались окна и горѣла свѣча, разъ ночью замерзъ не только хлѣбъ, но и вино. Этотъ необычайный холодъ радовалъ меня, т. к. я отъ природы склоненъ ко всякимъ крайностямъ.

Но, оставивъ берега Франціи и высадившись въ Дз’врѣ, мы вдвое меньше стали 43’вствовать холодъ и по дорогѣ въ Лондонъ почти не видали снѣга. Насколько Парижъ мнѣ не понравился съ перваго взгляда, настолько сразу

понравилась Англія, и особенно Лондонъ. Улицы, гостиницы, лошади, женщины, всеобщее благосостояніе и жизнедѣятельность этого острова, чистота и комфортъ домовъ, хотя и небольшихъ, отсз'тствіе нищихъ, постоянный круговоротъ денегъ и промышленности, одинаково распространенной въ столицѣ и въ провинціи, словомъ все то, что прославило этз^т исключительно-свободнзчо и счастливз'іо сторонз'—очаровало меня съ перваго взгляда, и мои два послѣдзчощихъ посѣщенія ея ни въ чемъ не измѣнили этого мнѣнія. О, насколько Англія отличается отъ дрзтихъ госзщарствъ Европы во всѣхъ отрасляхъ общественнаго благосостоянія, благодаря превосходствз' своего правленія! Хотя я тогда не изз'чалъ серьезно кон-ститзщію Англіи, даруюіцуго ей это процвѣтаніе, я все-же сумѣлъ замѣтить и оцѣнить великіе плоды ея.

Въ Лондонѣ иностранцу гораздо легче попасть въ общество, чѣмъ въ Парижѣ. Вслѣдствіе этого и при помощи своего спутника я въ первые-же мѣсяцы з^гвлекся свѣтской жизнью. Моя неотесанность и природная нелюдимость быстро поддались отеческой ласкѣ и любезномз’^- вниманію, которые я встрѣтилъ со стороны князя ди-Массерано, испанскаго посланника, горячо любившаго пьемонтцевъ: онъ самъ былъ родомъ изъ Пьемонта, хотя отецъ его навсегда переселился въ Испанію. Но, черезъ три мѣсяца, убѣдившись, что выѣзды, з’жины и банкеты меня совершенно не развлекаютъ, и я ничего не могу въ нихъ почерпнз'ть, я перемѣнилъ образъ жизни; вмѣсто того, чтобы разыгрывать роль салоннаго кавалера, я предпочелъ взять на себя скромнз^тю должность кз^гчера, ожидающаго у подъѣздовъ. И вотъ я сталъ развозить изъ одного конца Лондона въ дрзъой моего товарища, прекраснаго Ганимеда, которому я предоставилъ славз' любовныхъ побѣдъ. Я такъ освоился со своей новой кз^тчерской должностью и исполнялъ ее такъ развязно, что даже з’спѣшно участвовалъ въ гонкахъ, которыя з'страиваются англійскими і<з^тчерами при разъѣздѣ изъ театровъ и изъ Рен-лафа, безъ з’щерба для экипажа и для лошадей. Итакъ, я проводилъ каждое утро 4—5 часовъ верхомъ, а вечеромъ 2—з часа правя на козлахъ во всякую погоду; зто было единственнымъ моимъ развлеченіемъ до конца зимы.— Въ апрѣлѣ я совершилъ со своимъ всегдашнимъ спутникомъ экскурсію въ лучшія провинціи Англіи. Мы побывали въ Портсмутѣ, Сальсбери, Батѣ, Бристолѣ и вернулись въ Лондонъ черезъ Оксфордъ. Страна эта мнѣ чрезвычайно понравилась, и гармонія, царящая на этомъ островѣ, гдѣ все стремится къ наибольшему общественному благосостоянію, съ каждымъ днемъ все болѣе очаровывала меня. Съ того времени во мнѣ родилось желаніе обосноваться здѣсь навсегда. Не могу сказать, чтобы мнѣ очень нравились англичане, хотя они и казались симпатичнѣе французовъ, такъ какъ отличались большимъ добродз'-шіемъ. Но общій характеръ страны, простота нравовъ, красота и скромность женщинъ, духъ законности въ правленіи, настоящая свобода, отсюда проистекающая—все это заставляло меня вполнѣ примириться съ непріятностями климата, меланхоліей, которз'Ю онъ навѣваетъ и съ раззорительною дороговизной жизни.

Вернувшись изъ этой поѣздки, я съ новой силой былъ охваченъ желаніемъ пз’тешествовать и мнѣ стоило большихъ трудовъ отложить свой отъѣздъ въ Голландію до начала іюня; когда насталъ долго жданный день, я отплылъ изъ Гарвича въ Гельветльвусъ, кзща прибылъ черезъ 12 часовъ благодаря попз^тному вѣтру.

Голландія — пріятная, смѣющаяся страна въ лѣтнее время, но она бы мнѣ еще болѣе понравилась, если бы я посѣтилъ ее до пз’тешествія въ Англію, т. к. все то, чѣмъ восхищаешься въ Англіи: ея населеніе, богатства, чистота, мзщрость законовъ, чудеса оживленной промышленности—все это находишь и въ Голландіи, но въ меньшей степени. Въ самомъ дѣлѣ, послѣ многихъ дрз'гихъ путешествій, увеличившихъ мою опытность, только Англія и Италія изъ европейскихъ странъ оставили во мнѣ желаніе посѣтить ихъ вновь: первая, потомз¹, что з'мѣніе въ ней, такъ сказать, покорило и видоизмѣнило природз^-;

вторая же потому, что въ ней природа всегда энергично возставала, чтобы всячески отомстить часто плохимъ и всегда бездѣятельнымъ правительствамъ.

Во время моего пребыванія въ Гаагѣ, гдѣ я остался гораздо дольше, чѣмъ предполагалъ, я попалъ, наконецъ, въ первый разъ въ жизни, въ любовныя сѣти. Прелестная молодая женщина, бывшая только годъ замужемъ, полная природной граціи, скромной красоты и наивности, ранила меня въ самое сердце. Городъ былъ маленькій, развлеченія рѣдки; я видалъ ее чаще, чѣмъ мнѣ сначала этого хотѣлось; но скоро я сталъ жаловаться, что вижз' ее слишкомъ рѣдко. Не замѣчая этого, я самымъ ужаснымъ образомъ попалъ въ плѣнъ; я уже сталъ думать о томъ, чтобы никогда не покидать Гааіу, будучи убѣжденъ что я не въ состояніи жить безъ этой женщины. Мое непокорное сердце, извѣдавши любовь, открылось также и для чувства нѣжной дружбы. Моимъ новымъ дрзтомъ оказался донъ Хозе д’Акз'на, тогда портз^гальскій посланникъ въ Голландіи.

Это былъ человѣкъ большого з^тма, крайне оригинальный, достаточно образованный, съ желѣзнымъ характеромъ, добрымъ сердцемъ и пламенной, возвышенной дз^гшой. Извѣстное соотвѣтствіе нашихъ замкнутыхъ характеровъ сблизило насъ незамѣтнымъ образомъ, а искренность и пылкость нашихъ дз’іпъ довершили остальное. Такимъ образомъ, въ Гаагѣ я почувствовалъ себя счастливѣйшимъ 'изъ смертныхъ: въ первый разъ въ жизни я ничего на свѣтѣ не желалъ, кромѣ дрз⁷га и любовницы. Я былъ любовникомъ и дрз⁷гомъ, и пользовался взаимностью съ обѣихъ сторонъ; моя душа питалась исключительно нѣж-ныыи чувствами: съ дрзтомъ я говорилъ о любовницѣ, съ ней же—о другѣ. Такимъ образомъ, я вѣшалъ тогда радости несравненныя и до тѣхъ поръ еще невѣдомыя моему сердпу, хотя оно всегда искало ихъ, предчувств)’я ихъ въ будущемъ. Этотъ достойный другъ всегда давалъ мнѣ самые мудрые совѣты. Онъ обладалъ особеннымъ искз’сствомъ (котораго я никогда не забуду) заставлять меня краснѣть и раскаиваться въ пустой и праздной жизни, которую я велъ, никогда не открывая книги, безконечно многаго не зная. Мое невѣжество сказывалось особенно въ томъ, что мнѣ совершенно чужды были многіе великіе поэты, составляющіе гордость Италіи, а также, хотя и немногіе, но значительные ея прозаики и философы; между’ прочимъ, безсмертный Никколо Макіавелли, котораго я зналъ лишь по именп. Это геній, очерненный и искаженный предразсудками въ нашихъ школахъ, гдѣ ограничиваются одной характеристикой, не знакомя учащихся съ его твореніями, и не давая себѣ труща прочесть и понять его. Другъ д‘Акуна подарилъ мнѣ экземпляръ Макіавелли, который я до сихъ поръ храню; я неоднократно перечитывалъ его и сдѣлалъ въ немъ нѣкоторыя замѣтки; но это было много лѣтъ спустя. Какъ ни странно (я замѣтилъ это много позже), но никогда духъ мой съ такой любовью не жаждалъ работы и творчества, какъ въ тѣ времена, когда мое сердце было полно любви. Безъ сомнѣнія, любовь мѣшала мнѣ примѣнять мои умственныя способности, но именно она способствовала ихъ иробу’жденію. Лучше всего я преуспѣвалъ въ литературѣ тогда, когда могъ отдать, въ видѣ дани, плоды своего творчества любимому’ и дорогому су’іцествѵ.

Но это блаженство въ Голландіи продолжалось недолго. Мужъ моей любовницы былъ богатый человѣкъ, сынъ губернатора Батавіи. Онъ часто мѣнялъ мѣсто жительства и, ку’пивъ незадолго передъ этимъ баронское помѣстье въ Швейцаріи, рѣшилъ провести тамъ осень. Въ августѣ онъ поѣхалъ съ женою на воды въ Спа, куда я дружески сопровождалъ ихъ, не вызывая его ревности. Возвращаясь изъ Спа въ Голландію, мы ѣхали вмѣстѣ до Местрихта, гдѣ я былъ прину’жденъ покинуть ихъ—возлюбленная моя должна была ѣхать съ матерью въ деревню, а мужъ ея направился въ Швейцарію, Я не былъ знаком ь съ ея матерью и не имѣлъ никакого удобнаго предлога или приличнаго средства проникнуть въ чужой домъ. Мое сердце разрывалось отъ тоски при этой

первой разлукѣ, но оставалась еще слабая надежда, что мы вновь увидимся. И, въ самомъ дѣлѣ, черезъ нѣсколько дней послѣ моего возвращенія въ Гаагу и отъѣзда мужа въ Швейцарію, моя подруга вновь появилась въ городѣ. Счастье мое было безпредѣльно, но пролетѣло какъ единый мигъ. Десять дней я считалъ себя, и дѣйствительно былъ, счастливѣйшимъ изъ людей. Моя подруга не смѣла сообщить мнѣ о своемъ отъѣздѣ въ деревню, а я не имѣлъ смѣлости спросить объ этомъ... Разъ утромъ ко мнѣ явился другъ д’Акуна и сообщилъ, что ей пришлось уѣхать. Онъ передалъ мнѣ письмецо, написанное ея рз'кой, которое было для меня смертельнымъ з^тдаромъ: она писала съ откровенной нѣжностью, что во избѣжаніе скандала не могла больше откладывать своего возвращенія къ мужу, который приказалъ ей немедленно вернз’ться. Другъ участливо посовѣтовалъ покориться необходимости и быть разсзщительнымъ, такъ какъ зло было непоправимо.

Я думаю, никто не повѣрилъ бы мнѣ, если бы я описалъ всѣ безумства, которыя совершилъ въ припадкѣ горя, доведшаго меня до отчаянія. Въ общемъ, говоря кратко, я хотѣлъ во что бы то ни стало умереть.

Не сказавъ объ этомъ никомз^1, и, притворившись больнымъ, чтобы избавиться отъ присз'тствія дрзта, я послалъ за хирзфгомъ, котораго попросилъ пз'стить кровь; когда онъ исполнилъ мое желаніе и зщалился, я сдѣлалъ видъ, что хѳчз' спать и, задернз’въ занавѣски, принялся срывать съ себя повязки, чтобы истечь кровью.

Но въ это время преданный и благоразз⁷мный Илья подбѣжалъ къ моей кровати и отдернулъ занавѣски: онъ прекрасно видѣлъ въ какомъ я состояніи и, кромѣ того, былъ предупрежденъ моимъ другомъ. Застигнутый врасплохъ, смз^щенный и, можетъ быть, уже раскаявшійся въ своемъ мальчишескомъ поступкѣ, я сказалъ ему, что перевязка у меня развязалась нечаянно. Сдѣлавъ видъ, что вѣритъ мнѣ, онъ снова завязалъ ее, но затѣмъ з^гже не переставалъ за мной наблюдать. И даже болѣе того—

онъ послалъ за д'Акуной, который сейчасъ же прибѣжалъ ко мнѣ; они заставили меня встать съ постели и другъ Завелъ меня къ себѣ, гдѣ продержалъ нѣсколько дней, ни на минз’ту не оставляя одного.

Мое отчаяніе было безпросвѣтно и безмолвно, такъ какъ стыдливость, или, быть можетъ, недовѣрчивость, не позволяли мнѣ высказать его: я или молчалъ, или плакалъ. Но совѣты друга, легкія развлеченія, которыя онъ мнѣ доставлялъ, смутная надежда вновь встрѣтиться съ любимою и пріѣхать на бзщущій годъ въ Голландію и, вѣроятно, еще въ большей мѣрѣ моя естественная девятнадцатилѣтняя безпечность—все это понемногу облегчило мое горе. И хотя дз^тша моя еще долго продолжала болѣть, я взялъ себя въ рз'ки черезъ нѣсколько дней.

Внявъ голосу благоразз^тмія, хотя и съ сердцемъ полнымъ печали, я рѣшилъ ѣхать обратно въ Италію, такъ какъ мнѣ было слишкомъ тяжело видѣть ту страну и тѣ мѣста, которыя живо напоминали о счастьѣ, также внезапно затраченномъ, какъ внезапно оно ворвалось въ мою жизнь. Мнѣ было также очень тяжело разстаться съ другомъ; но, видя мою глз^бокую дз'шевную боль, онъ самъ з'говаривалъ меня ѣхать, увѣряя, что пз'теше-ствіе, новизна впечатлѣній и время залечатъ все.

Въ половинѣ сентября я вырвался изъ объятій д'Акуны, который захотѣлъ проводить меня до Утрехта; я поѣхалъ черезъ Брюссель, Лотарингію, Эльзасъ, Швейцарію, Савойю, останавливаясь вплоть до Пьемонта лишь для ночевокъ. Меньше чѣмъ въ три недѣли, я добрался до Куміаны, гдѣ была вилла моей сестры, куда проѣхалъ изъ Сз'зы прямымъ путемъ, миновавъ Тзфинъ, во избѣжаніе всякихъ встрѣчъ со знакомыми. Мнѣ нужно было пережить остатокъ своего горя въ полномъ одиночествѣ. И во все время моего путешествія я видѣлъ лишь стѣны Нанси, Страсбурга, Базеля, Женевы и другихъ городовъ, которые проѣзжалъ; я не говорилъ ни слова съ вѣрнымъ

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЪФІЕРИ,

7

Ильей, который, приноравливаясь къ моему болѣзненной}' состоянію, повиновался мнѣ по одному знаку п предупреждалъ всѣ мои желанія.

Глава VII.

ВЕРНУВШИСЬ НА РОДИНУ, Я ПРЕДАЮСЬ ВТЕЧЕНІК ПОЛУГОДА ИЗУЧЕНІЮ ФИЛОСОФІИ.

^г7⁶9-

Таково было мое первое путешествіе, продолжавшееся два года и нѣсколько дней.

Я провелъ шесть недѣль въ деревнѣ съ моей сестрой, а затѣмъ вмѣстѣ съ нею вернулся въ Туринъ. Многіе не узнавали меня, такъ я возмужалъ за эти два года. Такъ полезна оказалась для меня эта разнообразная, свободная и богатая впечатлѣніями жизнь. Проѣзжая черезъ Женеву, я накупилъ цѣлый сундукъ книгъ: среди нихъ были произведенія Руссо, Монтескье, Гельвеція и т. и. Вернувшись на родину съ сердцемъ, полнымъ меланхоліи и любви, я почувствовалъ необходимость занять умъ серьезной работой, но не зналъ на чемъ остановиться. Мое воспитаніе, такое небрежное вначалѣ и законченное шестью годами праздной, разсѣянной жизни, сдѣлало меня неспособнымъ ни къ какимъ занятіямъ.

Въ нерѣшительности относительно того, что предпринять,—остаться на родинѣ или ѣхать вновь путешествовать,—я поселился на эту зиму въ домѣ сестры; цѣлые дни я занимался чтеніемъ, гулялъ немного и не завязывалъ никакихъ новыхъ отношеній съ людьми. Я все еще продолжалъ читать только французовъ: мнѣ очень хотѣлось прочесть „Элоизу“ Руссо и я много разъ начиналъ ее; но хотя и былъ исполненъ увлеченій и по-прежнему страстно влюбленъ, я все же находилъ въ этой книгѣ столько преувеличенныхъ чувствъ, изысканности и

холоднаго анализа, а съ другой стороны такъ мало искренняго чувства и такъ много разсзщочности, что не могъ кончить перваго тома. Что касается политическихъ произведеніи Руссо, напримѣръ, его „Общественнаго договора", я не понималъ ихъ и потомз⁷ оставилъ въ покоѣ.

Изъ Вольтера меня особенно очаровывала проза, стихи же его я находилъ сочными. „Генріадз⁷" я читалъ лишь •отрывками; «Дѣвственницу» никогда не могъ дочитать, такъ какъ всегда имѣлъ отвращеніе къ непристойнымъ произведеніямъ. Были мнѣ знакомы и нѣкоторыя изъ его трагедій. Монтескье, наоборотъ, я прочелъ два раза подрядъ, съ начала до конца съ большимъ завлеченіемъ, и не безплодно. Философія Гельвеція произвела на меня также глз’бокое, хотя и тяжелое, впечатлѣніе. Но любимой книгой, впродолженіе всей зимы дарившей меня огромнымъ наслажденіемъ, была «Жизнеописанія великихъ людей» Плутарха.

Нѣкоторыя изъ нихъ, какъ, напримѣръ, Тимолеона, Цезаря, Брз'та, Пелопида, Катона я перечитывалъ по четыре-пять разъ, и при этомъ съ такими слезами, съ такими изступленными возгласами восторга, а иногда и гнѣва, что если бы кто-нибудь з^гслышалъ все это изъ сосѣдней комнаты, меня непремѣнно сочли бы за сумасшедшаго. Часто, читая о высокихъ качествахъ этихъ великихъ людей, я вскакивалъ внѣ себя, и слезы ярости и страданья наполняли мои глаза при одной мысли, что я родился въ Пьемонтѣ, и въ такое время, и при такомъ правительствѣ, когда ничто великое не могло быть проявлено ни словомъ, ни дѣломъ и гдѣ можно было лишь безплодно мечтать о великихъ подвигахъ. Этой зимой я усердно занимался также изз’ченіемъ планетной системы и законовъ движенія небесныхъ тѣлъ, вѣрнѣе сказать, тѣмъ въ этихъ наз'кахъ, что можетъ быть понято безъ геометріи, которая все еще была для меня недостз'пна. Дрз’гими словами, я изз⁷чалъ историческзчо часть этой, по существз⁷ математической, наз⁷ки. Не-

смотря на ограниченность моихъ знаній, я понялъ ее настолько, что постигъ величіе творенія, и если бы былъ настолько развитъ, чтобы продолжать дальнѣйшее изуче-ніе ея, то никакая наука не могла бы плѣнять меня болѣе.

Но среди этихъ пріятныхъ и благородныхъ занятій, восхищавшихъ меня, возрастала моя сумрачность, меланхолія и отвращеніе ко всякимъ обычнымъ развлеченіямъ, и мой шуринъ постоянно настаивалъ на томъ, чтобы я женился. По природѣ я былъ скорѣе склоненъ къ семейной жизни; но въ девятнадцать лѣтъ я побывалъ въ Англіи, а двадцати прочелъ и горячо оцѣнилъ Плз'тарха; этого было достаточно, чтобы отвратить меня отъ женитьбы и семейнаго быта въ Туринѣ. Тѣмъ не менѣе, благодаря легкомысленности моего возраста, я понемногу сталъ сдаваться и позволилъ шурину подыскать молодз'Ю наслѣдницу знатнаго рода; впрочемъ, она оказалась довольно красивой, съ прекрасными черными глазами, которые безъ труда заставили бы меня забыть Плз'тарха, подобно томз% какъ Плз^гархъ, быть можетъ, заслонилъ мою страсть къ прекрасной голландкѣ. Я долженъ сознаться, къ своему стыдо, что въ этомъ случаѣ богатство молодой дѣвз'шки прельщало меня больше, нежели красота ея: я разсчитывалъ про себя, что мои доходы, вдвое этимъ з'величенные, дадутъ мнѣ возможность стать болѣе виднымъ лицомъ въ обществѣ. Но тутъ моя счастливая звѣзда поелз'жила мнѣ лз'чше, чѣмъ низменные расчеты. Молодая дѣвз’шка, которая сначала была ко мнѣ расположена, подъ вліяніемъ доброй тетушки, обратила свое вниманіе на другого молодого человѣка. Онъ былъ членомъ большой семьи, и благодаря множеству братьевъ и дядей, его матеріальное положеніе было гораздо хуже моего; но при дворѣ онъ пользовался покровительствомъ герцога савойскаго, предполагаемаго наслѣдника короны, пажемъ котораго онъ былъ ранѣе и отъ котораго впослѣдствіи дѣйствительно получилъ желанныя милости. Кромѣ того, онъ обладалъ прекраснымъ характеромъ и

пріятными манерами. Меня же, наоборотъ, считали человѣкомъ страннымъ, въ плохомъ значеніи этого слова; я не могъ привыкнуть къ мнѣніямъ, нравамъ, сплетнямъ и рабству своей родины и слишкомъ легко позволялъ себѣ порицать и осмѣивать ея обычаи, что никогда не прощается въ свѣтѣ, по правдѣ сказать, съ полнымъ основаніемъ. Итакъ, мнѣ было окончательно отказано и предпочтеніе было отдано упомянутому молодому человѣку. Это обстоятельство послужило ко благу молодой особы, ибо она очень счастливо прожила свою жизнь, встз^тпивъ въ новую семью; а также и къ моему, такъ какъ попавши съ женой и дѣтьми въ сѣти жизни, я былъ бы принуокденъ разстаться съ музами. Отказт> обрадовалъ и огорчилъ меня, такъ какъ пока велось это дѣло, я часто чунстововалъ сожалѣніе и стыдъ, стараясь лишь не обнаруживать его. Я внутренно краснѣлъ оттого, что З’нижаясь ради денегъ, совершаю постушокъ совершенно противный моимъ з’бѣжденіямъ. Но маленькая ошибка рождаетъ другую и т. д. Причиной моей алчности была мечта, родившаяся во мнѣ еще въ Неаполѣ,— стать когда - нибудь дипломатомъ. Шз'ринъ поддерживалъ во мнѣ эту мысль своими совѣтами и выгодный бракъ являлся для меня основаніемъ будущей карьеры посланника, которая требуетъ большихъ средствъ. Къ счастью, вмѣстѣ съ этимъ бракомъ разсѣялись, какъ дымъ, всѣ мои планы дипломатической карьеры. Я въ сущности никогда не хлопоталъ о подобной слз^гжбѣ и то, что объ этомъ желаніи, родившемся и умершемъ въ глу^г-бннѣ моей души, не зналъ никто, кромѣ моего шурина, значительно з’меньшало стыдъ.

Какъ только рухнули эти два замысла, я вдругъ почувствовалъ, что во мнѣ возродилось желаніе путешествовать въ продолженіи, по крайней мѣрѣ, трехъ лѣтъ, чтобы по дорогѣ выяснить свое назначеніе въ жизни; мнѣ было 20 лѣтъ и я могъ не торопиться съ этимъ. Такъ какъ власть опекуна кончается въ нашей странѣ послѣ 20-ти лѣтъ, я свелъ всѣ счеты со своимъ попечителемъ. Бущучи

теперь въ состояніи яснѣе разобраться въ своихъ дѣлахъ,, я убѣдился, что мое состояніе гораздо больше, чѣмъ обыкновенно говорилъ опекунъ. Но этимъ онъ пріучилъ меня довольствоваться немногимъ и съ тѣхъ поръ я былъ всегда очень воздержанъ въ своихъ расходахъ. Итакъ, разсчитавъ, что доходы мои равны приблизительно двумъ съ половиною тысячамъ цехиновъ, къ которымъ прибавлялись еще нѣкоторыя сбереженія за періодъ моего несовершеннолѣтія, я рѣшилъ, что для холостого человѣка въ условіяхъ жизни Пьемонта я довольно богатъ; я не собирался з'величивать своего состоянія и сталъ готовиться ко второму путешествію, которое хотѣлъ совершить съ большими удобствами, ни въ чемъ себя не стѣсняя.

Глава VIII.

ВТОРОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ ГЕРМАНІЮ, ДАНІЮ И

ШВЕЦІЮ.

Получивъ, какъ всегда, съ большимъ трудомъ необходимое разрѣшеніе короля, я выѣхалъ по направленію къ Вѣнѣ въ маѣ 1769 года. Предоставивъ распоряжаться скучными дорожными расходами преданному Ильѣ, я погрузился дорогой въ глубокія размышленія о вещахъ этого міра. И вмѣсто праздной и несносной меланхоліи, вмѣсто нетерпѣливой потребности переѣзжать съ мѣста на мѣсто, которая въ первомъ путешествіи не переставая гнала меня впередъ, я испытывалъ другую меланхолію, тихую и серьезную: она происходила отчасти отъ воспоминанія о прежней любви, отчасти оттого, что я провелъ шесть мѣсяцевъ въ занятіяхъ возвышенными предметами. „Опыты" Монтэня (если съ тѣхъ поръ я наз'чился немного мыслить, то я обязанъ этимъ только его книгѣ)— изз^тмительные „Опыты" также очень способствовали этомз^. Эти неразлучные мои спз^тники, въ десяти маленькихъ томахъ, были разсованы по всѣмъ ящичкамъ моей кареты.

Они меня просвѣщали, плѣняли и странно льстили моей лѣни и невѣжеству. Мнѣ было достаточно на обумъ открыть какой-нибудь томъ и прочесть въ немъ однз’-двѣ страницы, чтобы потомъ думать о нихъ нѣсколько часовъ. Но встрѣчая на каждой страницѣ латинскія выраженія и вынз’жденный искать ихъ переводъ въ примѣчаніи, я испытывалъ нѣкоторый стыдъ, такъ какъ не могъ понять даже простѣйшихъ цитатъ въ прозѣ, не говоря 3’>ке о тѣхъ, которыя Монтэнь заимствз'етъ з^г великихъ поэтовъ. Я и не пытался разобраться въ нихъ и, какъ невѣжда, прямо обращался къ примѣчанію. Болѣе того, я просто пропзюкалъ отрывки лучшихъ итальянскихъ поэтовъ, которыми переполнено произведеніе Монтэня, не желая дѣлать усилія, чтобы понять ихъ; такъ велико было мое невѣжество и такъ я забывалъ тотъ божественный языкъ, отъ котораго приходилось отвыкать съ каждымъ днемъ.

По дорогѣ въ Вѣнз" я побывалъ въ Миланѣ и Венеціи, въ двухъ городахъ, которые мнѣ хотѣлось вновь з’видать; въ Трентѣ, Инсбрукѣ, Аугсбз’ргѣ и Мюнхенѣ я останавливался очень не надолго. Вѣна показалась мнѣ также мизерна, какъ и Туринъ, но хз'же по мѣстоположенію. Я прожилъ тамъ все лѣто, но ничемз' въ ней не научился. Въ іюлѣ я совершилъ экскз'рсію въ Вз^тдапештъ, чтобы хотя немного повидать и Венгрію. Я опять сталъ бездѣльникомъ и занимался лишь тѣмъ, что бывалъ въ самомъ разнообразномъ обществѣ: но всегда старался остерегаться любовныхъ сѣтей. Чтобы лзшше всего противостоять имъ, я пользовался средствомъ, рекомендованнымъ Катономъ. Во время моего пребыванія въ Вѣнѣ я легко могъ бы познакомиться и посѣщать знаменитаго поэта Метастазіо, у котораго ежедневно проводилъ часть вечера нашъ посланникъ, досточтимый графъ Канале. Тамъ собиралось избранное общество, состоявшее изъ немногихъ литераторовъ, и постоянно читались отрывки изъ греческихъ, латинскихъ и итальянскихъ классиковъ. Добрѣйшій старый графъ Канале, который очень привязался ко мнѣ и не могъ равнодз^гшно относиться къ моему бездѣлью

многократно предлагалъ представить меня Метастазіо. Но кромѣ моей природной дикости и необщительности, я все еще находился цѣликомъ подъ вліяніемъ всего французскаго и былъ полонъ презрѣнія къ итальянскимъ книгамъ и авторамъ: собраніе людей, преданныхъ иззученію классической литератзуры, казалось мнѣ компаніей сочныхъ педантовъ. Помимо этого, я имѣлъ слзучай разъ видѣть Метастазіо въ Шенбрз'ннѣ въ садахъ императора; я обратилъ вниманіе, как'ь раболѣпно дѣлалъ онъ обычный поклонъ съ колѣнопреклоненіемъ передъ Маріей-Терезіей. Увлеченный Плзутархомъ и склонный искать всюдзу абсолютное совершенство, я ни за что не хотѣлъ встзупить въ какія-либо отношенія съ продажной мзузой, подкупленной деспотической властью, которая была мнѣ такъ отвратительна. Такимъ образомъ, я постепенно превратился въ задумчиваго дикаря и такъ какъ къ моимъ странностямъ примѣшивались страсти, естественныя для двадцатилѣтняго юноши, а также ихъ послѣдствія, то незудиви-тельно, что я слылъ оригиналомъ и чзудакомъ.

Въ сентябрѣ я продолжилъ свое цутешествіе и черезъ Прагзу поѣхалъ въ Дрезденъ, гдѣ остановился на мѣсяцъ, а оттз'да—въ Берлинъ, гдѣ пробылъ столько же. Попавъ во владѣнія Фридриха Великаго, которыя показались мнѣ одной огромной газ'птвахтой, я почзувствовалъ еще большее отвращеніе къ подломз^т военномзу ремеслз', единственной и отвратительной основѣ деспотизма, поддерживаемаго тысячами наемныхъ приспѣшниковъ. Я былъ представленъ королю. Но не только не ощутилъ восхищенія или почтенія, а скорѣе меня охватило негодованіе и ярость, чзувства, возраставшія съ каждымъ днемъ при видѣ столькихъ явленій жизни, преисполненныхъ лжи и прикрываемыхъ личиной истины. Графъ де-Финкъ, министръ короля, представлявшій меня, спросилъ, почемзу, состоя на госзу-дарственной слзужбѣ, я въ этотъ день не надѣлъ своего мз’ндира? Я отвѣтилъ:— „мнѣ кажется, что при этомъ дворѣ нѣтъ недостатка въ мз^тндирахъ“. Король обратился ко мнѣ съ обычными двз'мя-тремя словами привѣтствія; я

внимательно наблюдалъ за нимъ, почтительно глядя ему въ глаза и благодарилъ Бога, что не родился его рабомъ. Въ половинѣ ноября я выѣхалъ изъ этой обширной казармы, Пруссіи, чувствуя къ ней вполнѣ справедливое отвращеніе.

Затѣмъ я отправился въ Гамбзфгъ, откзща черезъ три дня выѣхалъ въ Данію. Въ Копенгагенъ я пріѣхалъ въ началѣ декабря; страна мнѣ понравилась, такъ какъ я находилъ въ ней нѣкоторое сходство съ Голландіей. Я, дѣйствительно, обратилъ вниманіе на ея дѣятельную торговлю и промышленность, что, обыкновенно, не встрѣчается при чисто монархическомъ образѣ правленія. Слѣдствіемъ этого является общественное благосостояніе, которое сразу бросается въ глаза иностранцу и, конечно, говоритъ въ пользу правителя. Ничего подобнаго нѣтъ въ Пруссіи, хотя великій Фридрихъ и приказалъ, чтобы науки, искз^тс-ства и общественное благосостояніе процвѣтали подъ зловредной тѣнью его трона. Можетъ быть, потому мнѣ и нравился Копенгагенъ, что въ немъ нѣтъ ничего общаго ни съ Берлиномъ, ни вообще съ Прзюсіей; ни одна страна не произвела на меня такого тяжелаго впечатлѣнія, какъ Прз’ссія, хотя архитектура, особенно въ Берлинѣ, и представляетъ часто прекрасное и грандіозное зрѣлище; но эти вѣчные солдаты, какъ только вспомню о нихъ, и до сихъ поръ приводятъ меня въ ярость, которая кипѣла во мнѣ тогда при видѣ ихъ.

1770.

Этой зимой я опять началъ немного болтать по-итальянски съ неаполитанскимъ посломъ въ Даніи, который былъ родомъ изъ Пизы, графомъ Катанти, шз’риномъ знаменитаго маркиза Тануччи, перваго министра неаполитанскаго короля, бывшаго профессора Пизанскаго з’ни-вереитета. Я поддался очарованію тосканскаго нарѣчія и произношенія, особенно сравнивая его съ тягучимъ и гнз^г-савымъ датскимъ языкомъ, который принз'жденъ былъ слушать, къ счастью, ничего въ немъ не понимая. При

разговорѣ съ упомянутымъ графомъ Катанти мнѣ было трудно со стороны словоупотребленія, краткости и выразительности языка, столь высоко стоящей у тосканцевъ; что же касается произношенія моихъ итальянизированныхъ варваризмовъ, оно было довольно чисто и близко къ тосканскому. Такъ какъ я привыкъ насмѣхаться надъ всѣми остальными итальянскими діалектами, которые, по правдѣ сказать, оскорбляли мой слухъ, я пріучилъ себя какъ можно лучше произносить звуки — „и“, „г“, „сі“,

однимъ словомъ, всѣ тѣ особенности, которыми отличается тосканскій выговоръ. Итакъ, побуждаемый графомъ Катанти, я пересталъ пренебрегать этимъ великолѣпнымъ и, въ концѣ концовъ, роднымъ языкомъ (я ни за что не хотѣлъ быть французомъ) и принялся опять за чтеніе нѣкоторыхъ итальянскихъ книгъ. Я прочелъ, между прочимъ, діалоги Аретино, которые возбуждали во мнѣ отвращеніе своей непристойностью, но восхищали оригинальностью, разнообразіемъ и удачнымъ выборомъ выраженій. Эти занятія развлекали меня, потому что этой зимой я нерѣдко принз'жденъ былъ оставаться въ комнатахъ и даже въ постели изъ-за частаго нездоровья, которое происходило отъ моей слишкомъ воздержанной въ извѣстныхъ отношеніяхъ жизни. Я опять съ удовольствіемъ въ третій-четвертый разъ перечитывалъ Плутарха. Мон-тэня же читалъ всегда. Такимъ образомъ, въ головѣ моей была странная смѣсь философіи, политики и распз'т-ства. Когда здоровье позволяло мнѣ это, однимъ изъ любимыхъ моихъ удовольствій подъ сѣвернымъ небомъ было катанье на саняхъ: поэтическая быстрота движенія сильно возбуждала меня и восхищала не менѣе быстрзчо фантазію.

Въ концѣ марта я выѣхалъ въ Швецію. Хотя Зз^гндъ былъ зоке вполнѣ свободенъ отъ льда, также, какъ и Сканія отъ снѣга, но не дальше какъ при выѣздѣ изъ Норкопинга я снова очз’тился въ царствѣ глубокой зимы: повсюдз⁷ сугробы снѣга и замерзшія озера. Дальше невозможно было ѣхать на колесахъ и мою карету пришлось

поставить на полозья, какъ здѣсь обычно дѣлаютъ; и только такимъ образомъ я добрался до Стокгольма. Новизна зрѣлища, дѣвственная и величественная природа, эти большіе лѣса, озера и пропасти наполнили мою душу восторгомъ. Я еще не читалъ Оссіана, но, тѣмъ не менѣе, множество образовъ, родственныхъ его поэзіи, предстали здѣсь предо мной и глубоко запечатлѣлись въ душѣ; и впослѣдствіи, когда я изучалъ Оссіана въ неясномъ переводѣ знаменитаго Чезаротти, я з’знавалъ въ нпхъ свои собственныя впечатлѣнія.

Пейзажъ Швеціи, какъ и ея обитатели, мнѣ очень понравился; можетъ быть, потому, что я всегда любилъ крайности, а можетъ быть и безъ опредѣленной причины; но, во всякомъ слзшаѣ, если бы я захотѣлъ провести жизнь на сѣверѣ, то предпочелъ бы этз^т дальнюю окраин5' Европы всѣмъ дрзъимъ извѣстнымъ мнѣ странамъ. ІІолз'-конституціонная форма правленія Швеціи, допускающая нѣкоторзчо степень свободы, возбз'дила во мнѣ желаніе ознакомиться съ ней подробнѣе. Но я не былъ способенъ къ серьезнымъ, усидчивымъ занятіямъ и изучалъ ее лишь поверхностно; несмотря на это, понялъ ее настолько, что составилъ себѣ слѣдующее представленіе; бѣдності. четырехъ избирающихъ сословій и крайняя развращенность дворянъ и буржз^азіи содѣйствовали тому, что Россія и Франція цѣною золота пріобрѣли вредное для госз'дар-ства вліяніе. Вслѣдствіе этого въ Швеціи не могло быть ни единообразія въ управленіи, ни дѣятельной администраціи, ни законности, ни прочной свободы. Я продолжалъ кататься на саняхъ въ глз^бинѣ мрачныхъ лѣсовъ по замерзшимъ озерамъ и это увлеченіе продолжалось до 20-хъ чиселъ апрѣля, когда, меньше чѣмъ въ четыре дня, растаяла съ невѣроятной быстротой вся толща льда подъ настойчивымъ солнцемъ и при тепломъ морскомъ вѣтрѣ. По мѣрѣ того, какъ таяли громадные снѣжные сзтробы, появлялась свѣжая зелень; зрѣлище по истинѣ изз'мительное, которое вдохновило бы меня писать стихи, если бы мнѣ знакомо было это искусство.

Глава IX.

ПРОДОЛЖЕНІЕ ПУТЕШЕСТВІЙ: РОССІЯ, СНОВА ПРУССІЯ, СПА, ГОЛЛАНДІЯ И АНГЛІЯ.

Я хорошо чувствовалъ себя въ Стокгольмѣ, но, постоянно преслѣдуемый страстью къ передвиженію, рѣшилъ покинуть Швецію въ половинѣ мая и черезъ Финляндію направился въ Петербз’ргъ. Въ концѣ апрѣля я совершилъ небольшую экскурсію въ З^гпсалз', знаменитз’ю своимъ З^тниверситетомъ, и по дорогѣ посѣтилъ нѣсколько желѣзныхъ рзщниковъ, гдѣ видѣлъ много интереснаго. Но изъ-за поверхностности осмотра и нотомз^т, что я ничего не записывалъ, посѣщеніе это прошло для меня безслѣдно. Добравшись до Гриссельхамна, маленькаго порта на восточномъ берегз^г Швеціи, противъ входа въ Ботническій заливъ, я снова 043'тился среди глз'бокой зимы. Какъ 63’дто я нарочно гнался за нею. Значительная часть моря замерзла и переѣздъ съ материка на первый островокъ (у входа въ заливъ—ихъ пять) оказался невозможнымъ: вода совершенно застыла. Мнѣ пришлось задержаться дня на три въ этомъ скучномъ мѣстѣ; наконецъ, подъ вліяніемъ благопріятнаго вѣтра, плотная ледяная кора по-немномз^т покрылась трещинами, а затѣмъ раздѣлилась на огромныя пловучія глыбы, между которыми можно бы было проложить себѣ пз’ть на лодкѣ: но для этого требовалась отвага. Дѣйствительно, на дрз^тгой день въ Гриссель-хамну причалилъ рыбакъ, приплывшій въ маленькомъ челнѣ съ того острова, черезъ который лежалъ мой путь; онъ сказалъ намъ, что проѣхать можно, хотя это и нелегко. Я тотчасъ рѣшилъ попытать счастья.

Судно, въ которое должна была помѣститься моя карета, значительно больше маленькой рыбацкой лодки. Пробраться на немъ было трзщнѣе. но за то менѣе опасно; естественно, что болѣе крз'пное сзщно лз^тчше противостояло з'дарамъ льдинъ. Я не ошибся въ расчетахъ. Ледяные плавз^чіе островки придавали необычный видъ гроз-

ному морю, которое скорѣе походило на растрескавшуюся и покоробленную землю, чѣмъ на водный просторъ. Къ счастью, вѣтеръ былъ очень слабъ и льдины скорѣе ласкались къ моему судну, чѣмъ стремились раздавить его. Все же, благодаря ихъ подвижности и многочисленности, онѣ нерѣдко сталкивались передъ носомъ нашей барки и, сцѣпляясь, заграждали путь; къ нимъ присоединились все новыя и, нагромождаясь другъ на друга, казалось, намекали мнѣ, что слѣдуетъ вернуться на материкъ. Мнѣ оставался только одинъ выходъ—прибѣгнуть къ помощи топора. Не разъ моимъ матросамъ и мнѣ самому приходилось выпрыгивать на льдины, разрубать ихъ и отталкивать отъ бортовъ судна, чтобы дать проходъ его носз^г и весламъ. Потомъ мы бросались обратно въ судно и з^тже нѣсколько свободнѣе плыли дальше. Понадобилось болѣе десяти часовъ, чтобы при этихъ условіяхъ проплыть разстояніе въ семь шведскихъ миль. Необычность такого пз^тешествія сильно меня развлекала; но, можетъ быть, разсказывая его съ такими подробностями, я плохо развлекаю читателя. Здѣсь я поддался искушенію описать нѣчто совершенно неизвѣстное итальянцамъ. Послѣ перваго переѣзда остальные шесть, болѣе короткіе и менѣе загроможденные льдомъ, казались уже гораздо легче. Изъ европейскихъ странъ Швеція, съ дикой сз'ровостыо своей природы, лучше всего подходила къ складу моего з^ма и мысли, рождаемыя ею во мнѣ, всегда носили фантастическій, меланхоличный и даже величественный характеръ; я дз\чаю, что это происходило подъ вліяніемъ безграничнаго молчанія и тишины, царящей здѣсь, гдѣ такъ легко повѣрить, что находишься уже за предѣлами земного шара.

Высадившись, наконецъ, въ Або, столицѣ шведской Финляндіи, я продолжалъ путешествіе по прекраснымъ дорогамъ, на отличныхъ лошадяхъ, до Петербзфга, і<з^тда пріѣхалъ въ концѣ мая. Не сз'мѣю сказать, днемъ или ночью пріѣхалъ я туда, такъ какъ, съ одной стороны, ночей почти не сущеетвз’етъ на сѣверѣ въ это время года, а

съ другой, благодаря множествз’ безсонныхъ ночей въ путешествіи, з^т меня въ головѣ все пзтгалось; я чз^гвство-валъ тоскзг отъ этого постояннаго печальнаго дневного свѣта и совершенно не помнилъ, какой былъ день недѣли, въ которомъ часу и въ какой части свѣта я находился въ тотъ моментъ. Тѣмъ болѣе, что нравы, одежды и московскія бороды заставляли меня чувствовать себя скорѣе среди татаръ, чѣмъ европейцевъ.

Я читалъ исторію Петра Великаго Вольтера; былъ знакомъ съ нѣкоторыми рзюскими въ Тз'ринской академіи и слыхалъ много восторженныхъ разсказовъ объ этой нарождающейся націи. Такимъ образомъ, все то, что я видѣлъ, пріѣхавъ въ Петербзфгъ, при моемъ пламенномъ воображеніи, часто приводившемъ къ разочарованію, заставляло меня сильно волноваться и ждать какихъ-то чудесъ. Но, увы, едва я оказался въ этомъ азіатскомъ лагерѣ, съ правильно расположенными бараками, какъ мнѣ живо вспомнились Римъ, Гензш, Венеція, Флоренція и я не могъ удержаться отъ смѣха. Все, что я зазналъ затѣмъ здѣсь, лишь подтверждало мое первое впечатлѣніе и я пришелъ къ томз' важномз' заключенію, что эта страна вовсе недостойна посѣщенія. Все въ ней такъ иротиворѣчило моимъ вкз^тсамъ (кромѣ лошадей и бородъ), что въ продолженіи шести недѣль, проведенныхъ мною среди этихъ варваровъ, наряженныхъ европейцами, я ни съ кѣмъ не познакомился и даже не захотѣлъ повидаться съ двз'мя или тремя молодыми людьми изъ высшаго общества, моими товарищами по Туринской академіи. Я отказался быть представленнымъ знаменитой императрицѣ Екатеринѣ И; не поинтересовался и взглянз^гть на эту госзщарыню, которая въ наши дни заставила такъ много говорить о себѣ. Когда впослѣдствіи я старался открыть причину такого безцѣльнаго, дикаго поведенія, то пришелъ къ заключенію, что это была явная нетерпимость непреклоннаго характера и естественное отвращеніе къ тираніи, вообще, вдобавокъ, воплощенный въ женщинѣ, справедливо обвиняемой въ самомъ зокасномъ пре-

отупленіи--измѣнѣ и убійствѣ безорз'жнаго мз’жа. Я отлично помню, какъ говорили, что среди смягчающихъ обстоятельствъ, выдвигаемыхъ защитниками этого преступленія, были слѣдучощія: 63'дто бы Екатерина, насильственно захвативъ власть, хотѣла дарованіемъ справедливой конституціи хотя бы отчасти возстановить человѣческія права, такъ жестоко попираемыя всеобщимъ и полнымъ рабствомъ, тяготѣющимъ надъ русскимъ народомъ. И не смотря на это, послѣ пяти-шести лѣтъ правленія этой Клнтемнестры-философа, я нашелъ народъ въ прежнемъ рабскомъ состояніи; кромѣ того, я убѣдился, что петербургскій тронъ былъ еще большей поддержкой милитаризма, чѣмъ берлинскій. Вотъ, безъ сомнѣнія, въ чемъ была причина, заставившая меня презирать эти народы и возбз'ждавшая мою бѣшеную ненависть къ ихъ преступ-нымъ правителямъ.

Вся эта азіатчина такъ мнѣ не понравилась и такъ меня утомила, что я рѣшилъ не ѣздить въ Москвз^т, куда раньше собирался; мнѣ казалось, что я за тысяч}’ верстъ отъ Европы. Въ концѣ іюня я выѣхалъ въ Ригу, черезъ Нарву и Ревель; тоской, наводимой на меня этими з^-ны-лыми равнинами, я вполнѣ заплатилъ за наслажденіе, которое испыталъ на краю пропастей и въ необозримыхъ эпическихъ лѣсахъ Швеціи. Я продолжалъ свой путь черезъ Кенигсбергъ и Данцигъ. Этотъ городъ, до сихъ поръ свободный и процвѣтающій, какъ разъ въ томъ году началъ подпадать подъ вліяніе дурного сосѣда. Прз’С-скій деспотъ з’же успѣлъ силой ввести тз^гда своихъ низкихъ приспѣшниковъ. Такимъ образомъ, пославъ къ чортз^г русскихъ, прзюсаковъ и всѣхъ, позволяющихъ тиранамъ попирать ихъ человѣческое достоинство, и возмз’щенный проволочкой времени изъ-за безчисленныхъ формальностей, требуемыхъ полиціей—(въ каждой деревушкѣ фельдфебель допрашиваетъ васъ при входѣ, проѣздѣ и выѣздѣ о вашемъ имени, возрастѣ и всѣхъ вашихъ качествахъ и намѣреніяхъ)—я, наконецъ, вторично попалъ въ Берлинъ, послѣ мѣсяца самаго непріятнаго и скучнаго пути, пол-

наго притѣсненій, возможныхъ лишь при сошествіи въ адъ. Проѣзжая черезъ Цорндорфъ, я посѣтилъ поле сраженія пруссаковъ и русскихъ, гдѣ столько тысячъ тѣхъ и другихъ освободились, наконецъ, изъ-подъ ярма, сложивъ здѣсь свои кости. Мѣста погребеній легко можно было узнать по богатому зеленѣющему всходу хлѣбовъ, которые на здѣшней бѣдной и безплодной почвѣ, обычно ничѣмъ не удобряемой, отличаются жалкими и рѣдкими колосьями. Я невольно пришелъ тутъ къ грустномз', но, увы, вполнѣ справедливому заключенію: что рабы рождены именно для того, чтобы зщобрять собою землю. Все прусское заставляло меня съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе стремиться въ счастливзчо Англію.

і мая.

Итакъ, я въ три дня отдѣлался отъ своей второй Берлиніады, остановившись вт Берлинѣ лишь для того, чтобы отдохнз’ть немного отъ труднаго пути. Въ концѣ іюля я отправился въ Магдебургъ, Брауншвейгъ, Геттингенъ, Кассель и Франкфзфтъ. Въѣзжая въ Геттингенъ, который, какъ всѣмъ извѣстно, славится своимъ знаменитымъ университетомъ, я встрѣтилъ маленькаго ослика и видъ его доставилъ мнѣ великую радость: я не встрѣчалъ этихъ животныхъ впродолженіи цѣлаго года, проведеннаго на далекомъ сѣверѣ, гдѣ они не могутъ жить и размножаться. Эта встрѣча итальянскаго осла съ нѣмецкимъ осликомъ у стѣнъ столь славнаго зчшверситета, конечно, вдохновила бы меня написать оригинальное и полное юмора стихотвореніе, если бы я владѣлъ перомъ; но моя писательская несостоятельность увеличивалась съ каждымъ днемъ. Поэтому я довольствовался лишь мечтами, развлекавшими меня весь этотъ день; я провелъ его въ обществѣ осла. Это было для меня большой рѣдкостью, такъ какъ большей частью я проводилъ праздничные дни въ полномъ одиночествѣ, ничего не дѣлая, ничего не читая и даже не открывая рта.

Пресыщенный всякаго рода нѣметчиной, я черезъ два

дня покинз^лъ Франкфз’ртъ, чтобы направиться въ Майнцъ, гдѣ сѣлъ на рейнское сзщно. Спускаясь внизъ по теченію этой могучей, спокойной рѣки, я подпалъ подъ очарованіе ея живописныхъ береговъ. Изъ Кельна, проѣхавъ черезъ Аахенъ, я вернзчіся въ Спа, гдѣ провелъ нѣсколько недѣль два года томз^ назадъ; этотъ городъ оставилъ во мнѣ желаніе вновь завидѣть его, но уже со свободнымъ сердцемъ. Здѣшній образъ жизни, казалось, предназначенъ былъ для моего характера, такъ какъ соединялъ въ себѣ шз'мъ и зюдиненіе, и здѣсь легко можно было сохранить инкогнито, находясь въ толпѣ и на собраніяхъ. Дѣйствительно, въ Спа мнѣ было настолько хорошо, что я пробылъ здѣсь съ половины августа до конца сентября; это было уже много для человѣка, нигдѣ не заживавшагося долго. Я кз'пилъ у одного ирландца двз'хъ лошадей, изъ которыхъ одна была необычайной красоты; я къ ней очень привязался. Утромъ я совершалъ прогз'лки верхомъ, а вечеромъ обѣдалъ съ нѣсколькими иностранцами съ разныхъ концовъ свѣта; затѣмъ смотрѣлъ на танцы, на красивыхъ женщинъ и дѣвицъ и, такимъ образомъ, проводилъ время или, вѣрнѣе, з^тбивалъ его самымъ з’добнымъ способомъ. Но погода стала портиться, большинство кз-пающихся разъѣзжалось и я также рѣшилъ з’ѣхать въ Голландію, чтобы повидаться съ дрз-гомъ д’Акуна; я былъ увѣренъ, что не встрѣчу той, которзчо любилъ: я зналъ, что она больше не живетъ въ Гаагѣ и З^тже годъ какъ поселилась съ мзчкемъ въ Парижѣ. Такъ какъ я не могъ разстаться съ двумя лучшими своими лошадьми, то послалъ Илью впередъ съ каретой, а самъ отправился въ Льежъ, совершая путь то верхомъ, то пѣшкомъ. Въ Льежѣ я встрѣтилъ французскаго посланника, съ которымъ былъ знакомъ, и черезъ него представился князю-епископз^г, дѣлая это отчасти изъ любезности, отчасти по случайной причз’дѣ: если з’жъ пропустилъ слз’чай увидѣть знаменитзчо Екатерину И, то посмотрю хоть дворъ льежскаго князя. Во время моего пребыванія въ Спа, я имѣлъ случай быть представленнымъ дрзшому

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФШРИ. 8

князю церкн, еще менѣе значительной}', аббат}' де-Ста-велло въ Арденнахъ. Къ его двору меня представилъ все тотъ же французскій посланникъ въ Льежѣ и мы очень весело и вкз’сно тамъ обѣдали. Эти маленькіе дворы, З'правляемые пастырскимъ жезломъ, возбз'ждали во мнѣ меньшее отвращеніе, чѣмъ большіе, гдѣ царятъ ружье и барабанъ, два бича человѣчества, къ которымъ трз'дно отнестись со снисходительной улыбкой. Изъ Льежа я отправился со своими лошадьми въ Брюссель, Антверпенъ и черезъ Мордикъ въ Роттердамъ и Гаагу. Мой дрз^тгъ, съ которымъ я оставался въ перепискѣ съ самаго отъѣзда, принялъ меня съ распростертыми объятіями, и находя, что я недалеко з'іпелъ въ развитіи, онъ принялся просвѣщать меня своими горячими и дрз'жественными совѣтами. Я пробылъ съ нимъ около двухъ мѣсяцевъ, но намъ пришлось разстаться въ концѣ ноября, такъ какъ приблизилась зима и я горѣлъ желаніемъ вновь }-видать Англію. Я отправился тѣмъ же путемъ, какъ два года назадъ, и благополз'чно высадившись въ Гарвичѣ, вскорѣ прибылъ въ Лондонъ. Я нашелъ тутъ почти всѣхъ дрз'зей, которыхъ посѣщалъ въ свое первое пребываніе, между прочимъ, испанскаго посланника, князя ди-Массерано, и неаполитанскаго, маркиза Караччіоли, человѣка рѣдкой проницательности и живости. Въ продолженіи семи мѣсяцевъ моего пребыванія въ Лондонѣ эти двое людей выказали по отношенію ко мнѣ болѣе чѣмъ отеческую ласк}', особенно когда я очз'тился въ тѣхъ странныхъ обстоятельствахъ, о которыхъ вы скоро З'знаете.

Глава X.

ВТОРИЧНАЯ, НА ЭТОТЪ РАЗЪ ТРАГИЧЕСКАЯ, ЛЮБОВНАЯ ВСТРѢЧА.

4-е мая. 1771.

Еще въ первое пребываніе мое въ Лондонѣ я не безъ удовольствія и волненія встрѣчалъ однз' прекраснз^гю особз' изъ высшаго общества, образъ которой незамѣтно для меня запечатлѣлся въ моемъ сердцѣ; это завлеченіе спосоо-ствовало томз’, что я находилъ столько привлекательнаго въ этой странѣ и вдвойнѣ з^гвеличивало мое желаніе вновь вернуться сюда. Но не смотря на расположеніе, оказанное мнѣ этой красавицей, мой дикій и причз’дливый нравъ предохранялъ меня отъ цѣпей любви. Теперь же, пріоб-рѣвъ нѣкоторый лоскъ и находясь въ возрастѣ особенно склонномъ къ любви, не вполнѣ оправившись отъ перваго нристз'па этой пагз’бной болѣзни, столь нез’дачно постигшей меня въ Гаагѣ, я попался въ новз’іо ловз'шкз’ и влюбился такъ страстно, что, вспоминая, содрогаюсь еще и теперь, по прошествіи двадцати пяти лѣтъ.

Мнѣ часто представлялись случаи видѣть ЭТ3' ире-краснз'іо англичанкз', главнымъ образомъ, у князя ди-Мас-серано: 3’ нея была съ княгиней общая ложа въ итальянской оперѣ. Я не бывалъ 3^ нея, такъ какъ тогда въ Англіи не было въ обычаѣ, чтобы дамы принимали 3-себя и, въ особенности, иностранцевъ. Прибавьте къ этомз’, что мужъ ея былъ ревнивъ, насколько это возможно для сѣверянина. Эти маленькія препятствія лишь раздували мое з'влеченіе: мы встрѣчались каждое утро то въ Гайдъ-паркѣ, то на дрз'гихъ проулкахъ; по вечерамъ я также видѣлъ ее или въ свѣтскихъ кружкахъ, или въ театрѣ; и з^зелъ затягивался все сильнѣе и сильнѣе. Очень скоро я сталъ считать себя несчастнѣйшимъ изъ смертныхъ, хотя мнѣ слѣдовало бы наслаждаться счастьемъ взаимности, въ которой я былъ завѣренъ; но все было для меня отравлено ненадежностью и опасностью такихъ

отношеній. Между тѣмъ, время летѣло и приближалась весна, а въ концѣ іюня она должна была уѣхать въ деревню на 7 или 8 мѣсяцевъ и, такимъ образомъ, окончательно терялась возможность видѣться съ ней; я ждалъ іюня съ отчаяніемъ, считая его послѣднимъ мѣсяцемъ своей жизни. Ни сердце мое, ни больной умъ не допускали возможности пережить такз^гю разлуку; эта новая страсть, уже испытанная временемъ, была гораздо сильнѣе моего перваго завлеченія. Мысль, что день ея отъѣзда бз^гдетъ и днемъ моей смерти, привела меня въ такое отчаяніе, что я сталъ вести себя какъ человѣкъ, которомз’ нечего терять; кромѣ того, осторожность не была въ характерѣ любимой женщины. Дѣло дошло до того, что ея мз’жъ, который давно обо всемъ догадывался, далъ мнѣ понять, что сз^тмѣетъ постоять за свою честь; съ своей стороны, я не желалъ ничего лз’чшаго. Единственное, что могло меня или спасти или окончательно погз^--бить, была его месть. Около пяти мѣсяцевъ я прожилъ въ этомъ ужасномъ состояніи, но, наконецъ, дѣло разрѣшилось слѣдз^гющимъ образомъ. Уже нѣсколько разъ въ разные часы дня она принимала меня въ своемъ домѣ, что было небезопасно для насъ обоихъ. Никто этого не видалъ, такъ какъ въ Лондонѣ дома очень маленькіе и двери всегда заперты. Большзчо часть времени прислзта проводитъ въ комнатахъ подвальнаго этажа, такъ что можно легко открыть изнз'три наружнз'ю дверь и впз'~ стить посѣтителя въ одну изъ комнатъ перваго этажа. Вотъ почему мои тайные визиты сходили такъ безнаказанно; тѣмъ болѣе, что мы выбирали часы, когда мужа не было дома, а слуги обѣдали. Успѣхъ подстрекнулъ насъ на болѣе опасное. Въ маѣ мужъ увезъ ее въ деревню, въ іб миляхъ отъ Лондона, гдѣ она должна была пробыть самое большее восемь или десять дней, и мы условились о днѣ и часѣ, когда она, какъ и въ Лондонѣ, введетъ меня въ свой домъ. Мы выбрали день, когда мужъ ея, въ качествѣ гвардейскаго офицера, долженъ былъ непремѣнно присутствовать на смотрѣ войскъ и ночевать въ Лондонѣ.

Я отправился къ ней въ тотъ же вечеръ одинъ, верхомъ. Любовница подробно описала мнѣ мѣстность; я оставилъ лошадь въ харчевнѣ, находившейся въ милѣ отъ ея дома, и дальше пошелъ пѣшкомъ (была уже ночь) до калитки парка, гдѣ она ждала меня, чтобы незамѣтно провести въ домъ. Казалось, насъ никто не замѣтилъ. Но эти рѣдкія посѣщенія не могли удовлетворить нашей страсти; мы должны были найти болѣе вѣрный способъ дѣйствій. Мы приняли нѣкоторыя мѣры, чтобы сдѣлать наши свиданія болѣе частыми; ибо во время краткихъ разлукъ я съ отчаяніемъ начиналъ думать о той ужасной разлукѣ, которая грозила намъ въ скоромъ б}^тду-щемъ. Возвращаясь утромъ въ Лондонъ, я сходилъ съ ума при мысли, что цѣлыхъ два дня не увижусь съ ней и съ нетерпѣніемъ считалъ часы и минуты. Такъ я жилъ постоянно внѣ себя, въ безуміи, чему врядъ ли повѣрятъ не испытавшіе этого, а пожалуй немногіе пережили подобное. Я только тогда немного з’спокаивался, когда находился въ состояніи безцѣльнаго передвиженія. Но достаточно мнѣ было попробовать отдохнуть, попытаться заснуть или поѣсть, какъ съ неистовыми криками я вскакивалъ и бѣсновался въ своей комнатѣ, если по-чему-нибз'дь не могъ выйти изъ домз^т. У меня было нѣсколько лошадей, междз^ прочимъ, отличный конь, котораго я кз’пилъ въ Спа; на немъ я продѣлывалъ самыя безумныя вещи, которымъ з'жасались наиболѣе нез^тстра-шимые лондонскіе наѣздники; я бралъ самыя высокія и широкія изгороди, самые глз'бокіе рвы и всевозможныя преграды. Разъ утромъ, между двз’мя визитами въ дорогую для меня виллу, катаясь съ маркизомъ Карач-чіоли, я захотѣлъ показать ему, какіе прыжки умѣетъ дѣлать мой изумительный конь; намѣтивъ глазами очень высокій заборъ, отдѣлявшій болыпзчо дорогу отъ обширнаго поля, я помчался къ нему галопомъ. Но, наполовинз^ потерявъ голову, я забылъ во время отпз’стить поводья и пришпорить лошадь; она зацѣпила ногой за барьеръ и со мной вмѣстѣ полетѣла на землю; лошадь поднялась, я

такъ же, въ полной з^твѣренности, что ничего не повредилъ себѣ. Страстная любовь, сжиравшая меня, учетверяла мою дерзость и можно было подумать, что я нарочно ищу случая сломать себѣ шею. Караччіоли, оставшійся на дорогѣ, по ту сторону забора, черезъ который я такъ неудачно перескочилъ, напрасно кричалъ мнѣ, чтобы я не дѣлалъ новой глупости и возвращался къ нем}' обычной полевой дорогой; не помня себя, я подбѣжалъ къ своей лошади, которая, казалось, собиралась з’скакать въ поле, схватилъ ее за поводья, вскочилъ на сѣдло, подъѣхалъ къ забору и на этотъ разъ мой конь безъ колебанія перескочилъ черезъ препятствіе, возстановивъ, такимъ образомъ, и свою и мою честь. Однако, юношеское тщеславіе не долго наслаждалось тріз^гмфомъ; проѣхавъ нѣсколько шаговъ и остывъ душой и тѣломъ отъ своего безумнаго порыва, я ощутилъ страшнз’ю боль въ лѣвомъ плечѣ; оно было вывихнуто, а ключица сломана. Боль все заиливалась и немного миль, отдѣлявшихъ меня отъ дома, показались мнѣ безконечно длинными, такъ какъ пришлось проѣхать ихъ шагомъ. Пріѣхавшій хирургъ долго изучилъ меня и сказалъ, что плечо вправлено, перевязалъ его и велѣлъ лежать въ постели. Нз’жно знать, что такое любовь, чтобы представить себѣ мою ярость, когда я оказался въ постели, какъ разъ наканз’нѣ того счастливаго дня, когда было назначено вторичное посѣщеніе виллы. Это несчастье случилось со мной въ субботз'з’тромъ; я рѣшилъ быть терпѣливымъ до вечера слѣдующаго дня и этотъ маленькій отдыхъ, придавъ силы моей рл’кѣ, еще увеличилъ мою смѣлость.

Въ шесть часовъ вечера я поднялся съ постели и, несмотря на увѣщанія Ильи, который былъ при мнѣ какъ бы наставникомъ, сѣлъ въ почтовзчо карету и отправился на свиданіе. Я не могъ ѣхать верхомъ вслѣдствіе боли въ рз^ткѣ, а также изъ-за перевязокъ, которыя сильно стѣсняли меня; однако, я не могъ и не смѣлъ подъѣхать въ каретѣ къ самому домз^; и я рѣшилъ выйти изъ нея, не доѣзжая двз'хъ миль, и прошелъ остальную часть пути пѣшкомъ; одна рука у меня была на перевязи, другой, подъ плащемъ, я, разумѣется, держался за шпагу, какъ человѣкъ, идущій ночью одинъ, да еще въ чужой домъ, гдѣ его не считаютъ другомъ. Между тѣмъ, отъ тряски во время ѣзды боль возобновилась съ новой силой и перевязка такъ разстроилась, что съ тѣхъ поръ я такъ и не могу вполнѣ свободно дѣйствовать плечомъ. Тѣмъ не менѣе, приближаясь къ завѣтной цѣли, я считалъ себя счастливѣйшимъ изъ смертныхъ. Наконецъ, я добрался до нея и мнѣ стоило большихъ трз’довъ перелѣзть черезъ заборъ парка (у насъ не было сообщниковъ и некому было помочь; я не смогъ отворить калитки, которая въ прошлый разъ была не заперта). Мз^жъ з'ѣхалъ въ тотъ вечеръ ночевать въ Лондонъ, все для того же смотра завтра утромъ. Наконецъ, я дотащился до дома, гдѣ моя любовь ждала меня; ни она, ни я не подумали о томъ странномъ обстоятельствѣ, что калитка, которз'Ю она открыла нѣсколько часовъ тому^г назадъ, оказалась теперь запертой;и я пробылъ у нея до разсвѣта. Вышелъ я также, какъ и вошелъ, завѣренный, что ни одна дз’ша не видала меня. Я благополучно добрался до своей кареты и къ семи часамъ-утра былъ уже въ Лондонѣ, полный жгз’чаго сожалѣнія о томъ, что пришлось разстаться съ любовницей и досады на з'силившзчося боль въ плечѣ. Душа моя была въ состояніи такого возбз’жденія и безз-мія, что я ничего не боялся, готовый, впрочемъ, на все. Я попросилъ хирз’рга перевязать мнѣ плечо, не позволяя емз^г, однако, дотро-нз’ться до больного мѣста. Во вторникъ вечеромъ я почз'в-ствовалъ себя лучше и, не желая оставаться дома, поѣхалъ въ итальянскую оперз’, какъ всегда, въ ложз^т князя ди-Массе-рано, гдѣ засталъ его съ женой: они полагали, что я, нзз'вѣ-ченный, лежз^г въ постели и потомз' были не мало З’днв-лены, увидѣвъ меня съ рукой на перевязи.

Съ совершенно спокойнымъ видомъ я слзчпалъ мз'зыку, вызывавшз^гю въ моей дз^-шѣ цѣлучо 634Л0. Но лицо мое было точно изъ мрамора. Вдрз'гъ мнѣ показалось, бз^-дто кто-то, споря съ другимъ, произноситъ мое имя у самой

двери ложи, которая была закрыта. Я бросился къ двери, открылъ ее, захлопалъ за собой и очутился лицомъ къ лицу съ мужемъ моей любовницы. Онъ требовалъ, чтобы капельдинеръ (въ англійскихъ театрахъ капельдинеры находятся обычно въ коридорахъ) отперъ емз^г дверь ложи. Я уже давно ждалъ этого визита и, не бз^тдучи въ состояніи ничѣмъ вызвать его, страстно желалъ, чтобы это скоро произошло. Итакъ, вылетѣвъ молніей изъ ложи, я вскричалъ:—„Я здѣсь, кто меня ищетъ?—„Я,—отвѣчалъ онъ, мнѣ нужно поговорить съ вами". „Пойдемте,—сказалъ я емз^т, къ вашимъ услугамъ". Не прибавивъ ни слова, мы тотчасъ вышли изъ театра. Это происходило въ половинѣ двѣнадцатаго ночи, въ самые длинные майскіе дни: спектакли въ Лондонѣ начинаются въ десять. Отъ театра на І'эй-Маркетъ мы направились въ Сентъ-Джемекій паркъ, откз^тда начинается обширный лз’гъ, называемый Гринъ-паркъ. Тз^ттъ, въ отдаленномъ 34413', мы, ни слова не говоря, обнажили шпаги. Тогда было въ обычаѣ носить шпагу, даже при фракѣ; итакъ, моя шпага была со мной, а онъ, вернувшись изъ деревни, з'спѣлъ зайти къ оружейному мастерз’. Когда мы шли по з'лицѣ Пэллъ-Мэллъ, ведз’іцей въ Сентъ-Джемскій паркъ, онъ два или три раза упрекнз'лъ меня за тайное посѣщеніе его дома и спрашивалъ, какъ я это дѣлалъ. Ярость, охватившая меня, не лишала меня присз'тствія духа; я сознавалъ въ глубинѣ души насколько справедливо и священно было чзъство моего противника и могъ лишь отвѣтить: „Это

неправда, но если вы желаете этому вѣрить, то я готовъ датьвамъз’довлетвореніе".—„Этоправда",—возразилъ онъ и разсказалъ съ мельчайшими подробностями о моемъ послѣднемъ посѣщеніи виллы. Я все время отвѣчалъ „неправда", но отлично видѣлъ, что онъ освѣдомленъ обо всемъ. Кончилъ онъ слѣдующими словами: — „Почемз' вы такъ з’порно отпираетесь, когда моя жена сама созналась во всемъ и все разсказала". Эти слова меня очень удивили и я отвѣчалъ: — „Если она открылась вамъ, то я больше не будз^ ничего отрицать". Впослѣдствіи мнѣ пришлось раскаяться въ своей откровенности; эти слова вырвались 3^ меня потомз*, что казалось нелѣпымъ отрицать очевидное. Мнѣ было нестерпимо играть такую роль передъ человѣкомъ, котораго я оскорбилъ; и я попытался отрицать свой достз’покъ лишь для того, чтобы спасти женщинз^, которз'Ю любилъ.

Этотъ разговоръ произошелъ между нами во время пз’ти. Взявшись же за шпагз% оскорбленный мужъ замѣтилъ, что моя лѣвая рз'ка на перевязи и имѣлъ великодушіе спросить меня, не помѣшаетъ ли мнѣ это драться. „Надѣюсь, что нѣтъ",—отвѣчалъ я, поблагодаривъ его; мы лристзчшли къ поединку. Я первый перешелъ въ атакзч Я всегда былъ очень плохимъ фехтовальщикомъ и напалъ на него не соблюдая никакихъ правилъ этого искзюства, какъ человѣкъ, отчаявшійся во всемъ. Правдзг говоря, я искалъ лишь слз^гчая з^тмереть. Не знаю, какъ это слз^г-чилоеь, но я очень сильно стѣснилъ своего противника; сначало заходящее солнце мѣшало мнѣ, но черезъ семь-восемь минз^тъ онъ настолько отстзшилъ назадъ и къ сторонз^, что солнце оказалось за моей спиной. Мы долго бились такимъ образомъ; я наносилъ з’дары, онъ ихъ отражалъ, и дз’маю, что онъ не убилъ меня лишь потому, что не хотѣлъ этого, а я его—потому, что не сумѣлъ. Наконецъ, отражая одинъ изъ моихъ зщаровъ, онъ ранилъ меня междз^г локтемъ и кистью правой руки; рана была столь незначительна, что я и не замѣтилъ ея. Однако, опустивъ шпагз', онъ сказалъ мнѣ, что вполнѣ з^гдо-ьлетворенъ и спросилъ, удовлетворенъ ли я? 'Я отвѣчалъ, что не я былъ оскорбленъ и потомз^г предоставляю емз^г рѣшить вопросъ. Онъ вложилъ шпагз' въ ножны, я также. Онъ з'далился, а я остался на мѣстѣ, чтобы разсмотрѣть свою рану; платье на мнѣ было разорвано, но такъ какъ я чувствовалъ лишь легкзчо боль и крови было очень мало, то я рѣшилъ, что это простая царапина. Впрочемъ, я бы все равно не смогъ безъ посторонней помощи снять платья, такъ какъ не могъ дѣйствовать лѣвой рз-кон. Поэтому я удовольствовался тѣмъ, что съ помощью зз’бовъ крѣпко

завязалъ правую руку носовымъ платкомъ, чтобы остановить кровотеченіе; затѣмъ вышелъ изъ парка по той же улицѣ ІІэллъ-Мэллъ. Когда я вновь подошелъ къ театру, который покинз'лъ лишь три четверти часа тому назадъ,, я увидалъ, при свѣтѣ изъ оконъ лавокъ, что ни на рз^г-кахъ, ни на одеждѣ у меня не было крови; мнѣ пришла въ голову сумасшедшая и опасная мысль вернз'ться въ театръ, въ ложу, откуда я былъ вызванъ на дуэль; и я опять развязалъ зубами платокъ, которымъ перевязалъ себѣ руку. Увидавъ меня, князь ди-Массерано спросилъ, почему я такъ внезапно выбѣжалъ изъ ложи и гдѣ я былъ. Изъ его вопроса я понялъ, что онъ не слыхалъ нашего-короткаго разговора за дверью ложи; и я сказалъ, что-мнѣ нз^жно поговорить съ однимъ лицомъ, для свиданья съ которымъ я и выходилъ изъ зрительнаго зала. Я не прибавилъ болѣе ни слова, но, несмотря на всѣ з'силія, не-могъ сдержать внутренняго волненія, думая о возможномъ исходѣ этого дѣла и о тѣхъ несчастіяхъ, которыя могутъ обрз'шиться на голову моей возлюбленной. Поэтомз' черезъ четверть часа я заѣхалъ, не зная что съ собой дѣлать^ Когда я вышелъ изъ театра, мнѣ пришло въ головз’ (рана не мѣшала мнѣ ходить) отправиться къ одной изъ родственницъ моей возлюбленной, которая помогала намъ и у которой мы видѣлись нѣсколько разъ. Это была счастливая мысль; первое, что я увидалъ, войдя въ домъ. этой дамы, была моя любовь. Я чз^ть не запалъ въ обморокъ при столь неожиданной встрѣчѣ, переживъ такія удивительныя приключенія. Она объяснила мнѣ все довольно правдоподобно, но не такъ, какъ это было въ дѣйствительности; истину мнѣ суждено было зазнать позже и совсѣмъ дрз^гимъ путемъ. Она же сказала мнѣ, что послѣ перваго нашего свиданія въ деревнѣ, мужъ ея достовѣрно узналъ отъ посторонняго лица, что кто-то былъ введенъ къ нему въ домъ, но никто не видалъ меня. Онъ з'зналъ также, что верховая лошадь простояла цѣлую ночь такого-то числа, въ такой-то харчевнѣ, и что хозяинъ ея пришелъ за ней въ такой-то часъ и щедро заплатилъ за нее,

не вымолвивъ ни слова. Поэтому, предвидя второй визитъ,, онъ тайно подослалъ одного изъ своихъ людей, чтобы подстеречь незнакомца и вечеромъ, по его возвращеніи, точно разсказать ему обо всемъ. Затѣмъ въ воскресенье днемъ онъ уѣхалъ въ Лондонъ, а я, какъ уже разсказывалъ, въ то же время оставилъ городъ и направился въ деревню, куда прибылъ уже въ сумерки. Шпіонъ (можетъ быть, ихъ было нѣсколько) видѣлъ, какъ я прошелъ черезъ мѣстное кладбище, приблизился къ калиткѣ парка и, не будучи въ состояніи отворить ее, перелѣзъ черезъ ограду; затѣмъ, на разсвѣтѣ онъ видѣлъ, какъ я такимъ же образомъ вышелъ и прошелъ пѣшкомъ на большую дорогу, ведущую въ Лондонъ. Никто изъ нихъ не посмѣлъ показаться мнѣ на глаза и, тѣмъ болѣе, сказать мнѣ что-нибз'дь. Безъ сомнѣнія, замѣтивъ мой рѣшительный видъ и шпаг}* въ рукѣ и не будучи въ этомъ дѣлѣ лично заинтересованы (осмотрительные люди не любятъ становиться на пу'ти влюбленныхъ), они предпочли пожелать мнѣ счастливаго пути и оставить въ покоѣ. Однако, если бы въ тотъ моментъ, когда я воровскимъ образомъ перелѣзалъ черезъ заборъ, два или три человѣка вздумали меня остановить, дѣло приняло бы для меня плохой оборотъ. Если бы я попытался бѣжать, меня сочли бы воромъ; если бы я напалъ на нихъ, защищаясь, то имѣлъ бы видъ убійцы; а въ глубинѣ души я рѣшилъ не даваться живымъ въ руки. Итакъ, нужно было начать со шпаги, а въ странѣ съ мудрыми законами подобные постзшки влекутъ за собой самыя строгія наказанія. Я и теперь еще содрогаюсь при воспоминаніи объ этомъ; но тогда я бы не колеблясь поступилъ такъ. Въ понедѣльникъ мужъ вернзыся изъ Лондона въ той же почтовой каретѣ, которая прождала меня всю ночь въ двз^гхъ миляхъ оттуда; кз^тчеръ разсказалъ ему объ этомъ, какъ о рѣдкомъ случаѣ, и изъ его описанія моей наружности мужъ очень хорошо зазналъ меня. Затѣмъ, вернувшись домой, онъ выслз^тшалъ доносъ своихъ людей и, такимъ образомъ, получилъ совершеннзчо увѣренность, что произошло несчастіе съ его семейной

жизнью. Но здѣсь, разсказывая о странныхъ послѣдствіяхъ англійской ревности, ревность итальянская не можетъ удержаться отъ з'лыбки, настолько различны бываютъ страсти у разныхъ людей, въ разныхъ климатахъ и особенно при разныхъ законахъ. Итальянскій читатель полагаетъ, что жена забита, отравлена или, по крайней мѣрѣ, брошена въ тюрьму. Ничего подобнаго. Англичанинъ, хотя и сильно, по своемз^, любившій женз% не сталъ тратить времени на з'грозы и оскорбленія. Онъ тотчасъ застроилъ ей •очную ставку съ тѣми, кто ее видѣлъ, и это з^гбѣдило ее въ невозможности отрицать слз'чившееся. Мз^гжъ не скрылъ отъ нея, что съ того момента она емз^ болѣе не жена, что скоро законный разводъ освободитъ его отъ нея. Онъ прибавилъ, что, не з\довлетворенный однимъ разводомъ, онъ хочетъ заставить меня горько поплатиться за оскорбленіе, нанесенное емз^г; что въ тотъ же день онъ вернется въ Лондонъ, гдѣ сумѣетъ найти меня. Тогда она, не теряя ни минуты, тайно послала мнѣ письмо съ вѣрнымъ человѣкомъ, чтобы предупредить обо всемъ происшедшемъ. Посланный, получивъ іцедрз’Ю награду, прискакалъ въ Лондонъ черезъ два часа, измз-чившись самъ и загнавъ лошадь; черезъ часъ послѣ него пріѣхалъ и мз'жъ. Къ счастью, ни тотъ ни другой не застали меня дома, но мужъ, по предчз'вствію, угадалъ, что я въ итальянской оперѣ, гдѣ и нашелъ меня, какъ я з’же разсказалъ. Въ этомъ случаѣ сз’дъба въ двз^-хъ отношеніяхъ была милостива ко мнѣ: во-первыхъ, з^г меня была вывихнз’та не правая, а лѣвая рука и, во-вторыхъ, я получилъ письмо возлюбленной зоке послѣ встрѣчи съ соперникомъ. Если бы все это случилось при дрз^тгихъ обстоятельствахъ, я не думаю, чтобы конецъ былъ такъ благополученъ. Между тѣмъ, не успѣлъ мз^гжъ отправиться въ Лондонъ, какъ жена поѣхала туда же по дрзчюй дорогѣ и пріѣхала прямо къ невѣсткѣ, которая жила довольно близко отъ дома ея мзока. Здѣсь она зазнала, что меньше часа назадъ онъ вернз’лся въ фіакрѣ и, выскочивъ изъ него и запершись въ своей комнатѣ, приказалъ никого къ себѣ не пз^тскаті

Отсюда она заключила, что мы уже встрѣтились и что я убитъ. Все это она разсказала отрывистыми, несвязными клочками, очень волнуясь, какъ волновался и я. Но пока все это объясненіе разрѣшалось для насъ неожиданнымъ счастьемъ. Неизбѣжный разводъ, грозившій ей, обязывалъ меня (и это было одно изъ самыхъ страстныхъ моихъ желаній) замѣнить ей мужа, котораго она теряла.

Я сходилъ съ ума при этой мысли и уже почти забылъ о своей царапинѣ. Но черезъ нѣсколько часовъ, когда мою руку освидѣтельствовали въ присутствіи возлюбленной, я увидѣлъ, что кожа была содрана во всю длинз' предплечья и въ складкахъ рз^гбашки запеклось много крови. По окончаніи перевязки мнѣ пришло въ головз^г мальчишеское желаніе осмотрѣть шпаі'з'; я увидЁлъ, что отражавъ мои удары, соперникъ такъ искрошилъ лезвіе моей шпаги, что она стала похожа на хорошую пилз^-. Я хранилъ ее много лѣтъ, какъ трофей. Разставшись, наконецъ, довольно поздно съ возлюбленной, я рѣшилъ передъ тѣмъ, какъ ѣхать домой, зайти къ маркизз^ Ка-раччіоли, чтобы разсказать ему обо всемъ. По тѣмъ смз’тнымъ слухамъ, которые дошли до него, онъ рѣшилъ, что я з’битъ и оставленъ въ паркѣ, который запирается обыкновенно вскорѣ послѣ полз’ночи. Итакъ, онъ встрѣтилъ меня какъ человѣка, вернз^твшагося съ того свѣта, горячо обнялъ и проговорилъ со мной часа два; я вер-^нЗ^глся къ себѣ уже на зарѣ. Никогда я не спалъ такимъ глз'бокимъ и сладкимъ сномъ, какъ въ этз* ночь, переживъ въ одинъ день столько странныхъ приключеній.

Глава XI.

СТРАШНОЕ РАЗОЧАРОВАНІЕ.

Однако, вотъ какъ все это произошло въ дѣйствительности. Вѣрный Илья, з^твидавъ, какъ спѣшно прискакалъ посланный на взмыленномъ конѣ, какъ онъ требовалъ возможно скорѣй доставить мнѣ письмо, сейчасъ же побѣжалъ за мной. Сначала онъ отправился къ князю ди-Массерано, оттуда—къ Караччіолн, который жилъ очень далеко: такимъ образомъ онъ потерялъ нѣсколько часовъ. Наконецъ, возвращаясь домой, на Суффолькъ-Стритъ, неподалеку отъ Хэй-Маркетъ, гдѣ находится итальянская опера, онъ рѣшилъ заглянуть и туда. Найти меня здѣсь онъ не надѣялся, помня о моей вывихнз^гтой рз^гкѣ. Войдя въ театръ, онъ справился обо мнѣ у капельдинеровъ, которые хорошо меня знали. Они отвѣтили емз¹, что я вышелъ десять минутъ томз^ назадъ съ господиномъ, который приходилъ за мной въ ложз'. Моя страстная любовь не была тайной для Ильи (хотя онъ узналъ объ этомъ не отъ меня). Вспомнивъ, откзща пришло письмо, онъ сразз' понялъ въ чемъ дѣло. Тогда бѣдный Илья, зная, какой я плохой боецъ и какъ мнѣ должна помѣшать больная лѣвая рз’ка, рѣшилъ, что я забитъ. Онъ тотчасъ побѣжалъ въ Сэнтъ-Джемскій паркъ, но не наткнулся на насъ, такъ какъ выбралъ направленіе противоположное Гринъ-паркз^. Между тѣмъ, настзчіила полночь и онъ при-нужденъ былъ вмѣстѣ со всѣми покинуть паркъ. Не представляя себѣ, какъ бы точнѣе разз^гзнать обо мнѣ, онъ сталъ бродить вокругъ дома ея мужа въ надеждѣ з^гслы-шать что-ннбз^гдь. Быть можетъ, у него были болѣе рѣзвыя лошади, чѣмъ у мужа, или тотъ заѣзжалъ куда-нибудь по дорогѣ, но Илья подъѣхалъ въ своемъ фіакрѣ къ двери его дома въ г у минуту, когда онъ входилъ въ нее. Илья ясно видѣлъ, что онъ былъ при шпагѣ, что онъ спѣшно вошелъ въ домъ, сейчасъ же приказавъ запереть дверь, и казался очень разстроеннымъ. Илья болѣе не сомнѣвался въ моей смерти и не смогъ сдѣлать ничего лучшаго, какъ побѣжать къ Караччіоли и разсказать емз^г все, что -зналъ и чего боялся за меня. Нѣсколько часовъ покойнаго сна, послѣ такого тягостнаго дня, очень освѣжили меня; я снова велѣлъ съ осторожностью перевязать себѣ раны. Старая рана причиняла очень сильнз’ю боль, новая -становилась все менѣе и менѣе чз-вствительной. Затѣмъ я

немедленно отправился къ возлюбленной, гдѣ провелъ цѣлый день. Мы знали черезъ прислугз^т все, что дѣлалъ ея мз’жъ, такъ какъ домъ его, какъ я з^тже сказалъ, былъ очень близко отъ дома ея невѣстки, гдѣ она пока жила. Но напрасно я з’тѣшалъ себя мыслью, что будущій разводъ приведетъ все дѣло къ концу; напрасно отецъ красавицы (съ которымъ я былъ знакомъ з'же нѣсколько лѣтъ), пріѣхавъ навѣстить дочь, благодарилъ судьбу, что въ несчастій дочь его нашла себѣ такого зъажаемаго мз^тжа (онъ именно такъ выразился); все время я замѣчалъ, что какъ бы темное облако омрачало чело моей возлюбленной и, казалось, предвѣщало зловѣщз’ю развязі<з^т. Она не переставала плакать и завѣряла меня, что любитъ меня больше всего на свѣтѣ. Она была бы щедро вознаграждена за скандалъ и безчестіе, которые ожидали ее на родинѣ, если бы могла навсегда остаться со мной; но она вполнѣ завѣрена, что я ни за что не захочз^т жениться на ней. Это странное и з^тпорное з^ттвержденіе приводило меня въ отчаяніе; и, з’бѣжденный, что она не ждала съ моей стороны ни обмана, ни вѣроломства, я рѣшительно не могъ понять причины ея недовѣрія ко мнѣ. Эти печальныя затрз’дненія омрачали всю радость, которую я испытывалъ отъ возможности свободно видѣть ее съ з’тра до вечера; кромѣ того, меня угнеталъ процессъ развода, который не можетъ не быть тягостнымъ для всякаго, кто не лишенъ чести и стыда. Такимъ образомъ прошло три дня, со среды до вечера пятницы. Въ этотъ вечеръ я сталъ, наконецъ, настаивать, чтобы возлюбленная объяснила мнѣ загадочность ея словъ, печали и недовѣрія^ и, наконецъ, съ большимъ з’силіемъ, послѣ мучительнаго предисловія, прерываемаго вздохами и горькими слезами, она сказала мнѣ, что прекрасно знаетъ, что недостойна меня, что я не моіз*, не долженъ и не захочу^1, жениться на ней... потому* что \'же раньше... передъ тѣмъ, какъ полюбить меня... она любила... „А! кого же?—горячо вскричалъ я, перебивая ее.— „Жокея, который былъ... у^ моего мз’жа“.—„Который былъ? Когда.^,; О, Воже, я умираю! Но почемз’ ты мнѣ говоришь

такую вещь? Жестокая! Лучше было бы убить меня...“ Тутъ она, въ свою очередь, перебила меня и понемногу все разсказала, признавшись въ своей грубой страсти; пока она разсказывала всѣ мучительныя и невѣроятныя подробности этого, я оставался ледянымъ, недвижимымъ и безчувственнымъ, какъ камень. Мой предшественникъ и достойный соперникъ находился еще въ домѣ ея мужа. Онъ первый прослѣдилъ похожденія своей любовницы, открылъ мое первое посѣщеніе ея дома и то обстоятельство, что моя лошадь провела цѣлую ночь на сосѣднемъ постояломъ дворѣ; вмѣстѣ съ другими слугами дома онъ замѣтилъ и узналъ меня при моемъ вторичномъ посѣщеніи, въ воскресенье вечеромъ. Наконецъ, зазнавши о моей дз^эли съ мз^г-жемъ и замѣтивъ его глз^бокое огорченіе по поводз^г того, что приходилось разводиться съ женщиной, которую онъ такъ горячо любилъ, жокей рѣшилъ все открыть хозяинз^-. Имъ руководило чз'вство мести и желаніе наказать свою непостоянную любовницу и соперника, предпочтеннаго емз’. Этотъ конюхъ-герой нагло сознался во всемъ и подробно разсказалъ исторію своей трехлѣтней связи съ хозяйкой; затѣмъ онъ горячо з'бѣждалъ хозяина не оплакивать потерю такой женщины: это скорѣй являлось избавленіемъ свыше. Я позже узналъ эти отвратительныя, безжалостныя подробности; она разсказала мнѣ лишь по возможности о самомъ фактѣ, да еще въ смягченномъ видѣ.

Нѣтъ словъ, чтобъ описать мое страданіе, мою ярость, невѣроятныя, гибельныя и напрасныя рѣшенія, которыя я принималъ и отвергалъ въ тотъ вечеръ, мои стопы, вопли и ругательства и, несмотря на весь этотъ гнѣвъ и отчаяніе, мою необз^зданнзчо и непоколебимую любовь къ столь недостойному существзч Съ тѣхъ поръ прошло двадцать лѣтъ, но и теперь еще, при воспоминаніи, кровь закипаетъ во мнѣ. Въ этотъ вечеръ я оставилъ ее, сказавъ, что ея з’вѣренность въ томъ, что я ни за что не женюсь на ней, показываетъ, какъ она хорошо успѣла изучить меня; и что, з’знавъ о такомъ безчестіи

послѣ женитьбы, я бы непремѣнно убилъ ее, а затѣмъ и себя, если бы, впрочемъ, могъ любить ее тогда также, какъ теперь. Я прибавилъ, что презираю ее меньше, чѣмъ слѣдуетъ, за то, что она имѣла честность и мужество добровольно признаться мнѣ во всемъ и что во мнѣ она б}’детъ имѣть вѣрнаго друга, который никогда не покинетъ ее; я готовъ слѣдовать за ней и жить съ ней въ какомъ-нибудь неизвѣстномъ уголкѣ Европы или Америки, гдѣ она пожелаетъ, но никогда она не станетъ моей женой и не будетъ ею считаться.

Такимъ образомъ, я покинулъ ее въ пятницу вечеромъ. Сердце мое терзала тоска. Въ субботу я всталъ на разсвѣтѣ и, увидавъ на своемъ столикѣ огромный газетный листъ, случайно заглянулъ въ него; первое, что мнѣ бросилось въ глаза, было мое имя. Разворачиваю его и читаю дс -вольно длинную статью, въ которой во всѣхъ подробностяхъ и очень точно разсказана моя исторія. Кромѣ того, были описаны печальныя и смѣшныя обстоятельства моего соперничества съ конюхомъ; указывалось его имя, возрастъ, наружность и вся исторія его признанія хозяину. Я чуть не упалъ замертво, читая подобныя вещи, и только придя въ себя, я понялъ, что вѣроломная женщина добровольно призналась мнѣ уже послѣ того, какъ въ газетахъ было разсказано обо всемъ въ пятницу утромъ. Тогда, потерявъ всякое самообладаніе, я побѣжалъ къ ней и сталъ осыпать ее самыми яростными, горькими и презрительными укорами, перемѣшанными со словами любви, страданія и съ отчаянными рѣшеніями; я поклялся ей, что она никогда меня не увидитъ, но черезъ нѣсколько часовъ снова былъ у нея. Я -оставался съ ней цѣлый день, а затѣмъ приходилъ ежедневно. Наконецъ, она рѣшила покинуть Англію, гдѣ стала притчей во языцѣхъ, и отправилась на нѣкоторое время во Францію, въ монастырь; я сопровождалъ ее и мы долго странствовали по разнымъ графствамъ Англіи, чтобы какъ можно дольше не разставаться,—хотя я и презиралъ себя за это. Но въ ми-нуту, когда чувство мести и стыдъ взяли верхъ надъ

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІЕРИ. 9

любовью, я оставилъ ее въ Рочестерѣ, откзща она поѣхала черезъ Дувръ во Францію со своей невѣсткой. Я же возвратился въ Лондонъ.

Вернувшись, я узналъ, что мз^жъ въ бракоразводномъ процессѣ ссылался на меня и этимъ оказалъ мнѣ предпочтеніе передъ нашимъ третьимъ тріумвиромъ, своимъ собственнымъ конюхомъ, котораго онъ даже оставилъ у себя на службѣ: вотъ какимъ великодушіемъ и евангельскимъ терпѣньемъ отличается ревность англичанина. Что касается меня, я очень одобрялъ поведеніе оскорбленнаго мужа. Онъ не захотѣлъ убить меня, когда могъ бы, по всей вѣроятности, это сдѣлать; не захотѣлъ также взять съ меня выкзша, на что имѣлъ право по законамъ страны, гдѣ каждая обида расцѣнивается по особому тарифу и гдѣ за наставленіе роговъ приходится платить очень дорого. Если бы вмѣсто шпаги мнѣ пришлось вынзчъ кошелекъ—я былъ бы разоренъ или, по крайней мѣрѣ, мои дѣла совсѣмъ пошатнулись бы; на самомъ дѣлѣ, потеря его была громадна, если принять во вниманіе его глубокую любовь къ женѣ и обиду нанесенную ему конюхомъ, который по отсз’л'ствію средствъ не могъ возмѣстить ее; и потому, соразмѣряя вознагражденіе съ ущербомъ, мнѣ пришлось бы заплатить по меньшей мѣрѣ десять или двѣнадцать тысячъ цехиновъ. Итакъ, добрый и честный молодой человѣкъ велъ себя въ этомъ дѣлѣ гораздо лз^тчше, чѣмъ я того заслужилъ. Процессъ продолжался съ Запоминаніемъ моего имени: дѣло было совершенно ясно благодаря многочисленнымъ свидѣтелямъ и признаніямъ разныхъ лицъ. Моего участія совсѣмъ не потребовалось. Я могъ покинз’ть Англію когда заодно и зазналъ лишь позже, что мз'жъ получилъ полный разводъ. Выть можетъ, я напрасно разсказалъ въ такихъ подробностяхъ этотъ З’жасный эпизодъ изъ моей жизни, который имѣетъ значеніе только для меня; но я нарочно настаиваю на немъ, такъ какъ онъ очень нашумѣлъ въ свое время и представляетъ собой одинъ изъ главныхъ слз'чаевъ, когда я могъ изучить себя на дѣлѣ. Откровенно разсказавъ обо

всѣхъ подробностяхъ этого приключенія, мнѣ кажется, я доставляю случай всесторонне узнать меня тѣмъ, кто бы этого захотѣлъ.

Глава XII.

СНОВА ПУТЕШЕСТВІЯ ВЪ ГОЛЛАНДІЮ, ФРАНЦІЮ, ИСПАНІЮ, ПОРТУГАЛІЮ; ВОЗВРАЩЕНІЕ НА РОДИНУ.

6 мая.

Переживъ такое жестокое потрясеніе, я не могъ успокоиться, пока передъ глазами моими были тѣ же мѣста и предметы, среди которыхъ все происходило; такимъ образомъ, я поддался увѣщаніямъ немногихъ дрз^тзей, сочувствовавшихъ горестномз' моему положенію, и уѣхалъ.

Я покинулъ Англію въ концѣ іюня; съ измученной душой, нуждающейся въ поддержкѣ, я рѣшилъ сначала направить свой пз^тть къ моему другу д’Акуна, въ Голландію. Въ Гдагѣ я пробылъ съ нимъ нѣсколько недѣль, не видясь больше ни съ кѣмъ; онъ утѣшалъ меня, насколько могъ, но рана была слишкомъ глз^бока. Такъ какъ моя меланхолія вмѣсто того, чтобы разсѣиваться, съ каждымъ днемъ росла, я рѣшилъ, что мнѣ бз^гдз^тъ полезны движеніе и развлеченіе, связанныя съ путешествіемъ. И я отправился въ Испанію. Это была чуть ли не единственная страна въ Европѣ, которой я не зналъ и я уже давно подумывалъ о томъ, чтобы съѣздить тз'да. Я 113-е-тился въ пзпгь по направленію къ Брюсселю, по странѣ, которая лишь бередила мои сердечныя раны, особенно когда я начиналъ сравнивать мою первую любовь въ Голландіи съ этой страстью въ Англіи; продолжая мечтать, безумствовать, плакать и молчать, я пріѣхалъ, наконецъ, въ Парижъ. Этотъ огромный городъ понравился мнѣ теперь не больше, чѣмъ въ первый разъ, и ничѣмъ не могъ развлечь меня. Я провелъ здѣсь около мѣсяца,

пережидая сильныя жары. Во время этого моего пребыванія въ Парижѣ я могъ бы легко видѣть и даже посѣщать знаменитаго Руссо, благодаря одному знакомому итальянцу, который былъ съ нимъ въ близкихъ отношеніяхъ и говорилъ, что Руссо его очень любитъ. Этотъ итальянецъ хотѣлъ во что бы то ни стало свести меня къ философу, увѣряя, что Руссо и я созданы для того, чтобы нравиться другъ другу. Я чувствовалъ къ Руссо глубокое уваженіе, что больше относилось къ его гордому характеру и независимому поведенію, чѣмъ къ его произведеніямъ; то немногое изъ нихъ, что я читалъ, мнѣ не понравилось и показалось натянутымъ и неестественнымъ. Въ концѣ концовъ, не 63'дучи любопытнымъ отъ природы и обладая—съ гораздо меньшимъ правомъ чѣмъ Руссо—такой же непоколебимою гордостью, какъ и онъ, я не пошелъ навстрѣчу этому знакомствз^-, успѣхъ котораго былъ очень сомнителенъ, и не позволилъ представить себя надменномз’ и своенравному человѣку, за малѣйшую нез^чтивость котораго я отплатилъ бы вдесятеро; ужъ таковы прирожденныя свойства моего пылкаго характера: я всегда воздавалъ съ лихвою и за добро и за зло. На этомъ дѣло и остановилось. Но вмѣсто Руссо я завязалъ гораздо болѣе важное для меня знакомство съ шестью или семью людьми, лучшими изъ итальянцевъ, да и вообще изъ людей. Я купилъ въ Парижѣ собраніе классическихъ итальянскихъ поэтовъ и прозаиковъ, въ тридцати шести томахъ маленькаго формата, изящно напечатанныхъ; послѣ двухъ лѣтъ второго путешествія з^т меня не осталось изъ нихъ ни одного. Съ тѣхъ поръ эти славные учителя не покидали меня, но, по правдѣ сказать, въ первые два-три года я не много ими пользовался. Несомнѣнно, что тогда я кзшилъ эту коллекцію болѣе для того, чтобы имѣть ее, чѣмъ для чтенія, потому что у меня не было ни желанія, ни силъ напрягать свой умъ. Что касается итальянскаго языка, то онъ настолько испарился изъ моей памяти и сознанія, что я съ большимъ трудомъ понималъ произведенія хоть немного

возвышеннѣе Метастазіо. Перелистывая отъ нечего дѣлать тридцать шесть томиковъ, я былъ очень удивленъ, видя рядомъ съ четырьмя нашими великими поэтами цѣлое племя риѳмоплетовъ, которые были помѣщены здѣсь для полноты обзора, и именъ, которыхъ, по своему невѣжеству, я никогда не слыхалъ: Торраккіоне, Моргайте, Ричіардетто, Роландино, Мальмантиле, и рядъ поэмъ, о вз’льгарной ловкости и скучномъ многословіи которыхъ я пожалѣлъ лишь нѣсколько лѣтъ спз'стя. Но эта покз'пка оказалась для меня крайне благодѣтельной, ибо теперь въ моемъ домѣ навсегда водворились шесть свѣтилъ нашего языка: Данте, Петрарка, Аріосто, Тассо, Бокаччіо и Макіавелли. Увы! Къ моему несчастью и стыду, я дожилъ до двадцати двухъ лѣтъ незнакомый съ ними, если не говорить о нѣкоторыхъ отрывкахъ Аріосто, которые я читалъ въ ранней юности въ академіи, о чемъ, кажется, я уже упоминалъ. Воорз^г-женный столь сильнымъ щитомъ противъ скз^гки и праздности, что, впрочемъ, не мѣшало мнѣ оставаться празднымъ, надоѣдать другимъ и скз'чать самомз^г,— я отправился въ Испанію въ половинѣ августа. Я даже не взглянулъ на Орлеанъ, Тз’ръ, Пуатье, Бордо и Тзчіузу, наиболѣе веселую и прекраснз-ю часть Франціи, и въѣхалъ въ Испанію по Перпиньянской дорогѣ. Барселона была первымъ городомъ послѣ Парижа, гдѣ я не надолго остановился. Въ продолженіе этого длиннаго пути, проведеннаго большею частью въ слезахъ и одиночествѣ, изрѣдка я открывалъ тотъ или дрзчгой томъ моего дорогого Мон-тэня, котораго не читалъ з'же цѣлый годъ. Это чтеніе, то начинаемое, то бросаемое, давало мнѣ нѣкоторз^тю бодрость Духа и даже немного утѣшало меня.

Мои англійскія лошади остались въ Англіи и я продалъ ихъ всѣхъ, кромѣ лучшей, которзчо оставилъ подъ надзоромъ з^г маркиза Караччіоли; но такъ какъ безъ лошадей я былъ лишь половиной самого себя, то, не З'спѣвъ пріѣхать въ Барселону, кз’пилъ двз^хъ,—однз^г андалузскую, золотисто-гнѣдз'ю, чудное животное изъ породы сегіозіпі бе Хегег, и НасЬа изъ Кордовы, меньше рос-

томъ, но прелестную и полную огня. Я ст> дѣтства мечталъ объ испанскихъ лошадяхъ; но ихъ такъ трудно выписать! Поэтому я просто не вѣрилъ, что у меня ихъ двѣ, и такія прекрасныя. Даже Монтэнь мало з^тѣшалъ меня. Я рѣшилъ продолжать путешествіе по Испаніи верхомъ, карета должна была ѣхать короткими переѣздами и очень медленно. Въ этой полуафриканской странѣ нѣтъ почтоваго движенія въ каретахъ и не могло бы быть въ виду плачевнаго состоянія дорогъ. Задержанный въ Барселонѣ легкимъ нездоровьемъ до начала ноября, я рѣшилъ съ помощью грамматики и испанскаго словаря почитать немного на этомъ дивномъ языкѣ, который намъ, итальянцамъ, такъ легко дается. Дѣйствительно, мнѣ удалось разобрать Донъ Кихота, котораго я понималъ довольно хорошо, а любилъ еще больше, но много помогло мнѣ въ этомъ и то, что я читалъ его раньше по-французски.

Направившись въ Сарагоссу и Мадридъ, я понемногз^ сталъ привыкать къ новой манерѣ путешествовать по этимъ пустынямъ, съ которой вполнѣ можно примириться лишь при большой молодости, здоровьѣ, деньгахъ и терпѣніи. Въ двѣ недѣли я очень недорно доѣхалъ до Мадрида и скоро сталъ находить болѣе удовольствій въ такомъ непрерывномъ пз'ти, чѣмъ въ остановкахъ по полз¹-варварскимъ городамъ: впрочемъ, вамъ уже извѣстно, что при безпокойной подвижности моего характера для меня не было большаго удовольствія, чѣмъ ѣзда, и большей скуки, чѣмъ остановки. Большею частью я совершалъ пѣшкомъ лучшую часть пути рядомъ съ моимъ прекраснымъ андалузцемъ, который слѣдовалъ за мной, съ вѣрностью собаки и разговоръ междз' нами не прекращался; мнѣ было очень радостно чувствовать себя съ ней вдвоемъ въ обширныхъ пустыняхъ Аррагоніи. Я всегда посылалъ впередъ своихъ людей съ каретой и мз’лами, а самъ слѣдовалъ за ними на далекомъ разстояніи. Илья же ѣхалъ на маленькомъ мулѣ, съ рз^жьемъ въ рзжахъ и стрѣлялъ по дорогѣ кроликовъ, зайцевъ и птицъ—настоя-

щихъ обитателей Испаніи; онъ пріѣзжалъ за часъ или за два до меня и, благодаря его распорядительности, мнѣ всегда было чѣмъ утолить голодъ, какъ въ полдневной, такъ и вечерней остановкѣ.

Къ несчастью для меня (быть можетъ, къ счастью для другихъ), въ то время я еще не умѣлъ выражать въ стихахъ своихъ мыслей и чувствъ. Въ такомъ одиночествѣ и при постоянномъ движеніи я бы, вѣроятно, излился въ потокѣ риѳмъ; ибо тысячи моральныхъ и меланхолическихъ размышленій, тысячи печальныхъ, радостныхъ или безумныхъ образовъ иногда одновременно занимали мой умъ. Но тогда я не владѣлъ еще языкомъ, на которомъ могъ бы выражаться, и мнѣ не приходило въ голову, что я когда-либо смогу написать что-нибзщь стихами или прозой. Итакъ, я довольствовался своими мечтаніями, иногда плакалъ горькими слезами или смѣялся самъ не зная отчего: явленія, которыя обыкновенно разсматриваются какъ безз^міе, если въ резз^гльтатѣ этого не является поэтическое произведеніе; но лишь только родится оно, сейчасъ же о безз^тміи говорятъ: „это поэзія¹*. И не ошибаются. Такъ я въ первый разъ 113'тешеетво-валъ до Мадрида. Я настолько пристрастился къ цыганской жизни, что въ Мадридѣ сначала очень екз^чалъ и мнѣ стоило большихъ з’силій просидѣть тутъ цѣлый мѣсяцъ. Я ни съ кѣмъ не завелъ знакомства и никого не зналъ здѣсь, кромѣ одного молодого часовыхъ дѣлъ мастера, только что вернз’вшагося изъ Голландіи, ю-да оиъ ѣздилъ изз'чать свое ремесло. Этотъ юноша былъ очень уменъ отъ природы и, уже немного повидавъ свѣтъ, вмѣстѣ со мной горько сѣтовалъ на печальное, варварское состояніе родины. Здѣсь я вкратцѣ разскажу объ одномъ грубомъ и безумномъ постз’пкѣ по отношенію къ Ильѣ, который я совершилъ въ присз^ттствіи этого молодого испанца. Однажды вечеромъ, когда мы поужинали съ часовщикомъ и сидѣли еще за столомъ, вошелъ Илья, чтобы причесать меня, послѣ чего мы обыкновенно всѣ ложились спать. Навивая на щипцы

прядь волосъ, онъ дернз^лъ одинъ волосъ сильнѣе дрз^тгихъ. Ни слова ему не говоря, я вскочилъ быстрѣе молніи и, схвативъ подсвѣчникъ, изо всѣхъ силъ ударилъ его въ правый високъ; кровь брызнула цѣлымъ фонтаномъ прямо на молодого человѣка, сидѣвшаго противъ меня, по дрз^г-гз^гю сторону довольно широкаго стола. Молодой человѣкъ, конечно, не могъ догадаться, что нечаянно выдернутый волосъ былъ единственной причиной моей внезапной ярости, рѣшивъ, что я сошелъ съ ума, онъ кинулся ко мнѣ. Но разъяренный, оскорбленный и серьезно раненый Илья бросился уже на меня съ ^лаками. Ловко З^тскользнз^гвъ отъ него, я успѣлъ выхватить изъ ноженъ шпагз% которая лежала тутъ же на стулѣ. Илья напиралъ на меня, я грозилъ ему остріемъ шпаги. Испанецъ задерживалъ насъ обоихъ; вся гостиница поднялась на ноги, прибѣжали слуги и такимъ образомъ было прекращено траги-комическое столкновеніе, весь позоръ котораго ложился на меня. Немного успокоившись, мы объяснились. Я сказалъ, что чувствуя, какъ меня дергаютъ за волосы, не могъ сдержаться. Илья отвѣтилъ, что онъ даже не замѣтилъ этого, а испанецъ заявилъ, что если я не былъ вполнѣ сзьмасшедшимъ, то не былъ и въ достаточной мѣрѣ разумнымъ. Такъ кончилось это дикое столкновеніе, вызвавъ во мнѣ стыдъ и угрызенія совѣсти, и я сказалъ Ильѣ, что онъ правильно поступилъ бы, если-бъ убилъ меня. Ему не трз^гдно было это сдѣлать. Я очень высокаго роста, а онъ гораздо выше меня; его сила и храбрость вполнѣ соотвѣтствовали его росту. Рана на его вискѣ была неглз'бока, но кровь продолжала сильно сочиться изъ нея, и если бы я ударилъ его немного выше, то изъ-за выдернз'таго волоска убилъ бы человѣка, котораго очень любилъ. Этотъ звѣрскій припадокъ гнѣва привелъ меня въ ужасъ и, хотя Илья казался болѣе или менѣе успокоеннымъ, но еще не былъ расположенъ простить мнѣ. Я не хотѣлъ выказать ему недовѣрія; черезъ два часа послѣ того, какъ рана была перевязана и все въ комнатѣ приведено въ порядокъ, я легъ въ постель и оставилъ, какъ всегда, незапертой маленькую дверь, соединявшую мою спальню съ комнатой Ильи; я не послушался испанца, который совѣтовалъ мнѣ не искушать такимъ образомъ человѣка оскорбленнаго и въ глубинѣ дзшіи еще разгнѣваннаго. Я же нарочно громко сказалъ Ильѣ, который уже легъ, что если ему вздз'мается, пз^тсть онъ придетъ и убьетъ меня ночью, какъ я того заслзокиваю. Но Илья, бывшій по меньшей мѣрѣ такимъ же великодушнымъ, какъ его хозяинъ, ограничился въ своемъ мщеніи тѣмъ, что надолго сохранилъ два платка, пропитанныхъ кровью изъ его раны, и изрѣдка показывалъ ихъ мнѣ. Трз^тдно понять такое смѣшеніе свирѣпости и великодзчпія съ его и съ моей стороны тому, кто не знакомъ съ нравами и темпераментомъ пьемонтцевъ. Когда впослѣдствіи я старался дать себѣ отчетъ въ этой з^жасной вспыльчивости, я легко з^гбѣдился въ томъ, что при горячности моего характера и постоянномъ сзфовомъ одиночествѣ достаточно было одного неосторожнаго прикосновенія къ волосз' на прическѣ, чтобы переполнить чашу. Впрочемъ, если я и билъ своихъ слзч'ъ, то не больше, чѣмъ дрз^ггой на моемъ мѣстѣ; при этомъ я дѣйствовалъ не палкой или инымъ орз'жіемъ, а кзмаками, стзоюмъ, вообще первымъ попавшимся предметомъ, какъ бываетъ въ молодости, когда вступаешь въ борьбзц вынужденный подстрекательствомъ дрЗ’гихъ юношей. Но въ тѣхъ рѣдкихъ случаяхъ, когда это со мной приключалось, я даже одобрялъ тѣхъ слзтъ, которые давали мнѣ сдачи, потомз^ что въ подобныхъ столкновеніяхъ не хозяинъ билъ своего слугу, а ссорились двое равныхъ между собой человѣка. Продолжая, такимъ образомъ, жить какъ бы въ медвѣжьей берлогѣ, я и не замѣтилъ, какъ настз⁷пилъ конецъ моего короткаго пребыванія въ Мадридѣ; между тѣмъ, я не видалъ ни одного изъ тѣхъ рѣдкихъ сокровищъ, которыя могли бы возбз^т-дить мое любопытство: ни знаменитаго дворца Эскзфіала, ни Аранжз'эца, ни даже королевскаго дворца въ Мадридѣ, не говоря уже о его владѣльцѣ. Главной причиной такой дикости моей было то, что я находился въ дурныхъ отно-

шеніяхъ съ нашимъ сардинскимъ посланникомъ. Я зналъ, его по Лондонз', гдѣ онъ былъ тогда посломъ, во время моего перваго пребыванія тамъ въ 1768 г., и мы не чувствовали дрз'гъ къ другу симпатіи. Пріѣхавъ въ Мадридъ и узнавъ, что онъ находится вмѣстѣ со дворомъ въ одной изъ королевскихъ резиденцій, я воспользовался его отсутствіемъ, чтобы оставить свою визитную карточк}’ и вмѣстѣ съ ней рекомендательное письмо изъ госз’дарствсн-наго секретаріата, которое я по обыкновенію привезъ съ собой. Вернувшись въ Мадридъ, онъ заѣхалъ ко мнѣ, но не засталъ дома, послѣ чего мы не встрѣчались болѣе. Все это дѣлало мой непріятный и раздражительный нравъ еще болѣе рѣзкимъ. Я покинулъ Мадридъ въ первыхъ числахъ декабря и черезъ Толедо и Бадаіозъ, не торопясь, направился въ Лиссабонъ, куда, послѣ двадцатидневнаго-пути, пріѣхалъ наканунѣ Рождества.

Этотъ городъ представляется пз^гтешественникз% подъ-ѣзжающему, какъ я, со стороны Тахо, великолѣпнымъ амфитеатромъ, почти не уступающимъ генз^эзскому, на обширнѣе и разнообразнѣе его; это зрѣлище наполнило мою дуиіз^ восторгомъ, особенно съ извѣстнаго разстоянія. Но удивленіе, восхищеніе стали уменьшаться по мѣрѣ того, какъ мы приближались къ берегз^т, и окончательно уступили мѣсто печали, когда пришлось высадиться на набережной среди зшицъ, представлявшихъ изъ себя грз^тды камней,—развалинъ, оставшихся послѣ землетрясенія на мѣстѣ прежнихъ жилищъ. Подобныхъ улицъ было еще очень много въ нижней части города, хотя прошло уже 15 лѣтъ послѣ этой прискорбной катастрофы.

7 мая 1772.

Воспоминаніе о моемъ пребываніи въ Лиссабонѣ, гдѣ я прожилъ лишь пять недѣль, вѣчно мнѣ 63’детъ дорого, потому что тамъ я познакомился съ аббатомъ Томмазо ди-Калз’зо, младшимъ братомъ графа Валь-перга ди-ЛІазино, бывшаго тогда пьемонтскимъ посланникомъ въ Португаліи. Этотъ человѣкъ, рѣдко пріятнаго-

характера, утонченный въ обращеніи и очень образованный, сдѣлалъ мое пребываніе въ Лиссабонѣ необыкновенно отраднымъ. Не удовлетворенный тѣмъ, что почти ежедневно обѣдалъ съ нимъ у его брата, я предпочиталъ проводить длинные зимніе вечера въ разговорахъ съ нимъ, чѣмъ гнаться за нелѣпыми свѣтскими развлеченіями. Я всегда выносилъ что-нибзщь изъ общенія съ нимъ: его доброта и снисходительность были безграничны; онъ обладалъ способностью облегчать мнѣ тяжесть и стыдъ моего полнаго невѣжества, которое ему должно было казаться особенно несноснымъ и отвратительнымъ, ибо его знанія были громадны. Ничего подобнаго я не испытывалъ при знакомствѣ съ дрз'гими учеными, которыхъ встрѣчалъ до сихъ поръ: побороть ихъ тщеславіе всегда было мнѣ противно. Да и могло ли быть иначе? Единственное, что равнялось моему невѣжествз', была моя гордость. Однажды, въ одинъ изъ этихъ прелестныхъ вечеровъ, я почувствовалъ въ глубинѣ дз’іни чисто лирическій порывъ къ поэзіи, полный восхищенія и энтузіазма; но это была лишь минутная вспышка, тотчасъ погасшая подъ пепломъ, гдѣ дремала еще много лѣтъ. Достойпый и любезнѣйшій аббатъ читалъ мнѣ одзг къ сз^гдьбѣ—величественное произведеніе Гвиди, имя котораго я слышалъ впервые. Многія строфы въ этой одѣ, особенно восхитительная строфа о Помпеѣ, вызывали во мнѣ невыразимый восторгъ настолько, что добрый аббатъ пришелъ къ убѣжденію, что я рожденъ для поэзіи и сказалъ мнѣ, что если бы я сталъ работать, я могъ бы писать отличные стихи. Но минута поэтическаго восторга прошла и видя, какой ржавчиной еще покрыты мои духовныя способности, я рѣшилъ, что это дѣло невозможное и пересталъ о немъ думать. Однако, дрз^гжба и пріятное общество этого единственнаго въ своемъ родѣ человѣка, живого образа Монтэня, не мало содѣйствовали з’ііорядоченію моего нрава. Я еще не чзъствовалъ себя вполнѣ излеченнымъ, но у меня понемногу снова появилась привычка читать и размышлять въ гораздо большей степени, чѣмъ за послѣдніе восемнадцать мѣсяцевъ.

Въ Лиссабонѣ я бы не остался и десяти дней, не бз^гдь здѣсь аббата; мнѣ ничего не понравилось тутъ кромѣ женщинъ; все въ нихъ напоминаетъ о ІиЪгісиз абзрісі Горація. Но такъ какъ душевное здоровье мнѣ снова стало въ тысячу раз}' дороже тѣлеснаго, я старался избѣгать честныхъ женщинъ.

Въ первыхъ числахъ февраля я выѣхалъ въ Севилью и Кадиксъ, увозя съ собой изъ Лиссабона лишь глубокое уваженіе и нѣжнучо дружбз' къ аббату де-Калз’зо, съ которымъ надѣялся когда-нибзщь встрѣтиться въ Туринѣ. Чудный климатъ Севильи очаровалъ меня также, какъ и оригинальный, чисто-испанскій видъ этого города. Я всегда предпочиталъ плохой оригиналъ хорошей копіи. Испанская и портз^тгальская націи являются почти единственными въ Европѣ, которыя до сихъ норъ сохраняютъ свои обычаи, особенно въ низшемъ и среднемъ классахъ. И хотя хорошее какъ бы растворено въ океанѣ различныхъ злоупотребленій, тяготѣющихъ надъ обществомъ, тѣмъ не менѣе, эти народы, на мой взглядъ, являются прекраснымъ сырымъ матеріаломъ, изъ котораго можно выработать великія качества, особенно въ смыслѣ военныхъ добродѣтелей; они въ высшей степени обладаютъ нужными для этого элементами—храбростью, настойчивостью, честностью, воздержанностью, терпѣніемъ, послз^шаніемъ и возвышенностью дз’-ши.

Я довольно весело закончилъ карнавалъ въ Кадиксѣ. Но черезъ нѣсколько дней послѣ отъѣзда, по дорогѣ въ Кордовз^г, я почзшствовалъ, что выношу изъ Кадикса нѣкоторыя воспоминанія, отъ которыхъ мнѣ не легко будетъ отдѣлаться. Эти не очень славныя раны сдѣлали еще болѣе печальнымъ длиннѣйшее іутешествіе отъ Кадикса до Турина. Я хотѣлъ совершить его однимъ духомъ, проѣхавъ черезъ всю Испанію до того мѣста, откз'да я въѣзжалъ. Благодаря мзокеству, настойчивости и постоянствз^г, то верхомъ, то пѣшкомъ, по грязи, со всякими неудобствами добрался я, наконецъ, до Перпиньяна, но въ очень плохомъ состояніи. Тз^ттъ я снова нашелъ почтовое сообщеніе и

продолжалъ путь гораздо пріятнѣе. На всемъ этомъ обширномъ пространствѣ лишь два мѣста понравились мнѣ нѣсколько—Кордова и Валенсія, особенно провинція Валенсіи, по которой я проѣзжалъ въ концѣ марта, въ теплую и чудную весну, какую такъ любятъ описывать поэты. Окрестности, прогулки, прозрачныя воды и мѣстоположеніе города Валенсіи, ея дивное лазурное небо, какая-то влюбленная истома, разлитая въ атмосферѣ, женщины со сладострастными взглядами, заставлявшія меня проклинать красавицъ Кадикса,—таковы были особенности этой сказочной страны, которая больше всѣхъ дрз^тгихъ оставила во мнѣ желаніе вернуться въ нее и чаще всѣхъ представляется моему воображенію.

Изъ Барселоны я вернулся черезъ Тортозу и, чрезвычайно затомленный такимъ медленнымъ путешествіемъ, принялъ героическое рѣшеніе разстаться съ моимъ прекраснымъ андалузцемъ. Это послѣднее путешествіе, продолжавшееся тридцать дней сряду, отъ Кадикса до Барселоны, ужасно утомило его; я не хотѣлъ изнурять его еще больше, заставляя довольно быстро бѣжать за почтовой каретой по дорогѣ въ Перпиньянъ. Что касается другой лошади, кордовской, то она захромала между Кордовой и Валенсіей, и вмѣсто того, чтобы остановиться на двое сутокъ, что могло бы спасти ее, я подарилъ ее очень красивымъ дочерямъ одной хозяйки гостиницы, сказавъ имъ, что если онѣ позаботятся о ней и дадутъ отдохнуть, то смогутъ продать за хорошія деньги; съ тѣхъ поръ я ничего о ней не слыхалъ. Итакъ, у меня осталась всего одна лошадь; не желая продавать ее, что было совершенно не въ моемъ характерѣ, я подарилъ ее одному французскому банкиру, жившему въ Барселонѣ, съ которымъ познакомился во время своего перваго пребыванія въ этомъ городѣ. Если вы хотите знать, что представляетъ изъ себя сердце ростовщика, то вотъ вамъ примѣръ. У меня оставалось приблизительно триста пистолей испанскаго золота; по закону ихъ нельзя было вывезти и на таможнѣ строго слѣдили за этимъ; я оказался въ затрудненіи и попросилъ банкира, которому только что подарилъ лошадь, дать мнѣ чекъ на эту сумму, чтобы получить деньги въ Монпелье, черезъ которое лежалъ мой путь. Чтобы выказать мнѣ свою благодарность, онъ взялъ сначала деньги, а затѣмъ выдалъ такой чекъ, что когда я сталъ получать въ Монпелье деньги луидорами, то оказалось, что я получаю приблизительно на семь процентовъ меньше, чѣмъ могъ бы получить взявъ съ собой и лично размѣнявъ свои пистоли. Но мнѣ и не нужно было такого проявленія любезности банкировъ, чтобы составить мнѣніе объ этомъ разрядѣ людей; они всегда казались мнѣ самой низкой и гнусной частью человѣческаго общества. И тѣмъ они подлѣе, чѣмъ больше хотятъ выглядѣть барами; задавая вамъ пышный обѣдъ, они не стѣсняются ограбить васъ въ своемъ банкѣ и всегда готовы воспользоваться общественными несчастіями.

Наконецъ, торопя цѣною золота и ударами палки медленный шагъ муловъ, я въ два дня доѣхалъ отъ Барселоны до Перпиньяна; по дорогѣ туда я проѣхалъ это разстояніе въ четыре дня. Я настолько привыкъ къ бы-стромз^т передвиженію, что разстояніе отъ Перпиньяна до Антиба пролетѣлъ не останавливаясь ни въ Нарбоннѣ, ни въ Монпелье, ни въ Эксѣ. Въ Антибѣ я сейчасъ же сѣлъ на пароходъ, шедшій въ Генз^ю, гдѣ я остановился только на три дня для отдыха, и затѣмъ въѣхалъ въ предѣлы родины. Я провелъ лишь два дня съ матерью въ Асти и, послѣ трехлѣтняго отсутствія, вернулся въ Тз^г-ринъ 5 мая 1772 года.

Проѣзжая черезъ Монпелье, я посовѣтовался съ однимъ знаменитымъ хирзфгомъ о той болѣзни, которучо захватилъ въ Кадиксѣ. Онъ настаивалъ, чтобы я остановился въ Монпелье, но я предпочелъ довѣриться своемз' опыту и знаніямъ вѣрнаго Ильи, который не разъ прекрасно вылечивалъ меня въ Германіи и въ другихъ мѣстахъ; итакъ, я оставилъ корыстолюбиваго хирурга и, какъ уже сказалъ выше, продолжалъ свое путешествіе со страшной быстротой. Но з'томленіе отъ этихъ двухъ мѣсяцевъ передвиженія значительно з'худшило болѣзнь. Вернз'вшись въ Тз'ринъ, я долженъ былъ зшотребить цѣлое лѣто на поправленіе здоровья. Таковы были главные плоды моего •второго трехлѣтняго пз^тешествія!

Глава XIII.

СКОРО ПОСЛѢ ВОЗВРАЩЕНІЯ НА РОДИНУ Я ВЪ ТРЕТІЙ РАЗЪ ПОПАДАЮСЬ ВЪ ЛЮБОВНЫЯ СѢТИ.

ПЕРВЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОПЫТЫ.

Несмотря на то, что какъ на собственный, такъ и на чз’жой взглядъ, я не вынесъ ничего добраго изъ пяти лѣтъ странствованія, я сталъ гораздо благоразз^тмяѣе и мой крзтозоръ очень расширился. Поэтомз⁷, какъ только ширинъ снова заговорилъ со мной о дипломатической карьерѣ, о которой я бы долженъ былъ хлопотать, я отвѣчалъ ему, что имѣлъ слз^чай видѣть разныхъ королей и ихъ представителей и не замѣтилъ среди нихъ ни одного сколько-нибудь порядочнаго; что я не хотѣлъ бы быть представителемъ самого Великаго Могола, а не то что послѣдняго изъ европейскихъ царей—нашего госзщаря; что если ужъ человѣкъ имѣлъ несчастье родиться въ подобной странѣ, остается только одинъ исходъ, т. е. жить въ ней на свои средства, если они есть, или создать себѣ достойное занятіе подъ покровительствомъ счастливой /независимости. Лицо моего собесѣдника вытянулось при моихъ словахъ, такъ какъ онъ былъ камеръ-юнкеромъ короля. Онъ больше не говорилъ со мной объ этомъ и я еще болѣе З^ттвердился въ своемъ рѣшеніи.

Мнѣ исполнилось тогда двадцать три года. Я былъ достаточно богатъ для жизни бъ свободной странѣ; имѣлъ нѣкоторую опытность въ вопросахъ нравственныхъ и политическихъ, благодаря поверхностномз⁷ наблюденію

столькихъ странъ и народовъ; во мнѣ было столько же тщеславія, сколько и невѣжества. Поэтому мнѣ еще роковымъ образомъ предстояло совершить много ошибокъ, прежде чѣмъ найти достойный и полезный выходъ усердію моего пылкаго, нетерпѣливаго и гордаго характера.

1773-

Въ концѣ того года, когда я вернулся въ Туринъ, я нанялъ здѣсь великолѣпный домъ на чудной площади Санъ-Карло, который былъ обставленъ роскошно и со вкусомъ, и началъ вести полную удовольствій жизнь съ друзьями, которыхъ у меня оказалась множество.

8 мая.

Старинные товарищи по академіи и тѣ, которые принимали участіе во всѣхъ продѣлкахъ моей юности, стали вновь моими закадычными друзьями; изъ нихъ человѣкъ двѣнадцать были связаны со мной тѣсной дружбой и мы учредили постоянное общество, члены котораго избирались и исключались лишь баллотировкой, и которое, благодаря всевозможнымъ шутовскимъ постановленіямъ, имѣло видъ настоящаго масонскаго общества, не будучи имъ. Единственной цѣлью этой компаніи пріятелей были развлеченія, общіе ужины; мы собирались разъ въ недѣлю, чтобы разсудительно или безразсудно поговорить о всевозможныхъ предметахъ.

Эти торжественныя собранія происходили у меня, такъ какъ мой домъ былъ лучше и больше, чѣмъ у другихъ, и потому, что я жилъ въ немъ одинъ, мы чувствовали себя свободнѣе. Среди этихъ молодыхъ людей, которые всѣ были хорошаго происхожденія и принадлежали къ лучшимъ фамиліямъ города, были самые разнообразные люди: бѣдные и богатые, добрые, посредственные, умные, глупые, невѣжды и очень образованные. Благодаря этому смѣшенію, такъ удачно подобранному случаемъ, я не могъ (а если бы и могъ, то не захотѣлъ бы этого) первенствовать ни въ какомъ отношеніи, хотя

ни одинъ изъ нихъ не видалъ того, что я видѣлъ. Установленныя нами правила были безпристрастны, справедливы и обязательны для всѣхъ. Такое собраніе, какъ наше, могло бы одинаково хорошо основать равноправнз^тю республику, какъ и правильно установленное шуточное общество. Случай и обстоятельства захотѣли, чтобы оно стало вторымъ, а не первымъ. Мы поставили довольно большой ларецъ, въ который черезъ верхнее отверстіе опускались всевозможныя рукописи, читавшіяся затѣмъ предсѣдателемъ нашихъ еженедѣльныхъ собраній, у котораго находился ключъ отъ ларца. Среди этихъ писаній встрѣчались иногда довольно оригинальныя и очень забавныя; авторы не подписывали своего имени, но оно большею частью угадывалось. Къ нашему общему, и особенно моему несчастью, всѣ эти произведенія были написаны если не на французскомъ языкѣ, то французскими словами. Я былъ счастливъ, что могъ бросить въ ларецъ нѣкоторыя рукописи, весьма заинтересовавшія собраніе. Это были шз’тки, вперемежку съ философскими разсужденіями и дерзкими словами, написанныя на очень плохомъ, почти жалкомъ французскомъ языкѣ, но онѣ были всѣмъ понятны и могли легко имѣть успѣхъ передъ аудиторіей, которая была не искуснѣе меня во французскомъ языкѣ. Одну изъ нихъ я сохраняю до сихъ поръ. Я взялъ такой страшный судъ: Богъ требовалъ з' всѣхъ дзчпъ полной исповѣди въ ихъ жизни; я вывелъ здѣсь разныя личности, которыя сами описывали свой характеръ. Этотъ отрывокъ имѣлъ большой з'спѣхъ, такъ какъ не былъ лишенъ соли и правдивости. Тутъ были намеки Ь живые портреты, смѣшные и разнообразные, въ которыхъ можно было узнать цѣлый рядъ нашихъ соотечественниковъ обоихъ половъ, которыхъ аз^тдиторія моментально называла.

Этотъ маленькій опытъ, доказавшій мнѣ, что я могу набросать на бз^тмагѣ кое-какія мысли и этимъ доставить удовольствіе другимъ, внз^тшялъ мнѣ емз'тное желаніе и отдаленную надежду написать, когда-нибз’дь, что-либо

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІЕРИ.

10

болѣе значительное; но что бы это могло быть? Я еще не зналъ, и дарованія мои еще не пробудились. Такъ какъ у меня было призваніе лишь къ сатирѣ, къ томз% чтобы изображать въ людяхъ и въ предметахъ комическую сторону, то, размышляя объ этомъ и взвѣшивая обстоятельства, я подумалъ, что мнѣ будетъ совсѣмъ не трудно владѣть подобнымъ оружіемъ; но въ глубинѣ души я очень невысоко цѣнилъ этотъ обманчивый и пустой жанръ. Преходящій успѣхъ, сопутствующій произведеніямъ этого рода, основанъ скорѣе на зависти и злобѣ людей, всегда готовыхъ порадоваться насмѣшкѣ надъ ближнимъ, чѣмъ на дѣйствительныхъ заслзщахъ того, кто осмѣиваетъ. Но въ ту пору моя чрезмѣрная и постоянная расточительность, полная независимость, женщины, мои двадцать четыре года и мои лошади, число которыхъ увеличилось до двѣнадцати, всѣ эти препятствія, бывшія столь могз^т-чей помѣхой для начинанія какого-либо полезнаго дѣла, заглушали и усыпляли во мнѣ всякое желаніе стать писателемъ. Итакъ, продолжая жить въ бездѣйствіи, не имѣя, такъ сказать, ни единаго часа для себя, не открывая ни одной книги, я, естественно, долженъ былъ поддаться новой, очень для меня печальной, любви; послѣ безконечныхъ приступовъ тоски, стыда, горя, я вышелъ изъ этого испытанія съ истинной, сильнѣйшей и яростной жаждой знанія и дѣла, жаждой, не покидавшей меня отнынѣ. Она избавила меня отъ ужаса скз’ки, пресыщенія, праздности; скажз' болѣе: излѣчила отъ полнаго разочарованія, къ которому я настолько становился склоненъ, что если бы не погрузился въ зюердныя и постоянныя з^мственныя занятія, ничто не могло бы спасти меня отъ сз'масшествія или самоубійства въ возрастѣ до тридцати лѣтъ.

Это третье опьяненіе любовью было совершенно безобразно и продолжалось слишкомъ долго. Новый предметъ моей страсти была особа знатнаго происхожденія, но не обладавшая особенной репз'таціей въ свѣтскомъ обществѣ; она была з'же и не очень молода, вѣроятно, лѣтъ на 9— іо старше меня. Между нами еще раньше завязалась легкая

дружба, при первомъ моемъ выступленіи въ свѣтѣ, когда я былъ лишь въ первомъ отдѣленіи академіи. Шесть или семь лѣтъ спз’стя наши квартиры оказались визави; она приняла меня самымъ ласковымъ образомъ. Я бездѣльничалъ, а моя душа была, вѣроятно, одной изъ тѣхъ, о которыхъ Петрарка сказалъ съ такимъ 43’вствомъ и правдивостью:

5о сіі сйе росО сапаре зі аііассіа

Ш’апіша §епіі1, диашГеІІа ё зоіа,

Е поп ё сЬі рег Іеі сШеза (ассіа.

Наконецъ, быть можетъ, мой добрый отецъ Аполлонъ избралъ этотъ странный пз^-ть, чтобы призвать меня къ себѣ. Дѣйствительно, хотя я вначалѣ и не любилъ этз^г женщину, никогда и впослѣдствіи ее не з'важалъ, и даже невысоко цѣнилъ ея необычайнзчо красотз% тѣмъ не менѣе, какъ иоло-З'.мный вѣря въ ея безграничную любовь ко мнѣ,—я въ концѣ концовъ, серьезно полюбилъ ее и цѣликомъ погрз^зился въ это 43'вство. Съ тѣхъ поръ для меня исчезли и развлеченія и дрз'зья, я даже сталъ пренебрегать лошадьми, которыхъ такъ любилъ. Съ восьми з^гтра и до ползчючи я былъ съ ней, недовольный этимъ, но не бз^гдучи въ состояніи оторваться отъ нея: дикое и жестокое положеніе, въ которомъ я жилъ (или лучше сказать прозябалъ) приблизительно съ половины 1773 года до конца февраля ¹775 года. Хвостъ этой кометы, столь фатальной и столь благодѣтельной для меня, проходилъ черезъ меня еще дольше.

Глава XIV.

БОЛѢЗНЬ И ВЫЗДОРОВЛЕНІЕ.

Гакъ какъ я бѣсновался съз^-тра до вечера все время, пока продолжался этотъ романъ, мое здоровье скоро пошатнулось и въ концѣ 1773 года я дѣйствительно захворалъ ие затяжной, но такой страшной болѣзнью, что туринскіе-остряки—ихъ тамъ не мало—шзн'я говорили, что я изобрѣлъ ее только для себя. Она началась рвотой, продолжавшейся тридцать шесть часовъ подрядъ, а когда мой желудокъ совсѣмъ опустѣлъ, меня стала потрясать икота, похожая на рыданіе, со страшными корчами въ области діафрагмы, которыя не позволяли мнѣ выпить глотка воды. Доктора, боясь воспаленія, пустили мнѣ на ногѣ кровь, что сейчасъ же прекратило спазмы желудка, но вмѣсто нихъ появились конвз'льсіи всего тѣла и страшное нервное возбз’жденіе. Въ такомъ припадкѣ я то и дѣло зщарялся о кровать головой, если ее не держали, или рукой и особенно локтемъ. Я не могъ принимать никакой пищи и никакого питья; ибо едва только мнѣ подносили что-либо, мною овладѣвала такая нервная дрожь, что ее ничѣмъ нельзя было унять. Если же меня старались удержать силой, по • изучалось еще хуже; и больной, обезсиленный послѣ четы-рехдневной полной діэты, я сохранялъ еще столько мускульной энергіи, что дѣлалъ усилія, на которыя не былъ бы способенъ въ нормальномъ состоянія. Я провелъ такимъ образомъ пять дней, выпивъ не болѣе двадцатитридцати глотковъ воды, да и то неохотно. Нерѣдко спазмы тотчасъ удаляли ихъ. Наконецъ, на шестой день конвульсіи немного умѣрились благодаря тому, что я ежедневно проводилъ пять — шесть часовъ въ очень горячей ваннѣ, составленной наполовинз’- изъ воды, наполовину изъ масла. Какъ только открылась возможность глотать, я сталъ нить много сыворотки и очень быстро поправился. Но діэта продолжалась такъ долго, и я дѣлалъ такія зюилія во время рвоты, что подъ грудобрюшной преградой, между двз’мя косточками, которыми она кончается, образовалось пустое пространство величиной въ яйцо, которое никогда съ тѣхъ поръ не заполнялось. Ярость, стыдъ и отчаяніе, въ которое меня приводила моя недостойная любовь, были настоящей причиной этой странной болѣзни и, не видя выхода изъ этого мерзкаго лабиринта, я надѣялся на смерть и ждалъ ее. На пятый день болѣзни, когда доктора стали особенно опасаться за мою жизнь, ко мнѣ былъ допущенъ одинъ достойный мой дрз^тгъ, гораздо старше меня, съ цѣлью но-будить меня сдѣлать то, о чемъ я сразу догадался по его виду и по вступительнымъ словамъ, то есть исповѣдаться и продиктовать завѣщаніе. Я предупредилъ его, попросивъ и о томъ и о другомъ, и это не смз^тило меня. Два или три раза въ молодости приходилось мнѣ стоять со смертью лицомъ къ лидз^г, и кажется, я всегда встрѣчалъ ее одинаково. Кто знаетъ, езчмѣю ли я принять ее такъ же, когда она предстанетъ предо мной неотвратимо? Нз^гжно, дѣйствительно, чтобы человѣкъ замеръ, чтобы дать возможность другимъ, да и ему самому, оцѣнить себя по достоинству.

^І774*

Оправившись отъ этой болѣзни, я снова поддался чарамъ любви. Но зато совершенно отказался отъ пріятныхъ обязанностей военной слзчкбы, которыя мнѣ были всегда въ высшей степени противны, особенно подъ властью деспотизма, который несовмѣстимъ съ возвышеннымъ по нятіемъ отечества. Но все-таки, долженъ сознаться, что Венера въ данномъ слз'чаѣ была для меня гораздо позорнѣе Марса. Какъ бы то ни было, я отправился къ пол-ковникз' и, разсказавъ о состояніи своего здоровья, просилъ его принять прошеніе объ увольненіи меня со слз'жбы, которзто я, по правдѣ сказать, никогда не исполнялъ; изъ тѣхъ восьми лѣтъ, когда я носилъ мз'ндиръ, пять я провелъ за границей, а въ теченіе трехъ остальныхъ при-сз'тствовалъ не болѣе .чѣмъ на пяти смотрахъ, которые происходили лишь дважды въ годъ въ провинціальной милиціи, гдѣ я служилъ.

Между тѣмъ, я продолжалъ влачить время въ томъ же рабствѣ, стыдясь самого себя, скучающій и скучный, избѣгая знакомыхъ и дрз^зей, въ лицахъ которыхъ слишкомъ ясно видѣлъ молчаливые з'преки моей постыдной слабости. Въ январѣ і774 года моя любовница захворала болѣзнью, причиной которой я легко могъ быть, хотя и не былъ въ этомъ вполнѣ завѣренъ; такъ какъ ея болѣзнь требовала абсолютнаго покоя и тишины, я преданно сидѣлъ у ея ногъ, чтобы во всемъ ей прислзокивать; я оставался при ней съ утра до вечера, избѣгая даже разговаривать изъ боязни повредить ея здоровью. Однажды, во время исполненія этихъ скучныхъ обязанностей, я взялъ нѣсколько листовъ бумаги, попавшихся подъ рз’кз^г, и нацарапалъ сцену изъ трагедіи или комедіи, слз'чайно-и безъ всякаго плана, самъ въ точности не зная, что это бз^гдетъ; предполагалось ли тутъ одно, пять или десять дѣйствій,—я затрзщняюсь сказать. Это былъ діалогъ въ стихотворной формѣ между лицомъ, которое я назвалъ Фотинъ, Дамой и Клеопатрой, появляющейся послѣ того, какъ два дрзъихъ персонажа обо всемъ переговорили.. Такъ какъ нз’жно было выдз'мать какое-нибудь имя для дамы, а оно не приходило мнѣ на З’мъ, я назвалъ ее Лахезисъ, забывъ, что такъ звали одну изъ Паркъ. И теперь, думая объ этомъ, я тѣмъ болѣе поражаюсь своей неожиданной мысли, что въ теченіе шести лѣтъ не написалъ ни одного итальянскаго слова и даже очень рѣдко читалъ что-либо на этомъ языкѣ. И вотъ, ни съ того-ни съ сего, самъ не зная почему, я вдрз'ГЪ рѣшилъ написать эти сцены по-итальянски и въ стихахъ. ¹)

Моя любовница выздоровѣла и я скоро позабылъ о своемъ курьезномъ сценическомъ отрывкѣ, засз^тнувъ его подъ сидѣнье ея маленькаго кресла, гдѣ онъ пролежалъ цѣлый годъ; такимъ образомъ, мои первыя драматическія попытки были, такъ сказать, высижены моей любовницей, которая большую часть времени проводила на этомъ креслицѣ, а такъ же и многими другими лицами, сидѣвшими на немъ. Но въ маѣ того же 74 года, почзъствовавъ скзжу и раздраженіе противъ этой рабской жизни, я внезапно рѣшилъ ѣхать въ Римъ, въ надеждѣ, что пз¹те-шествіе излечитъ меня отъ болѣзненной страсти. Восполь-

Прим. ред.

зовавшись ссорой, происшедшей между нами, и не говоря ни слова въ тотъ вечеръ, я на другой день сдѣлалъ всѣ нужныя распоряженія и, не побывавъ у нея, рано З'Тромъ слѣдующаго дня выѣхалъ въ Миланъ. Она з'знала объ этомъ наканунѣ вечеромъ (ей, вѣроятно, сказалъ кто-нибудь изъ моего дома) и тотчасъ же поздно ночью¹ вернула мнѣ, слѣдуя обычаю, мои письма и портретъ. Эта посылка меня смутила и я даже сталъ колебаться въ принятомъ рѣшеніи. Тѣмъ не менѣе, вознамѣрившись взять себя въ рзжи и не падать дз^хомъ, я отправился въ Миланъ. Вечеромъ я пріѣхалъ въ Наварру; цѣлый день меня мучила грубая страсть, преслѣдовало раскаяніе, тоска и стыдъ за свою подлость, я дошелъ до того, что, не внимая болѣе голосз^ разз’ма, перемѣнилъ рѣшеніе, отправивъ въ Миланъ францз’зскаго аббата-котораго взялъ себѣ въ спутники, съ моими слз^тгами; я велѣлъ имъ ждать меня тамъ. А самъ верхомъ, взявши проводникомъ почтальона и проскакавъ всю ночь, рано зггромъ очутился опять въ Тз^гринѣ. Но, чтобы меня не зъидали и изъ боязни стать притчей во языцѣхъ, я не въѣхалъ въ городъ. Остановившись въ плохонькой остеріи въ пригородѣ, я написалъ з’моляющее письмо своей разсерженной дамѣ, прося ее извинить меня за это бѣгство и назначить мнѣ свиданіе. Отвѣтъ пришелъ немедленно. Илья, оставшійся въ Тзфинѣ, чтобы наблюдать за домомъ во время моего путешествія, которое должно было продолжаться цѣлый годъ, Илья, всегда залечивав-шій мои раны,—привезъ мнѣ этотъ отвѣтъ. Мнѣ было даровано свиданіе и, какъ бѣглецъ, прикрываясь ночной темнотой, я въѣхалъ въ городъ. Получивъ полное прощеніе, я на зарѣ вновь направился въ Миланъ. Мы рѣшили, что черезъ 6-7 недѣль я вернусь въ Туринъ подъ предлогомъ поправленія здоровья. И вотъ, едва заключенъ былъ миръ, какъ очз^тившись опять на большой дорогѣ, одинъ со своими мыслями, я вновь былъ охваченъ стыдомъ за свою слабость. Снѣдаемый угрызеніями совѣсти, жалкій и смѣшной, я прибылъ въ Миланъ. Тогда я поз»

налъ на опытѣ, неизвѣстное мнѣ въ то время, глубокое и изящное изреченіе нашего пѣвца любви, Петрарки:

СЬе сііі бізсегпе ё ѵіпіо сіа сііі ѵиоіе.

Въ Миланѣ я съ трзщомъ пробылъ два дня, фантази-РЗ^я и то мечтая о томъ, какъ бы сократить это проклятое пз^ттешествіе, то предполагая продлить его, не сдержавъ слова. О, какъ я мечталъ о свободѣ! Но освободиться не могъ и не з'мѣлъ. Не находя нигдѣ покоя, кромѣ какъ въ передвиженіи, я поспѣшилъ уѣхать во Флоренцію черезъ ІІармз’, Моденз^г и Болонью. Не вытерпѣвъ во Флоренціи болѣе двз^хъ дней, я отправился далѣе, въ Пизз' и Ливорно. Тамъ я получилъ первыя письма отъ моей дамы, и не будучи въ состояніи долѣе переносить разлзжз', немедленно выѣхалъ въ Туринъ черезъ Леричи и Геную, гдѣ оставилъ своего спз'тника—аббата и экипажъ, требовавшій починки. Я прискакалъ въ Туринъ черезъ восемнадцать дней послѣ того, какъ рѣшилъ покинз’ть его на годъ. Во избѣжаніе сплетенъ, я опять въѣхалъ въ городъ ночью. Нелѣпое путешествіе, стоившее мнѣ, однако, многихъ слезъ!

Внутренно страдая, я съ невозмутимымъ видомъ сносилъ всѣ насмѣшки знакомыхъ и друзей, которые поспѣшили поздравить меня съ возвращеніемъ. Дѣйствительно, я напрасно вернзсіся; совершенно упавъ въ собственныхъ глазахъ, я предался такому унынію и меланхоліи, что если бы это продолжалось долго, я сошелъ бы съ ума или долженъ былъ бы произойти взрывъ; впрочемъ, вскорѣ сбылось и то и другое.

Я не могъ высвободиться изъ этихъ низменныхъ цѣпей съ конца іюня 74 года, времени моего возвращенія изъ этого неудачнаго путешествія, до января 75 года, когда взрывъ былъ произведенъ силой моего скопившагося гнѣва.

Глава XV.

НАСТОЯЩЕЕ ОСВОБОЖДЕНІЕ. ПЕРВЫЙ СОНЕТЪ.

1775-

Однажды вечеромъ, по возвращеніи изъ оперы (нелѣпѣйшее и скучнѣйшее итальянское развлеченіе), гдѣ провелъ нѣсколько часовъ въ ложѣ своей любимой и ненавидимой дамы, я почувствовалъ такую усталость, что у меня возникло непреложное рѣшеніе порвать все. По опыту я зналъ з^тже, что пз^тешествія въ почтовой каретѣ мало помогаютъ дѣлз⁷ и что, наоборотъ, это ослабило бы и разбило окончательно силу моего намѣренія. Я предпочиталъ дрз'гое испытаніе и льстилъ себя надеждой, что, можетъ быть, болѣе трудное з'дастся мнѣ лз^чше, принимая во вниманіе врожденное зшорство моего желѣзнаго характера. Я рѣшилъ не выходить изъ домз⁷, который, какъ я уже говорилъ, былъ противъ ея дома, и наблюдать по цѣлымъ днямъ за ея окнами, видѣть ее, когда она выходитъ на улицу, слышать разговоры о ней, и въ тоже время ни за что не заступать соблазнз⁷, не поддаваясь ни прямымъ, ни косвеннымъ попыткамъ къ свиданію съ ея стороны, ни воспоминаніямъ, ни чему бы то ни было. Мнѣ представлялось безразличнымъ, погибнз⁷ ли я въ этомъ испытаніи, или выйду побѣдителемъ. Объ этомъ рѣшеніи, какъ только оно было принято, я написалъ вкратцѣ одному молодому человѣку, очень ко мнѣ расположенному, желая, такимъ образомъ, отрѣзать себѣ от-ступленіе. Мы были съ нимъ сверстники и провели вмѣстѣ отроческіе годы. Но послѣдніе мѣсяцы онъ пересталъ меня посѣщать, сочувствзш моему кораблекрз^тшенію з^т этой Харибды; не имѣя возможности исцѣлить меня, онъ не хотѣлъ также дѣлать вида, что одобряетъ мою жизнь.

Въ двз'хъ строкахъ письма я сообщалъ емз⁷ о своемъ безповоротномъ рѣшеніи и прилагалъ свертокъ своихъ длинныхъ рыжихъ волосъ, какъ залогъ исполненія моихъ намѣреній: и кому, въ самомъ дѣлѣ, могъ я показаться

въ такомъ видѣ?—это было бы позволительно лишь въ обществѣ крестьянъ или матросовъ. Я кончилъ посланіе просьбой поддержать меня своимъ присутствіемъ и мз'же-ствомъ. Я провелъ въ этомъ странномъ уединеніи первыя двѣ недѣли моей новой жизни, не допуская къ себѣ никого, цѣлые дни стеная и бѣснуясь. Нѣкоторые изъ дрз’зей на-вѣщали меня, и я даже читалъ въ нихъ состраданіе кт* своему положенію, такъ какъ, хотя я и не жаловался, мой видъ самъ говорилъ за себя. Я пробовалъ браться за чтеніе, но не могъ осилить даже газеты, и часто мнѣ случалось прочитывать цѣлыя страницы только глазами или губами, не понимая ни одного слова. Иногда я ѣздилъ верхомъ, выбирая для прогулокъ пустынныя мѣста, и это было единственное, что дѣйствовало успокоительно на мой духъ и тѣло. Это полоз'міе продолжалось больше двз’хъ мѣсяцевъ, до конца марта 1775 года. Внезапно осѣнившая меня въ то время идея понемногу отвратила мой з'мъ и сердце отъ этой единственной, доенной, изсз'шающей мысли о любви. Однажды, спрашивая себя въ приливѣ мечтательности, не настало ли для меня время отдаться поэзіи, я принялся съ большимъ трудомъ и въ нѣсколько пріемовъ за первый поэтическій опытъ въ четырнадцати строкахъ, которыя я счелъ за сонетъ и послалъ любезному и ученому отцз? Пачіаз^гди, время отъ времени по-еѣщавтемз^ меня и выказывавшему мнѣ большое расположеніе, не скрывая при томъ, что весьма огорченъ моимъ образомъ жизни и ничегонедѣланіемъ. Этотъ превосходный человѣкъ постоянно давалъ мнѣ совѣты прочесть то или иное на итальянскомъ языкѣ.

Однажды среди другихъ книгъ въ витринѣ книгопродавца онъ замѣтилъ „Клеопатру", которую называлъ „высокопреосвященной", такъ какъ она принадлежала перу кардинала Дельфино, и вспомнилъ, какъ я говорилъ ему, что „Клеопатра" хорошій сюжетъ для трагедіи и что мнѣ хотѣлось бы взяться за него. Я не показалъ ему своей недописанной пьески, о которой запоминалъ выше. Онъ кзшилъ этз' книжку и подарилъ мнѣ.

Въ одинъ изъ свѣтлыхъ промежутковъ я имѣлъ терпѣніе прочесть ее и сдѣлать помѣтки; въ такомъ видѣ я отослалъ ее почтенному отцу. Мнѣ казалось тогда, что мое произведеніе могло выйти менѣе слабымъ въ отношеніи общаго плана и обрисовки страстей, если бы когда-нибудь я рѣшился его продолжать, мысль о чемъ время отъ времени зчке приходила мнѣ въ голову.

Отецъ Пачіауди, щадя мое самолюбіе, сдѣлалъ видъ, что находитъ мой сонетъ хорошимъ; думалъ онъ, конечно, иначе, и былъ правъ. Я самъ, спзютя нѣсколько мѣсяцевъ, занявшись изученіемъ нашихъ великихъ поэтовъ, научился цѣнить свой сонетъ, какъ онъ того заслуживалъ. Тѣмъ не менѣе, я очень много обязанъ этимъ похваламъ, которыя такъ мало заслужилъ, и тому, кто меня ими поддержалъ. Онѣ вдохновляли меня сдѣлаться ихъ достойнымъ.

Еще за нѣсколько дней до разрыва съ возлюбленной, уже видя всю неизбѣжность его, я подумывалъ о томъ, чтобы извлечь изъ-подъ подушки кресла ту половину „Клеопатры", которая почти годъ пролежала подъ епзщомъ. Наконецъ, насталъ день, когда среди своихъ неистовствъ, пребывая почти всегда въ полномъ одиночествѣ, я подз'малъ объ этой рзжописи, пораженный сходствомъ междо положеніемъ Антонія и моимъ. Я сказалъ себѣ: „продолжимъ эту попытаз', передѣлаемъ трагедію, если это понадобится; нужно дать выходъ страстямъ, меня пожирающимъ, и нужно, чтобы ее поставили этой весной, когда пріѣдетъ заѣзжая трзшпа актеровъ".

Какъ только эта идея пришла мнѣ въ голову, я сразз^т почувствовалъ себя на пути къ исцѣленію. И вотъ я всецѣло во власти бумагомаранія—штопаю, мѣняю, урѣзываю, прибавляю, З’длиняю, бросаю и начинаю сначала,— однимъ словомъ, снова впадаю въ безуміе изъ-за этой злополз'чной „Клеопатры¹¹, столь несчастливо появившейся на свѣтъ,—но уже въ безз'міе иного характера. Я не стыдился совѣтоваться съ друзьями однихъ со мною лѣтъ, которые не пренебрегали, какъ это было со мной

в'ь теченіе многихъ годовъ, изученіемъ итальянскаго языка и поэзіи; рискз'я надоѣсть, я искалъ общества всѣхъ, кто могъ хоть немного помочь мнѣ разобраться въ искусствѣ, представлявшемъ для меня сплошныя потемки. И такъ какъ теперь я хотѣлъ лишь учиться и пытался довести до благополучнаго конца свое безразсудное и опасное предпріятіе, мой домъ преобразился мало по малз^ въ своего рода литературную академію. Но я далеко не всегда бывалъ понятливъ и прилеженъ и по натурѣ—а также благодаря глубокому невѣжествз' моему — былъ упрямъ и не поелз'шенъ, вслѣдствіе чего мнѣ часто приходилось впадать въ отчаяніе, з^ттомляться самому и з’томлять дрзтихъ, и все это понапрасну.

Во всякомъ случаѣ, уже въ томъ былъ выигрышъ, что новое з^твлеченіе стирало въ моемъ сердцѣ всѣ слѣды того недостойнаго пламени и пробз^гждало такъ долго дремавшія з^мственныя способности. Не являлось больше жестокой и смѣшной необходимости привязывать себя къ стулу, какъ я дѣлалъ это раньше, чтобы препятствовать себѣ бѣжалъ изъ дому въ свою обычігую темницу.

Это было одно изъ средствъ, изобрѣтенныхъ мною среди многихъ дрз'гихъ, чтобы поскорѣе образзчмить себя. Я скрывалъ веревки, которыми привязывалъ меня Илья къ стзчіу, подъ широкимъ плащемъ, окутывавшимъ меня съ головы до ногъ такъ, что руки оставались свободными и я могъ читать, писать, поворачивать головз% не возбуждая въ присутствз'юшихъ подозрѣнія о моей прикованности къ стзчіу. Такъ проводилъ я по нѣсколько часовъ подрядъ. Одинъ Илья былъ ноевяіценъ въ эту тайну; онъ же и развязывалъ меня, когда, убѣдившись, что пристзшъ безсмысленной ярости прошелъ и рѣшеніе мое прочно, я дѣлалъ емз^- знаки. Я пз’скался на самыя разнообразныя золовки, чтобы добиться побѣды надъ бѣшеными эксцессами и, въ концѣ концовъ, избѣжалъ гибели. Среди странныхъ способовъ, къ какимъ я прибѣгалъ, несомнѣнно, самымъ зщивптельнымъ былъ маскарадъ, который я затѣялъ въ концѣ карнавала, на публичномъ балу въ театрѣ. Наряженный Аполлономъ, я осмѣлился явиться тула съ лирой, и, съ грѣхомъ пополамъ аккомпанируя себѣ, пропѣлъ нѣсколько скверныхъ стиховъ собственнаго сочиненія. Подобная наглость была совсѣмъ не въ моемъ характерѣ. Но такъ какъ я былъ слишкомъ слабъ для иной борьбы со своей страстью, то побужденія, по которымъ я разыгрывалъ подобныя сцены, можетъ быть, послзокатъ для меня оправданіемъ. Существо-вала настоятельная необходимость поставить между собой и этой женщиной нерушимую преграду; такой преградой былъ стыдъ за тѣ З'зы, которыя насъ связывали, и которыя я подвергъ пз’бличномз^ осмѣянію. Я не замѣчалъ при этомъ, что становлюсь самъ посмѣшищемъ цѣлаго театра.

Единственное извиненіе того, что я осмѣливаюсь разсказывать эти жалкія и глупыя вирши,—въ желаніи моемъ добросовѣстно послужить истинѣ, показавъ здѣсь, какъ глз'боко былъ я незнакомъ съ приличіями и хорошимъ вкз'сомъ. ²)

Среди всѣхъ этихъ нелѣпостей мало по малз' я началъ воспламеняться дотолѣ незнакомой еще, прекрасной и возвышенной любовью къ славѣ.

Наконецъ, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ поэтическихъ совѣщаній и корпѣнія надъ словарями, истрепавъ грам-матикз^г и надѣлавъ множество глз'постей, я кое-какъ связалъ между собою пять клочковъ, которые называлъ актами, и которые озаглавилъ: ,Клеопатра", трагедія. Я переписалъ первый актъ и послалъ его до-брѣйшему отцу Пачіаз’ди, прося просмотрѣть, поправить, что можно, и высказать свое мнѣніе письменно.

Среди замѣтокъ, которыя онъ сдѣлалъ на поляхъ моей рукописи, попадались очень веселыя и забавныя; онѣ вызывали у меня добродушный смѣхъ, хотя и касались моихъ слабыхъ сторонъ: такъ напримѣръ, относительно моего стиха, гдѣ встрѣчается выраженіе: „лай

■сердца", онъ приписалъ: „эта литература слишкомъ отзываетъ псарней; совѣтзчо съ ней разстаться".

Такія замѣтки на поляхъ рз^гкописи перваго акта и отеческіе совѣты въ письмѣ, ее сопровождавшемъ, вдохнули въ меня рѣшимость все передѣлать сызнова съ большей осмотрительностью и съ заиленнымъ упорствомъ въ работѣ. Въ реззыьтатѣ ползшилась трагедія, которая была поставлена въ Тзфинѣ іб-го іюня 1775 года.

Не зщовольствовавшись тѣмъ, что снова домчалъ отцу Пачіазщи просмотромъ моего новаго опыта, я надоѣдалъ съ нимъ еще нѣсколькимъ почтеннымъ лицамъ, среди которыхъ былъ графъ Агостино Тана, мой ровесникъ, числившійся уже королевскимъ пажемъ когда я учился еще въ академіи. Воспитаніе наше было одинаковое, но онъ, бросивъ придворнзчо слзокбз', весь отдался изз’ченію итальянской и францз^тзской литера-тз^гры и воспиталъ свой вкз^гсъ,—особенно въ области критики философской, но не лингвистической. Тонкость, изящество и мѣткость его замѣчаній по поводу моей злополучной „Клеопатры" были таковы, что я самъ охотно смѣялся бы вмѣстѣ съ нимъ, если бы з' меня хватило на то мужества. Но заколы его были для меня черезчзфъ чз^гвствительны.

Къ трагедіи я прибавилъ маленькій фарсъ, который долженъ былъ слѣдовать непосредственно за моей „Клеопатрой"; я озаглавилъ его „Поэты". Ни фарсъ, ни трагедія не были ужъ такъ безнадежно глупы; то тамъ, то здѣсь въ нихъ блистали искорки, чувствовалась извѣстная соль. Въ „Поэтахъ" я вывелъ себя самого на сцену подъ именемъ Зевсиппа и первый осмѣялъ свою „Клеопатру". Я вызывалъ тѣнь самой царицы съ нѣкоторыми другими героинями трагедіи и она произносила приговоръ надъ моимъ произведеніемъ, сравнивая его съ другими плохими трагедіями поэтовъ моихъ соперниковъ, чьи пьесы по правз^г могли считаться сестрами моей, съ тою лишь разницей, что ихъ трагедіи были зрѣлымъ плодомъ з'же вполнѣ опредѣлившейся бездарности, тогда

какъ моя была скороспѣлымъ порожденіемъ невѣжества, способнаго къ просвѣщенію.

Оба эти представленія сопровождались апплодисментами въ теченіе двухъ вечеровъ, непосредственно слѣдовавшихъ одинъ за другимъ. Мнѣ предлагали поставить ихъ третій разъ, но въ это время я уже пришелъ въ себя и раскаялся отъ всей души въ дерзости своего выстзшленія передъ пз'бликой, хотя послѣдняя и проявила ко мнѣ много снисходительности; я употребилъ всѣ зюилія, чтобы отговорить актеровъ и завѣдующаго театромъ отъ дальнѣйшихъ постановокъ. Но съ этого рокового вечера я почувствовалъ, какъ вспыхнзоіъ въ моихъ жилахъ такой огонь, такое живое стремленіе по настоящемз^т, по заслугамъ завоевать первенство въ театрѣ, что съ этимъ пожирающимъ пламенемъ никакая любовная горячка не могла сравниться.

Таково было мое первое выетзчіленіе передъ пз'бли-кой. И если позднѣйшія мои произведенія, отличающіяся — увы!—своей многочисленностью, не поднялись бы надъ первыми, такое начало длиннаго пути, полнаго лишь доказательствами моей бездарности, было бы по истинѣ смѣшнымъ и нелѣпымъ. Но если, наоборотъ, когда-нибзщь меня ждала честь стать однимъ изъ писателей, стяжавшихъ небезызвѣстное имя въ театрѣ, потомство въ правѣ сказать, что въ моемъ шутовскомъ появленіи на Парнасѣ съ трагической котзфной на одной ногѣ и съ сандаліей комедіанта на другой, таилось нѣчто серьезное.

На этомъ кончается повѣствованіе о моей юности и я не сумѣлъ бы избрать лучшаго дня для ознаменованія .моего перехода въ зрѣлый возрастъ.

ЧЕТВЕРТАЯ ЭПОХА.

ЗРѢЛЫЙ ВОЗРАСТЪ.

ОНЪ ОБНИМАЕТЪ БОЛЪЕ ТРИДЦАТИ ЛЪТЪ, ОТДАННЫХЪ СОЧИНЕНІЮ, ПЕРЕВОДАМЪ И РАЗНАГО РОДА ИЗУЧЕНІЯМЪ.

.ДВѢ ПЕРВЫЯ ТРАГЕДІИ, „ФИЛИППЪ 11“ И „ПО-ЛИНИКЪ“, НАПИСАННЫЯ ПО-ФРАНЦУЗСКИ, ПРОЗОЙ, ПОКА ЧТО — ЦѢЛОЕ НАВОДНЕНІЕ ДУРНЫХЪ

СТИХОВЪ.

іо мая.

' Мнѣ было около двадцати семи лѣтъ, когда я принялъ стойкое рѣшеніе сдѣлаться творцомъ трагедій. Чтобы отважиться на такое дерзкое предпріятіе, вотъ какія •были у меня данныя.

Духъ рѣшительный, неукротимый, упорный; сердце переполненное страстями всякаго рода. Двѣ изъ нихъ владычествовали надъ остальными и странно переплетались между собою—любовь, со всѣми ея безумствами, и глубокая ненависть, отвращеніе ко всякой тираніи. Къ этой хаотической первоосновѣ присоединились отдаленные неясные отголоски разныхъ французскихъ трагедій, которыя я видѣлъ въ театрѣ много лѣтъ назадъ. Ибо, правду сказать, я не прочелъ до сихъ поръ ни одной трагедіи и далекъ былъ отъ размышленія о нихъ.

Прибавьте къ этому полнѣйшее невѣжество относительно правилъ трагической поэзіи и почти нолнучо неопытность въ незамѣнимомъ, божественномъ искусствѣ управленія роднымъ языкомъ.

Все это было облечено у меня твердой корой самомнѣнія, вѣрнѣе, непостижимой дерзости и буйности нрава, благодаря чемз^т я могъ лишь изрѣдка, съ трудомъ и сдерживая себя, узнавать, изслѣдовать и выслз’іпивать

правду. На такой почвѣ—читатель, я думаю, согласится съ этимъ—легче было взрастить жестокаго и грубаго государя, чѣмъ просвѣщеннаго писателя.

Но тайный голосъ не умолкалъ въ моемъ сердцѣ и предостерегалъ меня еще болѣе энергично, чѣмъ немногіе мои искренніе друзья: „Тебѣ нужно все начать сызнова и, такъ сказать, обратиться въ ребенка. Ех ргоіеззо начать грамматику и въ послѣдовательности изучить все, что нужно, чтобы писать правильно и искусно“.

И такъ взывалъ ко мнѣ этотъ голосъ, что я, въ концѣ концовъ, смиренно покорился его велѣніямъ. Это было суровое и, особенно въ моемъ возрастѣ, з^бійственное испытаніе: я думалъ и чз^твствовалъ, какъ взрослый, а долженъ былъ учиться, какъ ребенокъ.

Но жажда славы горѣла такимъ яркимъ пламенемъ и я такъ былъ подавленъ первыми сценическими неудачами, такъ хотѣлось мнѣ сбросить съ себя поскорѣе бремя этого позора, что здѣсь я черпалъ мужество для преодолѣнія препятствій, столь трудныхъ и отвратительныхъ.

Я говорилъ зоке, что представленіе „Клеопатры¹¹ открыло мнѣ глаза.

Но оно не выяснило мнѣ всей нелѣпости самого злополучнаго сюжета, въ особенности для неопытнаго автора и его перваго опыта; оно оказало мнѣ услугу¹ тѣмъ, что помогло измѣрить всю огромность разстоянія, которое я долженъ былъ пройти назадъ, прежде чѣмъ могъ бы оказаться у барьера, откуда начинается состязаніе и принять въ немъ участіе съ большимъ или меньшимъ успѣхомъ. Покровъ, затемнявшій доселѣ мое зрѣніе, упалъ съ моихъ глазъ и я заключилъ съ собой торжественный договоръ. Я далъ клятвз' не останавливаться ни передъ скзчюй, ни передъ усталостью до тѣхъ поръ, пока не будетъ въ Италіи человѣка, который бы зналъ итальянскій языкъ лучше меня.

Давая эту клятву, я былъ убѣжденъ, что послѣ такихъ словъ для меня легко достижимъ будетъ трз^тдъ я мастерство писательства.

Немедленно же я бросился съ головой въ бездны грамматики, какъ нѣкогда бросился въ пропасть Кз'рцій—въ полномъ вооруженіи и не закрывая глазъ передъ тѣмъ, что его ожидало.

Чѣмъ сильнѣе я убѣждался, насколько худо постзшалъ до сихъ поръ, тѣмъ больше крѣпла во мнѣ увѣренность, что буду лучше постз’пать со временемъ; въ моемъ портфелѣ хранилось неоспоримое подтвержденіе тому.

Это были двѣ трагедіи мои—„Филиппъ II" и „Поли-никъ", написанныя прозой на французскомъ языкѣ между мартомъ и маемъ того же 1775 года, т. е. мѣсяца за три до представленія „Клеопатры". Я читалъ ихъ нѣкоторымъ изъ моихъ друзей и мнѣ показалось, что они были поражены.

О впечатлѣніи, мной произведенномъ, я сз'жу не по количеству похвалъ, которыя з^тслышалъ тогда, но по искренней внимательности, совершенно непроизвольной со стороны всѣхъ слз'інателей, и по выраженію ихъ лицъ, сказавшихъ мнѣ больше, чѣмъ говорили слова. Но къ великомз^ несчастью моему, эти трагедіи были задз'маны и исполнены на французскомъ языкѣ и въ прозѣ и имъ предстояло пройти долгій и тяжкій путь, чтобы преобразиться въ итальянскую поэзію. Я написалъ ихъ на этомъ глупомъ и непонятномъ для меня языкѣ не потому, что зналъ его, или претендовалъ на знаніе. Но въ теченіе пяти лѣтъ моихъ путешествій я слышалъ только этотъ жаргонъ и говорилъ лишь на немъ, я пріучился объясняться на немъ, менѣе искажая свою мысль, чѣмъ на другихъ языкахъ. Не умѣя какъ слѣдуетъ говорить ни на какомъ языкѣ, я испытывалъ то, что пришлось бы испытать скороходз^г, если бы онъ, лежа на одрѣ болѣзни, бредилъ о призѣ на бѣгахъ и вдругъ, очнувшись, замѣтилъ бы, что для одержанія побѣды ему не хватаетъ только ногъ.

Мое безсиліе объяснить себя или, если хотите, перевести себя, не говорю уже въ стихахъ,—въ простой итальянской прозѣ, шло такъ далеко, что когда я хотѣлъ перечесть актъ или сценз^т изъ тѣхъ, которые особенно

нравились моимъ слушателямъ, никто изъ нихъ во второй разъ не узнавалъ моей пьесы,—и меня совершенно серьезно спрашивали, понемз? я сдѣлалъ такія измѣненія.

Это былъ тотъ же персонажъ, но задрапированный иначе, и въ этомъ новомъ одѣяніи его не могли узнать и не хотѣли принимать. Я впадалъ въ изступленіе, плакалъ, но все было напрасно. Оставалось одно средство—набраться терпѣнія и начать сызнова; а пока что—я предался чтенію самыхъ нелѣпыхъ, самыхъ далекихъ отъ трагедіи отрывковъ, чтобы набить себѣ голову тосканскими выраженіями.

Я сказалъ бы, если бы не боялся вычурности выраженія, что мнѣ приходилось цѣлые дни отказываться отъ мысли, чтобы потомъ имѣть возможность мыслить.

Во всякомъ случаѣ, въ моемъ столѣ уже лежали зачатки дв}'хъ трагедій и сознаніе этого позволяло мнѣ прислушиваться съ большимъ терпѣніемъ къ педагогическимъ совѣтамъ, со всѣхъ сторонъ сыпавшимся на меня. Эти двѣ трагедіи дали мнѣ также силз^ вынести постанову на сценѣ столь несноснаго для моихъ з'шей произведенія, безсмысленной „Клеопатры"; каждый произнесенный актеромъ стихъ раздавался въ моемъ сердцѣ, какъ самая горькая критика моего творенія, теперь же это перестало отравлять мнѣ жизнь; напротивъ, „Клеопатра" сдѣлалась для меня лишь поощреніемъ къ томз^г, что было на очереди. Такимъ образомъ, если, съ одной стороны, меня не приводила въ уныніе критика (иногда справедливая, но чаще вѣроломная и невѣжественная), которая обрзчнилась на первое изданіе моихъ трагедій отъ 1783 г. въ Сьенѣ, съ другой стороны, я не тѣшилъ свою гордость и не опьянялся слѣпыми, незаслз^женными аппло-дисментами, какими встрѣтилъ меня партеръ въ Тз^гринѣ, сжалившись, вѣроятно, надъ молодымъ самолюбіемъ.

Первымъ моимъ шагомъ къ достиженію чистоты тосканской рѣчи было рѣшеніе всѣми силами избѣгать чтенія по-французски. Начиная съ іюля мѣсяца, когда к пришелъ къ этому, я не позволялъ себѣ ни одного слова

произнести по-французскн и старательно избѣгалъ такихъ лицъ и такихъ круговъ общества, гдѣ говорили на немъ. Несмотря на все это, мое «итальянизированіе» подвигалось впередъ очень медленно. Мнѣ всегда были трзщны планомѣрныя л’сидчивыя занятія.

Чз^ть ли не каждые три дня я бз'нтовалъ противъ добрыхъ совѣтовъ не взлетать на собственныхъ крыльяхъ. Каждую мысль, промелькнзчзшую въ моей головѣ, я сейчасъ же стремился переложить въ стихи. Всѣ роды поэзіи, всѣ размѣры были для меня подходящими, и всюду я терпѣлъ пораженія и страдала моя гордость; но з^тпор-ная надежда не покидала меня. Среди разныхъ такихъ виршей (я не смѣю называть это поэзіей) мнѣ пришло въ головз' сочинить строфы для пѣнія на банкетѣ франкъ-масоновъ. Здѣсь предполагался или, вѣрнѣе, долженъ былъ, быть рядъ намековъ на различныя орудія, чины и должности этого страннаго общества.

И хотя въ первомъ своемъ сонетѣ я з’кралъ одинъ стихъ у Петрарки, все же степень моей невѣжественности и беззаботности была такъ велика, что я принялся за работз', не вспомнивъ, а можетъ быть даже и совсѣмъ ничего не слыхавъ до этого о правилахъ терцинъ.

Такъ, не подозрѣвая о своихъ ошибкахъ, я дошелъ до двѣнадцатой терцины; тутъ меня охватило сомнѣніе, я открылъ Данте, и дальше писалъ уже, какъ должно, но первыя двѣнадцать строкъ оставилъ неисправленными. Въ этомъ видѣ я пропѣлъ ихъ и на банкетѣ; но честные франкъ-масоны въ поэзіи столько же разбирались, сколько въ работѣ каменыциковъ, и мое произведеніе не провалилось.

Въ августѣ мѣсяцѣ этого же 1775 года, боясь, что въ городѣ бз^-дз' вести слишкомъ разсѣянт^тю жизнь и не смогу учиться, какъ хотѣлъ бы, я удалился въ горы, отдѣляющіе Пьемонтъ отъ Дофинэ, гдѣ провелъ болѣе двз^тхъ мѣсяцевъ въ маленькой деревз'шкѣ Сезаннъ у подножья Монджиневро, гдѣ по преданію Аннибалъ перешелъ черезъ Альпы

Какъ ни склоненъ я по природѣ своей къ обдуманности въ посыпкахъ, иногда мнѣ случается уступать Завлеченію минз^гты. Когда я остановился на этомъ рѣшеніи, я не подз'малъ о томъ, что въ этихъ горахъ мнѣ придется опять столкнз’ться съ проклятымъ франиз'зскимъ языкомъ, избѣгать котораго я старался съ понятнымъ и законнымъ упорствомъ. Объ этомъ я вспомнилъ, когда подз'малъ про аббата, который годъ тому назадъ сопровождалъ меня въ моемъ комическомъ пз^тешествіи во Флоренцію. Онъ былъ изъ Сезаннъ звали его Айо. Это былъ человѣкъ большого з^тма, жизнерадостный философъ, ушедшій во франнузскз'ю и латинскую литературу. Онъ былъ наставникомъ двухъ братьевъ,—съ которыми я очень дружилъ въ годы ранней юности. Тогда я сошелся и съ Айо; съ годами наши отношенія упрочились. Нз^-жно отдать должное аббату—въ тѣ годы онъ дѣлалъ все, что могъ, чтобы вдохнуть въ меня любовь къ литературѣ; онъ всегда увѣрялъ меня, что я могу имѣть въ ней зю-пѣхъ; но все это было напрасно. Часто мы встзшали съ нимъ въ забавное соглашеніе: онъ читалъ мнѣ цѣлый часъ романъ или собраніе сказокъ „Тысяча и одна ночь", послѣ чего я соглашался слушать—не болѣе чѣмъ десять минутъ—отрывки изъ трагедій Расина. И весь превращаясь въ слухъ во время чтенія глупостей, я засыпалъ подъ нѣжнѣйшіе стихи великаго трагика. Это приводило Айо въ ярость и онъ осыпалъ меня вполнѣ заслуженными упреками. Такъ мало было во мнѣ предрасположенія сдѣлаться творцомъ трагедій въ ту порз^г, когда я находился въ первомъ отдѣленіи королевской академіи. Но и позже я не выносилъ монотоннаго, маловыразительнаго и ледяного французскаго стиха, который не казался мнѣ стихомъ ни тогда, когда я не зналъ, что такое стихъ , ни тогда, когда, кажется, я знаю, что это такое.

Возвращаюсь къ моему лѣтнемз' убѣжищу Сезаннъ, гдѣ кромѣ моего литератзфнаго аббата былъ еще аббатъ музыкантъ, у котораго я научился бренчать на гитарѣ

ннстрз'ментѣ, созданномъ, чтобы вдохновлять поэтовъ; я чувствовалъ къ нему нѣкоторз’Ю склонность, причемъ прилежаніе мое въ этомъ занятіи совсѣмъ не соотвѣтствовало восторгу, возбуждаемому во мнѣ звуками гитары.

Такимъ образомъ, ни на этомъ инстрз^тментѣ, ни на клавесинѣ, на которомъ меня з'чили играть въ дѣтствѣ, я игралъ не выше посредственности, хотя слухъ и музыкальное воображеніе у меня всегда были чрезвычайно развиты.

Итакъ, я провелъ лѣто съ двумя аббатами, изъ которыхъ одинъ своей гитарой разсѣивалъ столь новую для меня тоскз^ серьезныхъ и ревностныхъ занятій, а другой заставлялъ проклинать его французскій языкъ.

Но со всѣмъ тѣмъ для меня это было восхитительное и самое плодотворное время жизни, ибо тз'ТЪ я впервые собралъ самого себя и сталъ работать надъ воспитаніемъ ума и очищеніемъ способностей, заросшихъ мхомъ въ эти десять лѣтъ летаргическаго забытья и преступной праздности. Я принялся переводить и перекладывать въ нтальянскз'ю нрозз^г „Филиппа" и „Полиника", явившихся на свѣтъ во французскихъ лохмотьяхъ.

Но не взирая на весь мой жаръ въ этой работѣ, трагедіи такъ и остались ползуфранцз^гзскими, нолзштальян-скими, подобными горящей бумагѣ, о которой поэтъ говоритъ:

...Ш соіог Ьгипо Сііе поп ёпего апсога, е іі Ьіапсо шиоге.

Въ этихъ трзщолюбивыхъ усиліяхъ переложенія французскихъ мыслей въ итальянскіе стихи, я пришелъ къ намѣренію передѣлать третій варіантъ „Клеопатры". Нѣсколько сценъ изъ нея, написанныхъ по-французски, были прочтены цензору моему, графу Агостино Тана, который больше интересовался драматической ихъ стороной, чѣмъ грамматической; онъ нашелъ, что онѣ сильны и очень красивы, особенно сцена междзу Авгз^гстомъ и Антоніемъ; но когда я превратилъ все это въ якобы итальянскіе, вымучен-ные стихи, написанные точно для пѣнія, они показались

ему ниже посредственнаго. Онъ сказалъ мнѣ это въ глаза и я повѣрилъ ему; скажу больше, я почувствовалъ какъ и онъ. Нѣтъ сомнѣнія, что въ поэзіи одѣяніе составляетъ половину ея существа и что въ нѣкоторыхъ родахъ (въ лирическомъ, напримѣръ) форма это все. Въ такой мѣрѣ, что стихи:

Соп Іа Іог ѵапііа сЬе раг регзопа

оказываются выше такихъ, гдѣ

Роззег §етше 1е§аіе іп ѵііе апеііо.

Прибавлю здѣсь, что отецъ ГІачіауди, какъ и графъ Тана, особенно послѣдній, пріобрѣли право на вѣчную мою благодарность за правду, которую я всегда отъ нихъ слышалъ, и благодаря которой встзшилъ на вѣрный писательскій путь. Довѣріе мое къ этимъ двумъ людямъ было таково, что вся моя литературная карьера зависѣла отъ нихъ. По малѣйшему ихъ знакз>- я бросилъ бы въ огонь всякое не одобренное ими произведеніе, какъ и сдѣлалъ со многими стихами, не заслуживавшими исправленія. Если я поэтъ, — я долженъ прибавить: поэтъ

милостью Бога, Пачіауди и Тана. Они были священными моими покровителями въ жестокой битвѣ, которой я долженъ былъ заполнить первый годъ своей литературной жизни. Это была яростная борьба съ франдз^гз-скими періодами, со всѣми формами франдзчзской рѣчи, совлеченіе старыхъ одеждъ съ собственныхъ идей и одѣваніе ихъ въ совершенно новыя. Словомъ, я долженъ былъ совмѣстить сознательное изученіе созрѣвшаго человѣка съ усиліями ребенка. Невѣроятный и неблагодарнѣйшій въ мірѣ трудъ, отъ котораго, смѣю утверждать, бѣжалъ бы всякій, кого не пожирало бы столь сильное пламя, какимъ охваченъ былъ я.

Закончивъ переводъ этихъ двз^хъ трагедій въ плохой прозѣ, я принялся изз’чать стихъ за стихомъ въ хронологическомъ порядкѣ нашихъ лучшихъ поэтовъ, отчеркивая на поляхъ маленькими перпендикулярными черточками мысли, выраженія и созвз’чія, доставлявшія мнѣ большее или меньшее зщовольствіе. Находя Данте еще

слишкомъ труднымъ, я взялъ Тассо, котораго до сихъ поръ не раскрывалъ. Я читалъ его съ такимъ кропотливымъ прилежаніемъ, заставляя себя разыскивать въ немъ тысячи оттѣнковъ, тысячи противорѣчивыхъ мыслей, что послѣ трз^да надъ десятью строфами, я не отдавалъ з^-же себѣ отчета, что прочелъ, и 43'вствовалъ себя болѣе З'сталымъ и истощеннымъ, чѣмъ сочиняя собственные стихи. Но понемногу приспособляясь къ такого рода чтенію, я прочелъ „Освобожденный Іерусалимъ" Тассо, Аріостовскаго „Орландо", затѣмъ Данте, безъ комментаріевъ, и, наконецъ, Петраркз% овладѣвая всѣмъ этимъ съ одного раза, и покрывая замѣтками страницы классиковъ. О пониманіи чисто историческихъ трзщностей Данте я мало заботился; но когда не понималъ какого-нибзщь выраженія, оборота рѣчи или отдѣльнаго слова, я готовъ былъ на какую угодно работу для разъясненія загадки. Часто приходилось ошибаться, но тѣмъ болѣе гордъ я былъ, когда изрѣдка задавалось добиться истины самомз^-.

При этомъ первомъ чтеніи мой умъ, такъ сказать, страдалъ несвареніемъ прочитаннаго, и я совсѣмъ не З'сваивалъ истиннаго дз'ха этихъ четырехъ великихъ свѣточей. Но потомъ пріучился вникать въ ихъ смыслъ, разбираться, наслаждаться ими и, можетъ быть, отчасти походить на нихъ самомз\

Петрарка казался мнѣ еще болѣе труднымъ, чѣмъ Данте, и сначала нравился меньше. Ибо трзщно почз^гв-ствовать настоящее очарованіе поэта, если прилагаешь з'си-лія къ самому пониманію его. Но предполагая писать бѣлымъ стихомъ (ѵегзо зсіоііо), я искалъ для себя образца въ этомъ родѣ поэзіи. Мнѣ посовѣтовали переводъ Стація, сдѣланный Бентиволіо.

Я читалъ и вдумывался въ него съ чрезвычайнымъ рвеніемъ, дѣлая помѣтки. Но стрз^гктзфа стиха показалась мнѣ нѣсколько вялой для трагическаго діалога. Дрз^гзья, руководившіе мною, посовѣтовали приняться за Оссіана, переведеннаго Чезаротти.

По первомз’’ впечатлѣнію его бѣлые стихи понравились,.

поразили и захватили меня. Мнѣ показалось тогда, что съ легкимъ измѣненіемъ они могутъ служить отличной моделью для стихотворнаго діалога. Мнѣ хотѣлось также прочесть нѣсколько трагедій, итальянскихъ или переведенныхъ съ французскаго. Я надѣялся выяснить по нимъ свой стиль. Но читать ихъ оказалось невозможно. Такъ утомителенъ, вульгаренъ, плосокъ былъ ихъ стихъ и тонъ, не говоря уже о вялости мысли. Къ менѣе плохимъ принадлежали переводы съ французскаго Парадизи и оригинальная „Меропа“ Маффеи. Послѣдняя мѣстами нравилась мнѣ своимъ стилемъ; но многаго ей не хватало, чтобы быть тѣмъ совершенствомъ, о которомъ я мечталъ.

Часто я спрашивалъ себя: „Почему нашъ божественный языкъ, такой мз'жественный, такой крѣпкій и гордый въ устахъ Данте, линяетъ и становится безполымъ въ трагическомъ діалогѣ? Почему стихъ Чезаротти, звучащій съ такимъ блескомъ въ Оссіанѣ, превращается з^г него въ вялое краснорѣчіе, когда онъ переводитъ Вольтеровскую „Семирамиду¹¹ или „Магомета?” Почему великолѣпный маэстро бѣлаго стиха Фругони, въ переведенномъ имъ „Радамистѣ¹¹ Кребильона, настолько ниже Кребильона и даже себя самого? Въ этомъ виноватъ кто угодно, только не нашъ языкъ, такой гибкій и разнообразный въ формахъ. Но никто изъ моихъ дрз^гзей и учителей, къ которымъ я обращался за разрѣшеніемъ сомнѣній, не помогъ мнѣ въ этомъ. Добрѣйшій Пачіауди совѣтовалъ мнѣ не пренебрегать внимательнымъ чтеніемъ прозы, которз'ю онъ называлъ кормилицей стиха. Припоминаю, что однажды онъ принесъ мнѣ „Галатео¹' Казы, совѣтз^я поразмыслить надъ оборотами его чистѣйшей, безъ малѣйшей примѣси чего-либо францз^тзскаго, тосканской рѣчи. Въ дѣтствѣ я ненавидѣлъ этз^г книгу — (какъ это слз’чается со всѣми нами), мало понимая ее, и не сумѣлъ цѣнить; теперь я едва сдержался, заявленный этимъ ребяческимъ или педантскимъ совѣтомъ. Все же развернз^глъ злополучнаго „Галатео¹¹, хотя и неохотно. Но наткнувшись на первое

„Сопсіо55Іасо5асЬе“, которое тянетъ за собой безконечный хвостъ насыщеннаго и прѣснаго періода, я пришелъ въ такую ярость, что вышвырнулъ книгу въ окно, завопивъ не своимъ голосомъ: „Что за жестокая, гнусная необ

ходимость въ двадцать семь лѣтъ кормиться такими ребяческими штуками и сушить мозгъ педантской болтовней, только потому, что хочешь писать трагедіи".

Пачіаз'ди улыбнулся на мою поэтическз’Ю необз'здан-ность, граничившую съ невоспитанностью, и предсказалъ мнѣ, что когда-нибудь я вернусь къ „Галатео¹¹ и не разъ будз’’ перечитывать его. И дѣйствительно, это слзшилось со мной, но спз'стя долгіе годы, когда плечи мои достаточно окрѣпли для ярма грамматики. И не только „Галатео, но всѣхъ нашихъ прозаиковъ XIV вѣка я прочелъ, дѣлая отмѣтки. Извлекъ ли я изъ этого что-нибудь важное для себя? Не знаю; несомнѣнно лишь то, что авторъ, который бы читалъ ихъ со вниманіемъ, изз^тчая ихъ манеру до той степени, что сумѣлъ бы искз^тсно воспользоваться золотомъ ихъ формы, откинз'въ ветошь идей, такой авторъ — поэтъ, историкъ или философъ, кто бы онъ ни былъ—придалъ бы своему стилю такое богатство, отчетливость, чистотз', колоритность, какой еще нѣтъ ни у кого изъ нашихъ писателей. Почему?

Можетъ быть потому, что это огромная работа; и тѣ, у кого есть талантъ, кто сумѣлъ бы воспользоваться такими образцами, не хотятъ браться за дѣло; а комз^т ничего не дано, тѣ берутся напрасно.

Глава И.

Я ПРИГЛАШАЮ УЧИТЕЛЯ ДЛЯ ТОЛКОВАНІЯ ГОРАЦІЯ.-ПЕРВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ

ТОСКАНУ.

Въ началѣ 1776 года, проработавъ болѣе шести мѣсяцевъ надъ итальянскими авторами, я вдругъ почувствовалъ острый приступъ благороднаго стыда за свое не-

знаніе латыни; оно простиралось до того, что, встрѣчая случайно латинскія цитаты, даже самыя короткія, самыя простыя, я принз^гжденъ былъ пропз'скать ихъ, чтобы не терять слишкомъ много времени. Переставъ читать ло-франиз^зски и занявшись исключительно итальянскимъ, я отбросилъ и всю драматическую литератзфз^г. Это была еще причина, кромѣ стыда за свое невѣжество, заставившая меня приняться за новую тягостную работз’, чтобы имѣть возможность читать трагедіи Сенеки, нѣкоторыя возвышенныя черты которыхъ меня захватывали.

Мнѣ хотѣлось также прочесть въ литератз’рныхъ латинскихъ переводахъ греческія трагедіи; обыкновенно эти переводы болѣе вѣрны и менѣе скз’чны, чѣмъ наши безполезные итальянскіе. Я вооружился терпѣніемъ и пригласилъ очень хорошаго зрителя, который, начавъ съ Федра, замѣтилъ, къ своемз⁷ болыпомз' з’дивленію и моемз^т стыдз', что я не понимаю его, хотя эти басни я читалъ и объяснялъ, когда мнѣ было десять лѣтъ. На самомъ дѣлѣ, когда я взялся переводить ихъ на итальянскій языкъ, я дѣлалъ невѣроятныя ошибки и самые странные промахи. Но неустрашимый учитель противопоставилъ невѣжеству моему—силу моей рѣшимости, и, вмѣсто Федра, далъ мнѣ Горація со словами: „не перейти ли намъ отъ трз^гд-наго къ легкому? Это больше подойдетъ вамъ. Отважимся одолѣть этого труднѣйшаго короля латинской лирики — промахи расчистить намъ дорогз^ къ дрз^ггимъ“.

Такъ мы и сдѣлали. Мы приступили къ Горацію безъ всякихъ комментаріевъ. И пробившись надъ нимъ отъ начала января до конца марта, ошибаясь, допз-ская выдумки, обманы, догадки, заблз’жденія, я пришелъ къ томз^г, что могъ толково переводить всѣ оды.

Это изученіе стоило мнѣ большого трз’да, но было чрезвычайно полезно, ибо ввело въ грамматикз^г, не з'водя отъ поэзіи.

Въ то же время я не прекращалъ чтенія съ замѣтками итальянскихъ поэтовъ; я даже познакомился съ нѣкоторыми новыми авторами, съ Казой и Полпціано. Потомъ

вернулся къ старымъ мастерамъ; Петрарку и Данте я перечелъ съ отмѣтками разъ пять въ теченіе четырехъ лѣтъ. Время отъ времени я принимался за трагическіе стихи и окончилъ, такимъ образомъ, стихотворныя переложенія „Филиппа". И хотя онъ былъ менѣе вялъ, болѣе внушителенъ, чѣмъ „Клеопатра", стихи его все же казались мнѣ утомительно растянутыми, скучными и пошлыми. Дѣйствительно, этотъ „Филиппъ", который въ собраніи моихъ сочиненій докз^тчаетъ публикѣ лишь четырнадцатью сотнями стиховъ, въ моихъ первыхъ попыткахъ заключалъ ихъ до двз^тхъ съ лишнимъ тысячъ, гдѣ было меньше содержанія, чѣмъ въ тысячи четырехъ стахъ.

Длинноты и вялость стиля, которз’іо я болѣе былъ склоненъ приписывать своему перз⁷, чѣмъ уму, з⁷бѣ-цили меня въ концѣ концовъ, что я никогда не бз^тдз⁷ хорошо говорить по-итальянски, если ограничусь переводомъ съ францз⁷зскаго; это заставило меня отправиться, наконецъ, въ Тоскану, чтобы наз⁷читься тамъ говорить, понимать, думать и грезить именно по-итальянски, а не на какомъ иномъ языкѣ. Я выѣхалъ туда въ апрѣлѣ 1776 года, съ намѣреніемъ съ полгода оставаться въ Тосканѣ, льстя себя лживой надеждой, что такой срокъ достаточенъ, чтобы мнѣ „расфранцз⁷зиться*. Но шесть мѣсяцевъ не могли побѣдить печальной привычки почти цѣлаго десятилѣтія. Избравъ дорогу на Пьяченцз⁷ и Парму, я ѣхалъ медленно, то въ каретѣ, то верхомъ, въ компаніи моихъ маленькихъ карманныхъ поэтовъ, съ малымъ количествомъ багажа, всего съ тремя лошадьми, съ гитарой и надеждами на славную бз^гдз⁷щность. Благодаря Пачіаз⁷ди, я познакомился въ Пармѣ, Моденѣ, Болоньѣ и Тосканѣ со всѣми лицами, составившими себѣ какое-нибудь имя въ литератз’рѣ. И насколько мало я интересовался представителями этой профессіи въ прежнихъ путешествіяхъ, настолько жадно стремился теперь знакомиться съ выдающимися людьми перваго и даже второго разбора. Такъ, въ Пармѣ я свелъ знакомство съ нашимъ знаменитымъ типографомъ Бодони, и его типо-

графія была первой, какую я посѣтилъ, хотя бывалъ въ Мадридѣ и въ Бирмингамѣ, гдѣ имѣются самыя замѣчательныя послѣ Бодони типографіи Европы. До сихъ поръ я не видѣлъ еще ни одной металлической буквы, ни одного изъ этихъ удивительныхъ орзщій, которыя со временемъ должны были бы принести мнѣ славу или осмѣяніе. Тутъ мнѣ улыбнулась задача, потому что и придумать нельзя было для перваго посѣщенія лучшей мастерской и найти въ ней болѣе привѣтливаго, знающаго и зычнаго руководителя, чѣмъ Бодони, чьи работы придавали такой блескъ этомз' замѣчательному искусствз^, которое онъ изо дня въ день совершенствуетъ.

Такъ мало-по-малз^г пробуждаясь отъ долгой и глубокой летаргіи, я сталъ видѣть и постигать—з⁷вы, немного поздно!—тысячи различныхъ вещей. Самымъ важнымъ для меня было то, что съ каждымъ днемъ я учился распознавать и взвѣшивать свои способности, умственныя и литературныя, чтобы въ будущемъ не обмануться, насколько это возможно, при выборѣ рода писательства. Что касается до изученія себя самого, въ этомъ дѣлѣ я былъ менѣе новичкомъ, чѣмъ въ дрзтихъ. Еще нѣсколько лѣтъ томз^т назадъ я задавался цѣлью распознанія своего нравственнаго бытія и пристзшалъ къ этому съ перомъ въ рз'-кахъ, не особенно пдз'мываясь въ то, что писалъ. У меня было еще нѣчто въ родѣ дневника, который я имѣлъ терпѣніе писать въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, каждый день, и гдѣ велъ запись не только моимъ каждодневнымъ глупостямъ, но также мыслямъ и тайнымъ побужденіямъ, руководившимъ словами и поступками.

Я хотѣлъ опредѣлять съ помощью этого тусклаго зеркала, становлюсь ли хоть немного лучше.

Я началъ этотъ дневникъ по-французски, а продолжалъ по итальянски; онъ былъ написанъ довольно плохо и на томъ и на другомъ языкѣ, но въ немъ сказалась оригинальность мысли и манеры чувствовать. Скоро я забросилъ его, и хорошо сдѣлалъ, такъ какъ это было лишь тратой времени и чернилъ. Очень часто мнѣ случалось находить, что я сталъ не лучше, а хуже, чѣмъ былъ наканунѣ.

Но изъ этого можно видѣть, что я былъ въ состояніи всесторонне судить о своихъ литературныхъ способностяхъ. Давъ себѣ строгій отчетъ въ томъ, чего мнѣ не хватало, и въ томъ немногомъ, что было дано природой, я постарался выдѣлить изъ недостающихъ мнѣ качествъ такія, какія могъ пріобрѣсти цѣликомъ, затѣмъ такія, которыхъ могъ достигнуть лишь отчасти и, наконецъ, тѣ, которыя были мнѣ совершенно недостзшны. Я обязанъ этомз^ серьезному самоизученію, если не всѣмъ моимъ успѣхомъ, то, по крайней мѣрѣ, тѣмъ, что я пробовалъ себя лишь въ такихъ областяхъ творчества, куда меня влекла неодолимо сила природныхъ склонностей, инстинктъ, проявляющійся во всѣхъ изящныхъ искусствахъ; но этотъ инстинктъ, конечно, совсѣмъ не то же, что плодотворная сила, которая дѣлаетъ изъ созданій хз^тдожника совершенное произведеніе; однако, я горжусь, что не дѣйствовалъ вопреки тому инстинктз% о которомъ говорю.

Въ Пизѣ я познакомился со всѣми наиболѣе знаменитыми профессорами и извлекъ изъ этого знакомства все, что могъ, для своего искусства.

Въ моихъ встрѣчахъ съ ними замѣшательство мое,— а оно было велико,— выражалось въ томъ, что я разспрашивалъ ихъ съ большой сдержанностью, чтобы не обнаружить всего своего невѣжества; словомъ, если воспользоваться монашескимъ терминомъ, я хотѣлъ казаться постриженнымъ, бзщучи только послз^гшникомъ. Не то, чтобы я желалъ и могъ разыгрывать изъ себя з^тче-наго, но я такъ мало зналъ, что невольно стыдился своего невѣжества передъ новыми лицами. И по мѣрѣ того, какъ разсѣивались потемки, остывавшія мой з^тмъ, все болѣе гигантскія очертанія принималъ въ моихъ глазахъ призракъ моего рокового и неизбывнаго невѣжества

Но велика была также и моя отвага. Когда я отдавалъ должное чьему-нибзщь знанію, я не ощущалъ униженія отъ своего невѣжества, такъ какъ былъ убѣжденъ, что для сочиненія трагедій нз^жно прежде всего сильно чувствовать—свойство, которое не пріобрѣтается ученіемъ.

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІВРИ.

12

Мнѣ оставалось только наз^гчиться (и это было тоже не мало) искусству заставить другихъ чувствовать то, что я самъ испытывалъ.

За шесть или семь недѣль, прожитыхъ мною въ Пизѣ, я задумалъ и выполнилъ довольно хорошей тосканской прозой трагедію „Антигона" и переложилъ въ стихи моего „Полиника" менѣе худо, чѣмъ „Филиппа". Мнѣ захотѣлось прочесть „Полиника" передъ зшиверситетскимъ ареопагомъ. Профессора, казалось, остались довольны трагедіей, въ которой лишь кое-гдѣ поправили отдѣльныя выраженія, далеко не съ той строгостью, какой эта веищ засдз^т-живала. Изрѣдка попадались въ этихъ стихахъ з’дачно сказанныя слова, но весь стиль, на мой взглядъ, былъ тягз^тчъ, вялъ и грз'боватъ; профессора же, критиковавшіе отдѣльныя мѣста, находили его въ общемъ звзшнымъ и плавнымъ. Мы не могли понять дрз^тгъ друга. Что для меня было вялымъ и пошлымъ, имъ казалось звучнымъ и плавнымъ. Что касается до неправильностей, это былъ вопросъ факта, а не вкуса, и объ этомъ не приходилось спорить. И въ вопросахъ вкзюа я былъ очень покладистъ, и такъ же хорошо игралъ роль ученика, какъ они—учителей. По сз^ществу—и это прежде всего,—я хотѣлъ нравиться себѣ самомзч Дѣло свелось къ тому, что я з^чился у этихъ господъ, какъ не должно писать, возложивъ на время, на себя самого, на собственный опытъ и зшорство заботу объ изученіи того, какъ нз’жно писать. Если бы я захотѣлъ повеселить читателя за счетъ этихъ з’ченыхъ критиковъ подобно тому, какъ, можетъ быть, и они потѣшались надо мной, достаточно было бы назвать одного изъ нихъ, самаго знаменитаго, который принесъ мнѣ „Танчіа" Бзюнаротти, не скажз^г, какъ образецъ, но какъ полезное пособіе при изученіи трагедіи; по его мнѣнію, это очень полный сборникъ удачныхъ оборотовъ рѣчи и выраженій.

Зто равносильно томз% какъ если бы художнику', зани-мавшему'ся исторической живописью, посовѣтовали изучать-Калло. Одинъ расхваливалъ мнѣ стиль Метастазіо, пре

восходный, по его словамъ, для трагедіи. Другой рекомендовалъ еще кого-нибудь, но никто изъ этихъ ученыхъ не былъ самъ свѣдущимъ въ области трагедіи.

Во время пребыванія въ Пизѣ, я переводилъ прозой, ясной и простой, „Агз роеііса" Горація, чтобы запечатлѣть въ умѣ своемъ его искусныя и разз'мныя правила. Съ большимъ прилежаніемъ читалъ я также трагедіи Сенеки, хотя вполнѣ сознавалъ, что Сенека очень далекъ отъ правилъ Горація, но есть въ его произведеніяхъ нѣсколько истинно возвышенныхъ чертъ, которыя меня приводили въ восторгъ, и я стремился облечь ихъ въ бѣлые стихи, что вдохновляло меня самого на писаніе стиховъ въ высокомъ стилѣ и, кромѣ того, помогало изученію итальянскаго и латинскаго языковъ.

Эти попытки привели меня къ пониманію, какъ велика разница между ямбическимъ и эпическимъ стихомъ, въ которыхъ, благодаря неодинаковости ритма, ясно 43Ш-ствуется все, чѣмъ отличается діалогъ отъ всякаго другого рода поэзіи. Тутъ же я понялъ, что такъ какъ въ итальянской поэзіи сз'іцествзютъ только одиннадцатистопный стихъ для героическихъ произведеній, являлось необходимостью создать особое расположеніе словъ, разнообразное пониженіе звуковъ, сильные и быстрые переходы фразъ, которые помогли бы различать съ полной ясностью бѣлый стихъ трагедіи отъ всякаго другого стиха, какъ бѣлаго, такъ и риѳмованнаго, какъ эпическаго, такъ и лирическаго.

Ямбы Сенеки убѣдили меня въ этой истинѣ и, можетъ быть, дали мнѣ средства извлечь изъ нея пользу. Нѣкоторыя изъ наиболѣе мз'жественныхъ и гордыхъ чертъ этого писателя половиной своей величавой энергіи обязаны прерывистому и лишенному пѣвучести метру. И нужно быть лишеннымъ з'ха, чтобы не замѣтить громадной разницы между слѣдующими двумя стихами—Виргилія, очаровывающаго и плѣняющаго читателя:

Сиасігиресіапіе риігет зопііи яиаШ ип§и1а сатрит;

и Сенеки, который хочетъ поразить, подавить слу-

шателя и въ двухъ словахъ характеризуетъ двухъ совершенно различныхъ дѣйствующихъ лицъ:

Сопсесіе тогіет.

5і гесизагез, багет.

Ни одинъ итальянскій трагикъ не долженъ отнынѣ^ изображая высшую степень страсти или ужаса, вкладывать въ уста своихъ героевъ стиховъ, которые ничѣмъ бы не напоминали изумительныхъ, величавыхъ строфъ нашего эпика:

СЬіаша §1і аЪііаіог (ЗеИ’ошЬге еіегпе II гаисо зиоп сіеііа іагіагеа ІготЬа.

Убѣжденный въ глубинѣ души въ необходимости сохранять междз^т этими двумя стилями существеннз^ю разницу, что для итальянца особенно трудно, такъ какъ онъ долженъ создать ее, не выходя изъ того же метра, я очень мало подчинялся мнѣніямъ пизанскихъ мудрецовъ въ томъ, что касалось самой глубины драматическаго искзю-ства и стиля. Но за то терпѣливо и смиренно прислз^т-шивался ко всему въ ихъ зютахъ, что касалось чистоты тосканскаго нарѣчія и грамматики вообще, хотя, надо сказать, даже въ этомъ тосканцы нашего времени далеко не безупречны.

И вотъ, наконецъ, меньше, чѣмъ черезъ годъ послѣ представленія моей „Клеопатры*¹, я сталъ авторомъ трехъ новыхъ трагедій. Чтобы быть вполнѣ искреннимъ, я хочу здѣсь признаться, изъ какихъ источниковъ я извлекъ ихъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я читалъ романъ „Донъ-Карлосъ “—аббата Сенъ-Реаля, и мой Филиппъ, французъ по рожденію, явился отголоскомъ этого чтенія. „Полиникъ** также галлъ: я извлекъ его изъ „Братьевъ-враговъ** Расина. „Антигона**, первая изъ моихъ работъ, незапятнанная иностраннымъ происхожденіемъ, зародилась у меня, когда, я читалъ двѣнадцатую книгу Стація въ переводѣ Бентивольо, о которомъ упоминалось выше.

Въ „Полиника** я тоже включилъ нѣсколько чертъ, заимствованныхъ у Расина, а также изъ „Семи вождей* Эсхила, которые прочелъ съ грѣхомъ пополамъ во-французскомъ пересказѣ отца Брюмуа. И у меня япилоеь желаніе на 63'дущія времена не читать чужихъ трагедій раньше, чѣмъ бз^гдутъ окончены мои; въ видз^г того, что мнѣ случилось брать уже использованные сюжеты, я хотѣлъ избѣжать з'прековъ въ плагіатѣ и заблуждаться или достигать хорошихъ результатовъ самостоятельно. Много читать передъ началомъ собственной работы опасно потому, что невольно можешь зжрасть, и потеряешь свое, если его и имѣешь. По этой именно причинѣ въ теченіе года я не бралъ въ руки Шекспира (кромѣ того, онъ попадался мнѣ во французскомъ переводѣ).

Но чѣмъ болѣе мой умъ осваивался съ особенностями этого поэта, всѣ недостатки котораго я изучилъ подъ конецъ, тѣмъ сильнѣе крѣпло желаніе воздержаться •отъ чтенія его.

Едва закончилась моя „Антигона¹¹ въ прозѣ, какъ, воспламененный громомъ Сенеки, я задз^тмалъ одновременно двѣ трагедіи, родственныя по ^уху, „Агамемнона" и „Ореста".

И все же, мнѣ кажется, что на нихъ нельзя смотрѣть, какъ на воровство у Сенеки.

Въ концѣ іюня я оставилъ Пизу и направился во Флоренцію, гдѣ прожилъ весь сентябрь. Тамъ я приложилъ всѣ усилія, чтобы овладѣть разговорнымъ языкомъ, и благодаря каждодневнымъ бесѣдамъ съ флорентинцами цѣль моя была отчасти достигнута. Съ этой поры я началъ думать почти исключительно на этомъ нарѣчіи, столь изящномъ и богатомъ; это первое и необходимѣйшее з’словіе, чтобы хорошо писать на немъ.

Во Флоренціи я вторично переложилъ въ стихи „Филиппа" съ начала до конца, не заглядывая въ прежніе стихи, и руководствуясь лишь прозаическимъ текстомъ. Но подвигался я такъ медленно, что нерѣдко мнѣ казалось, что я иду не впередъ, а назадъ.

Въ одно августовское утро, въ кругу писателей, кто-то случайно напомнилъ мнѣ историческій анекдотъ о донъ-І'арсіа, убитомъ рукой его отца, Козимо і-го. Я былъ потрясенъ, и такъ какъ этотъ фактъ не былъ опубликованъ въ печати, я досталъ манускриптъ разсказа, хранившійся въ общественныхъ архивахъ Флоренціи. И съ того дня я задумалъ трагедію. Я долго корпѣлъ надъ злоползучными риѳмами; во Флоренціи у меня не было цензора друга, который могъ бы замѣнить мнѣ Тана и Пачіауди; однако, у меня хватило разсзщительно-сти, чтобы никому не давать копіи этихъ стиховъ, и достаточно скрытности, чтобы декламировать ихъ лишь изрѣдка. Я не впалъ въ отчаяніе отъ малоз’спѣшности своего писанія; напротивъ, пришелъ къ заключенію, что-надо не переставая читать и выучивать наизз^гсть образцы поэзіи, чтобы освоиться съ поэтическими формами.

Въ теченіе лѣта я утопалъ въ стихахъ Петрарки,. Данте, Тассо, я прибавилъ къ нимъ цѣлыхъ три пѣсни Аріосто, з’бѣжденный глзубоко, что неизбѣжно настанетъ день, когда всѣ эти формы, фразы, выраженія встанутъ въ моемъ мозгу, слившись воедино съ моими собственными мыслями и чз^твствами.

Глава III.

Я УПОРНО ПРЕДАЮСЬ САМЫМЪ НЕБЛАГОДАРНЫМЪ ЗАНЯТІЯМЪ.

Въ октябрѣ я вернзоіся въ Тзщинъ, но не потомз^г, что считалъ себя достаточно т о с к а н и з и р о в а н н ы м ъ, а лишь по той причинѣ, что не принялъ заранѣе всѣхъ необходимыхъ мѣръ, чтобы остаться подольше внѣ дома. Много другихъ легкомысленныхъ мотивовъ заставляло меня возвратиться. Въ Туринѣ оставались мои лошади, о чемъ я не могъ забыть. Страсть къ лошадямъ съ давнихъ поръ боролась въ моемъ сердцѣ съ неменьшей страстью къ музамъ, и лишь спз^тстя годъ она затратила свою остроту. Съ другой стороны, мои занятія и слава не завладѣли мной настолько, чтобы не жалила меня по време-

намъ жажда развлеченій. Много имѣлось причинъ для переѣзда въ Туринъ, гдѣ у меня былъ хорошій домъ, разнообразныя связи, сколько угодно лошадей, и друзей и забавъ больше, чѣмъ нужно. Несмотря на это, зима не внесла замедленія въ ходъ моихъ занятій. Наоборотъ, я расширилъ границы своихъ обязанностей и дѣлъ. Одолѣвъ всего Горація, я читалъ, размышляя надъ каждой строчкой, много другихъ писателей, и въ числѣ ихъ Саллюстія.

Изящество и точность этого историка мнѣ настолько, пришлись по сердцу, что я серьезно взялся за переводъ, его произведеній, и въ теченіе зимы привелъ его къ концу. Я безконечно много возился съ этой работой, передѣлывалъ, исправлялъ—пожалуй безъ особой пользы для самого произведенія, но съ несомнѣнной выгодой для себяі она помогла мнѣ лучше усвоить латынь и сдѣлала болѣе искуснымъ въ обращеніи съ итальянскимъ языкомъ.

Въ это время вернулся изъ Португаліи несравненный аббатъ Томмазо ди Калузо, и, заставъ меня, противъ ожиданія, погруженнымъ въ серьезныя занятія литератз⁷-рой и упорствзчощимъ въ покушеніи сдѣлаться трагическимъ поэтомъ, онъ сталъ помогать мнѣ, давалъ совѣты, пользуясь всѣми своими познаніями, съ несказаннымъ доброжелательствомъ и любезностью. Также постз’пилъ и графъ Санъ Рафаэле, весьма образованный человѣкъ, съ которымъ я познакомился въ этомъ году, и нѣсколько другихъ лицъ, старшихъ меня по возрастз% познаніямъ и опыту въ искусствѣ, з'частливо отнеслись ко мнѣ и ста? рались всячески поддержать мою энергію, что при кипу-? чести моей натуры было, впрочемъ, излишнимъ. Но я храню и буду хранить всю жизнь глубокую благодарность ко всѣмъ этимъ достойнымъ людямъ за терпѣніе, съ какимъ они сносили несносную бз’йность моего нрава, которая смирялась, между прочимъ, съ каждымъ днемъ, по мѣрѣ того, какъ расширялся крзчъ моихъ познаній.

Къ концу 1776 і'ода я пережилъ одно сладостное з'тѣ-шеніе, котораго давно и томительно жаждалъ.

Разъ з’тромъ я отправился къ Тана, которому обычно со страхомъ и трепетомъ носилъ только что написанные стихи, и далъ ем}⁷ сонетъ, въ которомъ онъ почти не нашелъ недостатковъ и очень хвалилъ его, какъ первые стихи, достойные названія стиховъ. Послѣ столькихъ неудачъ и заниженій цѣлыхъ годовъ, когда каждое мое произведеніе вызывало въ немъ безпощадную критикз--истиннаго и великодушнаго друга, объяснявшаго причины своего сужденія, съ которымъ я всегда соглашался,— предоставляю судить, какимъ сладкимъ нектаромъ была для меня его нежданная, искренняя похвала. Темой этого сонета были похищеніе Ганимеда, подражаніе неподражаемому сонету Кассіани на похищеніе Призериины. Я напечаталъ его первымъ въ моемъ собраніи стихотвореній. Вдохновленный успѣхомъ, я написалъ еще два сонета, сюжетъ которыхъ заимствованъ изъ басни; оба они подражательнаго характера, какъ и первый, непосредственно за которымъ я помѣстихъ ихъ. На всѣхъ нихъ лежитъ отпечатокъ первоисточниковъ, но, если не за-блз'ждаюсь, они обладаютъ достоинствами изящества и ясности, чего раньше у меня не встрѣчалось. Изъ-за этого я рѣшилъ сохранить ихъ и напечаталъ много позже почти безъ измѣненій. Вслѣдъ за этими тремя сонетами точно новый родникъ забилъ во мнѣ: въ теченіе этой зимы появились въ немаломъ количествѣ другіе, въ большей части сонеты любви, но продиктованные не любовью. Съ единственной цѣлью упражненія въ языкѣ я принялся описывать въ нихъ одну за другой внѣшнія прелести одной очень любезной и очень очаровательной дамы. Въ сердцѣ моемъ не было ни искры по отношенію къ ней и, можетъ быть, это можно видѣть и по сонетамъ, болѣе описательнымъ, чѣмъ нѣжнымъ. Но такъ какъ стихи въ нихъ были не такъ ужъ плохи, мнѣ захотѣлось сохранить ихъ всѣ и дать имъ мѣсто среди моихъ произведеній. Тотъ, кто понимаетъ что-нибудь въ поэзіи, можетъ прослѣдить по нимъ со дня на день з’спѣхъ мой въ трзщномъ искз^гс-ствѣ хорошаго слога, безъ котораго нѣтъ сонета, какъ бы ни былъ онъ прекрасно задз'.чанъ и выполненъ.

^І777-

Успѣхи мои въ искусствѣ стихосложенія и переводъ Саллюстія, приведенный къ большой краткости при доста -точной ясности (однако, проза моя была еще лишена той разнообразной, специфической гармоніи, которая свойственна хорошей прозѣ)—эти зюпѣхи преисполнили мое сердце горячими надеждами. Но такъ какъ все, что я дѣлалъ или пытался дѣлать, имѣло для меня въ то время первой и единственной цѣлью формированіе собственнаго стиля для трагедіи, то я не разъ отрывался отъ этихъ второстепенныхъ занятій ради глазнаго. Въ апрѣлѣ 1777 года я переложилъ въ стихи „Антигонз^¹, которую задумалъ и написалъ, какъ ужъ упоминалъ о томъ, годъ назадъ въ Пизѣ. Я окончилъ эту работу приблизительно въ три недѣли и, замѣтивъ относительную легкость, съ какой она мнѣ давалась, подумалъ, что мнѣ задалось создать лѣчто совершенное. Но когда я прочелъ мое произведеніе въ литературномъ обществѣ, гдѣ мы собирались почти каждый вечеръ, я прозрѣлъ и, не взирая на похвалы аудиторіи, понялъ, къ великому моему прискорбію, какъ въ дѣйствительности далекъ былъ еще отъ того языка, идеалъ котораго столь глз^боко запечатлѣлся въ моемъ З^тмѣ, но овладѣть которымъ я еще не могъ.

Похвалы образованныхъ дрз^тзей убѣдили меня, что тамъ, гдѣ дѣло касалось страстей и интриги, я, можетъ быть, овладѣлъ трагедіей; но з'хо мое и разумъ подсказывали, что въ смыслѣ стиля она совершенно не удалась. И никто другой, кромѣ меня, не могъ такъ судить о ней послѣ перваго чтенія; ибо тревожное, взволнованное любопытство, которое бзщитъ впервые читаемая трагедія, ведетъ къ тому, что слушатель, какъ бы ни былъ тонокъ его вкз’съ, не можетъ, не хочетъ и не долженъ серьезно прислушиваться къ словамъ Все, что не окончательно схвачено, проходитъ незамѣтнымъ и не кажется отталкивающимъ. Но я, знакомый до этого съ трагедіей,— которз^гю теперь читалъ, слишкомъ хорошо разбирался

каждый разъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ искаженная или ослабѣвшая мысль и чувство для своего воплощенія находили лишь фразы, лишенныя правдивости, жизни, краткости, силы и величія.

Убѣдившись, что я еще не достигъ цѣли, и что виною этому моя разсѣянная жизнь въ Туринѣ, гдѣ я почти не бывалъ наединѣ съ искусствомъ, я принялъ рѣшеніе вернуться въ Тоскану, въ которой мой языкъ скорѣе и легче сталъ бы болѣе итальянскимъ. Правда, и въ Туринѣ я никогда не говорилъ по-французски, но нашъ пьемонтскій діалектецъ, которымъ я безпрестанно пользовался, былъ не меньшей помѣхой для того, чтобы научиться думать и писать по-итальянски.

Глава IV.

ВТОРОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ ТОСКАНУ, ИСПОРЧЕННОЕ ГЛУПОЙ РОСКОШЬЮ (УВЛЕЧЕНІЕ ЛОШАДЬМИ). ДРУЖБА СЪ ГАНДЕЛЛИНИ. РАБОТЫ, ВЫПОЛНЕННЫЯ ИЛИ ЗАДУМАННЫЯ ВЪ

СІЕНЪ.

Я пустился въ путь въ первыхъ числахъ мая, снабженный, какъ всегда, разрѣшеніемъ короля выѣхать за предѣлы любезнаго отечества.

Министръ, къ котором\г я обратился за разрѣшеніемъ, отвѣтилъ мнѣ, что я уже былъ годъ тому назадъ въ Тосканѣ. „Потому-то я и намѣреваюсь вернуться туда и въ этомъ году", пояснилъ я. Позволеніе было дано, но самое это слово навело меня на мысли и планы, которые черезъ годъ я привелъ въ осуществленіе, и которые избавляли меня въ будущемъ отъ просьбъ такого рода. Такъ какъ это второе путешествіе было разсчитано на большій срокъ, чѣмъ прежнее, и такъ какъ къ мечтамъ моимъ о настоящей славѣ примѣшивалось и тщеславіе, я взялъ съ собой больше слугъ и лошадей, чтобы сразз^г играть двѣ роли, очень рѣдко совмѣстимыя—роль поэта и

вельможи.

Цѣлымъ поѣздомъ, состоящимъ изъ восьми лошадей и всего прочаго, соотвѣтствующаго обстоятельствамъ, я отбылъ въ Геную. Тамъ я съ багажомъ и маленькой коляской сѣлъ на корабль, отправивъ лошадей сухимъ путемъ черезъ Леричи и Сарцану. Онѣ благополучно прибыли раньше меня. Фелука, на которой я плылъ, почти у самого Леричи была отнесена назадъ вѣтромъ, и я былъ вынужденъ пристать въ Рапалло, всего въ двухъ станціяхъ отъ Генуи. Высадившись на берегъ, я не желалъ ждать благопріятнаго вѣтра для отплытія въ Леричи; оставилъ на фелукѣ всѣ свои вещи, кромѣ нѣсколькихъ рубашекъ, взялъ рзжописи, съ которыми больше не разставался, и одного изъ слугъ, и на почтовыхъ, по ужаснымъ дорогамъ каменистыхъ Апеннинъ, направился въ Сарцану, гдѣ встрѣтилъ своихъ лошадей и гдѣ пришлось поджидать фелуки еще восемь дней. Несмотря на то, что я могъ развлекаться лошадьми, изъ книгъ же со мной были только карманные Горацій и Петрарка, я очень скучалъ въ Сарцанѣ. Священникъ, братъ почтмейстера, одолжилъ мнѣ Тита Ливія, творенія котораі'о не попадали мнѣ въ руки со времени академіи, гдѣ я не могъ ни наслаждаться ими, ни понимать ихъ.

И хотя я былъ страстнымъ поклонникомъ краткости Саллюстія, меня живо захватила возвышенность сюжета и величавость рѣчей Тита Ливія. Прочитавъ у этого историка о смерти Виргиніи и пламенныя рѣчи Ицилія, я пришелъ въ такой восторгъ, что тз^тъ же у меня зародилась мысль о трагедіи. И я написалъ бы ее въ одинъ присѣетъ, если бы не былъ взволнованъ постояннымъ ожиданіемъ этой проклятой фелзжи, прибытіе которой могло прервать меня въ самый разгаръ сочинительства.

Здѣсь, для освѣдомленія читателя, я хочу разсказать, что я иодразумѣваю подъ словами, которыми такъ часто пользз'юсь—з а д у м а т ь, изложить и переложить въ стихи. За каждую изъ своихъ трагедій я принимаюсь троекратно, и это очень полезно въ смыслѣ времени, необходимаго для вынашиванія серьезнаго произведенія;

ибо, если оно дурно зачато, то трудно его привести къ совершенству.

Задумать трагедію это значитъ, по моему, распредѣлить сюжетъ по сценамъ и актамъ, и установить число дѣйствующихъ лицъ и мѣсто дѣйствія; потомъ на двухъ страницахъ плохой прозы пересказать въ послѣдовательныхъ сценахъ все, что они должны дѣлать и говорить. Взять эти листки бумаги, и соотвѣтственно зжазаніямъ, въ нихъ изложеннымъ, заполнить сценами и діалогами въ прозѣ всю трагедію, не отбрасывая ни одной мысли и со всѣмъ вдохновеніемъ, на какое способенъ, однако, мало заботясь о стилѣ, это я называю изложеніемъ. Подъ переложеніемъ въ стихи я разумѣю не только обращеніе прозы въ стихи, но также и выборъ съ помощью З'ма, до сихъ поръ бездѣйствовавшаго, лучшихъ мыслей среди длиннотъ перваго наброска, возведеніе ихъ до поэзіи и зщобочитаемости. Тутъ нзокно, какъ и во всякомъ другомъ творчествѣ, сглаживать, вычеркивать, мѣнять. Но если трагедія не задалась въ замыслѣ и развитіи, я сомнѣваюсь, чтобы ей можно было дать жизнь отдѣлкой деталей. Этимъ пріемомъ я пользовался во всѣхъ своихъ драматическихъ сочиненіяхъ, начиная съ „Филиппа", и я могу утверждать, что въ немъ заключается двѣ трети всей работы.

И дѣйствительно, если послѣ извѣстнаго промежутка времени, когда совершенно забывалось первоначальное распредѣленіе сценъ, мнѣ слзшайно попадался этотъ набросокъ, и я сразз^г 43'пствовалъ при каждой сценѣ грозный приступъ чувствъ и мыслей, которыя вдохновляли меня и, такъ сказать, заставляли работать: это значило, что мой планъ хорошъ и вытекаетъ изъ самыхъ нѣдръ сюжета. Если же, наоборотъ, я не находилъ въ себѣ энтз'зіазма, равнаго или большаго, чѣмъ тотъ, съ которымъ я набрасывалъ свой эскизъ, я мѣнялъ его или уничтожалъ. Но какъ только планъ былъ мною одобренъ, развитіе подвигалось очень быстро. Я писалъ по актз’’ въ день, иногда больше, и очень рѣдко меньше, и обычно на шестой день трагедія была готова, хоть и не вполнѣ закончена.

Такимъ образомъ, полагаясь исключительно на судъ собственнаго чувства, я никогда не приводилъ къ концу трагедій, для которыхъ у меня не находилось такого бурнаго энтузіазма, и, во всякомъ случаѣ, не перелагалъ въ стихи. Такова была судьба „Карла І-го“, за котораго я взялся тотчасъ послѣ „Филиппа", намѣреваясь изложить его по-французски; на третьемъ актѣ перваго наброска сердце мое и рз^тка настолько охладились, что перо совершенно отказалось продолжать работу.

То же самое произошло съ „Ромео и Джульеттой¹⁴; я написалъ ее цѣликомъ, хотя съ усиліемъ и отвращеніемъ. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ, когда я захотѣлъ вернуться къ этому злополз'чному эскизу и сталъ перечитывать его, онъ такъ заморозилъ мнѣ сердце и поднялъ во мнѣ такой гнѣвъ, что вмѣсто скучнаго чтенія, я бросилъ рз*-копись въ огонь. Изъ характеристики этого метода, которую мнѣ хотѣлось дать здѣсь во всѣхъ подробностяхъ, вытекаетъ, можетъ быть, одно,—то, что въ общемъ всѣ мои трагедіи, несмотря на многочисленные недостатки* которые я самъ замѣчалъ, и тѣ, которыхъ я, быть можетъ, не вижз^т, имѣютъ одно дѣйствительное, или кажущееся достоинство: въ большинствѣ своемъ онѣ созданы однимъ порывомъ, завязаны однимъ заломъ, такимъ образомъ, что мысли, стиль, дѣйствіе пятаго акта, находятся въ полной гармоніи со стилемъ и мыслями четвертаго и въ той же послѣдовательности восходятъ къ первымъ стихамъ перваго акта; чтб, по меньшей мѣрѣ, поддерживаетъ вниманіе слушателя и внутренній жаръ дѣйствія.

Когда трагедія находится на такой ступени развитія, что поэту остается только перелить ее въ стихи и отдѣлить свинецъ отъ золота, ни тревожное состояніе З'ма, сопровождающее работу надъ стихами, ни страстное стремленіе къ изящному, столь трудно осуществимое, не могутъ уже мѣшать этому вдохновенному подъему, которому необходимо слѣпо ввѣряться при замыслѣ и созиданіи произведеній, исполненныхъ ужаса и страсти.

Если тѣ, кто придетъ послѣ меня, вынесз'тъ приговоръ,.

-что мой методъ привелъ меня къ цѣли болѣе удачно, тѣмъ другіе, это маленькое отстзчіленіе можетъ со временемъ поставить на путь истинный и закрѣпить силы какого-нибудь новичка въ искз^тсствѣ, которымъ я занимаюсь. Если же я впадаю въ ошибкз% дрз^ггіе восполь-з\’ются моимъ методомъ, чтобы создать лз'чшій.

Возвращаюсь къ нити своего повѣствованія. Наконецъ, прибыла въ Леричи фелзжа, столь нетерпѣливо ожидаемая; получивъ свои вещи, я отправился изъ Сарцаны непосредственно въ Пизу, причемъ къ моему поэтическомз’ багажз⁷ прибавилась еще „Виргинія",—сюжетъ необычайно соотвѣтствующій моему настроенію. Я далъ себѣ обѣщаніе не оставаться на этотъ разъ въ Пизѣ дольше двз’хъ дней; отчасти потому, что надѣялся извлечь больше изъ пребыванія въ Сіенѣ, гдѣ лз’чше говорятъ и гдѣ меньше иностранцевъ; отчасти потомз’, что въ прошлое пребываніе въ Пизѣ, годъ назадъ, я почти влюбился въ •одну прекраснзчо дѣвицу изъ знатной семьи, щедро надѣленную дарами судьбы; родители охотно выдали бы ее на меня замзокъ, если бы я сдѣлалъ предложеніе. Но годы сдѣлали меня болѣе зрѣлымъ и это было з^тже не то время, когда въ Туринѣ я далъ согласіе зятю просить для меня Р3Ж3' молодой дѣвушки, которая къ томз^г же и отказала мнѣ. На этотъ разъ я не позволилъ бы просить за меня передъ той, которая, вѣроятно, не отвергла бы меня, подходила мнѣ по характеру и во всѣхъ другихъ отношеніяхъ и, вдобавокъ, не мало нравилась мнѣ. Съ той поры минуло восемь лѣтъ; худо ли, хорошо ли, я объѣздилъ ПОЧТИ ВСЮ Европзд и любовь къ славѣ, страсть къ работѣ, необходимость быть свободнымъ, чтобы сдѣлаться искреннимъ и безстрашнымъ писателемъ, были тѣми силами, которыя влекли меня мимо; вмѣстѣ съ тѣмъ сердце сурово заявляло, что довольно, слишкомъ довольно и того, что живешь подъ властью тиранніи одинъ, и что ни за какія блага не стоитъ въ этомъ положеніи становиться мз’жемъ и отцомъ.

Итакъ, я переѣхалъ черезъ Арно и скоро попалъ въ

Сіенз^г. Я всегда буду благословлять ту минутз', когда прибылъ сюда, такъ какъ здѣсь я собралъ возлѣ себя крз^г-жокъ изъ шести-семи лицъ, одаренныхъ пониманіемъ, критическимъ чутьемъ, вкусомъ и образованностью; трз'дно было разсчитывать на это въ столь маленькомъ городѣ.

Среди всѣхъ нихъ выдѣлялся достойный Франческо Гори Ганделлини; я часто упоминалъ о немъ въ различныхъ моихъ писаніяхъ, и сладостная, дорогая память о немъ никогда не исчезнетъ изъ моего сердца. Нѣкоторое сходство между нашими характерами, одинаковая манера мыслить и чз>-вствовать (гораздо болѣе замѣчательная и болѣе цѣнная въ немъ, чья жизнь такъ отличалась отъ моей), одинаковая потребность облегчить сердце отъ бремени страстей,—зсе это очень скоро соединило насъ узами живѣйшей дрз^жбы. Эти узы чистой и святой дружбы составляли и составляютъ для меня, при моей манерѣ мыслить и жить, первѣйшзчо необходимость.

Но мой з'прямый, замкнутый, тяжелый характеръ дѣлаетъ меня и будетъ дѣлать до конца дней неспособнымъ внз^шать другимъ это чзъство, которомз' я самъ также открываю достзчіъ съ большимъ трудомъ. Отъ этого въ теченіе всей моей жизни 3^ меня было очень мало друзей; но я горжусь тѣмъ, что всѣ они были добрыми дрз'зьямн и всѣ были лучше меня.

Съ своей стороны, я всеі'да искалъ въ дрз^гжбѣ взаимныхъ признаній въ человѣческихъ слабостяхъ, гдѣ дружеское пониманіе и нѣжность помогли бы мнѣ исправиться, З'лз'чшить то, что достойно порицанія, закрѣпить противоположное и возвысить то немногое, заслз^гживающее похвалъ, что дѣлаетъ человѣка полезнымъ для другихъ и достойнымъ собственнаго з'важенія.

Такова, напримѣръ, была моя слабость—желаніе сдѣлаться писателемъ. И здѣсь благородные и любящіе совѣты Ганделлини были мнѣ великой опорой и сильно меня подбодрили. Живѣйшее желаніе быть достойнымъ уваженія этого рѣдкаго человѣка прибавило сразз^г какъ бы новую пружину моему духу и такъ оживило мои умствен-

ныя способности что я чувствовалъ, что не могу найти себѣ мѣста, пока не создамъ произведенія, которое было бы или казалось бы мнѣ достойнымъ его. Я только тогда наслаждался вполнѣ проявленіемъ своихъ умственныхъ и творческихъ способностей, когда мое сердце было переполнено, и когда духъ мой чувствовалъ опору и поддержку въ дорогомъ мнѣ существѣ. Когда же этой опоры не хватало и я оставался, такъ сказать, одинъ во всемъ мірѣ н смотрѣлъ на себя, какъ на ненужное никому, никѣмъ не любимое созданіе, я впадалъ въ такую меланхолію, разочарованіе и отвращеніе ко всему, и эти приступы такъ часто возобновлялись, что я приводилъ цѣлые дни и недѣли безъ всякаго желанія и возможности взяться за книгз' или за перо.

Чтобы заслужить одобреніе столь уважаемаго лица, какимъ былъ для меня Гори, я работалъ этимъ лѣтомъ съ большимъ жаромъ, чѣмъ когда бы то ни было. Имъ же была внушена мнѣ идея обработать для театра „Заговоръ Пацци". Событіе это было мнѣ совершенно неизвѣстно, и онъ посовѣтовалъ мнѣ прочесть о немъ з^г Маккіа-велли, предпочтительно передъ всякими другими историками. И по странному совпаденію, произведенія этого божественнаго писателя, которому вскорѣ суждено было стать предметомъ моихъ восторговъ, снова попали мнѣ въ руки благодаря новомз^г другу, во многомъ напоминавшемз' столь любимаго мною д’Акуна, но болѣе свѣдущаго ц ученаго, чѣмъ былъ тотъ.

И дѣйствительно, хотя для принятія и взращенія такого посѣва почва и не была еще достаточно подготовлена, я прочелъ безъ всякаго порядка въ теченіе іюля довольно много отрывковъ изъ Маккіавелли, кромѣ описанія заговора. Послѣ этого я не только создалъ планъ своей трагедіи, но захваченный этой манерой изложенія, столь оригинальной и столь заманчивой, я долженъ былъ забросить на нѣсколько дней всѣ остальныя занятія, и точно вдохновленный этимъ возвышеннымъ геніемъ, однимъ духомъ написалъ двѣ книги „Тиранніи“ въ такомъ или

въ приблизительно такомъ видѣ, какими я позже выпз'-стилъ ихъ въ свѣтъ.

Это было изліяніе переполненной души, израненной съ дѣтства стрѣлами ненавистнаго гнета, тяготѣющаго надъ всѣмъ міромъ.

Если бы я взялся за этотъ сюжетъ въ болѣе зрѣломъ возрастѣ, безъ сомнѣнія, я иначе бы обработалъ его и призвалъ бы на помощь исторію. Но когда я отдавалъ книгу въ печать, мнѣ не хотѣлось холодомъ прожитыхъ лѣтъ и педантизмомъ познаній ослаблять огонь молодости и честнаго, великодушнаго негодованія, которыми, какъ мнѣ казалось, сверкала здѣсь каждая страница, не теряя отъ этого извѣстной правильности и убѣдительности сужденій. И если я нахожу въ ней ошибки или декламацію—это всегда результатъ неопытности, а не проявленіе дз^трной души. Поэтому, я ничего не измѣнялъ въ ней. Въ книгѣ нѣтъ ничего закулиснаго, ничто въ ней не продиктовано мотивомъ личнаго мщенія. Быть можетъ, она не чужда заблужденій чзъства и преувеличеній страсти. Но можетъ ли быть преувеличеннымъ взрывъ страсти, когда дѣло идетъ объ истинѣ и справедливости, и въ особенности о томъ, чтобы заразить этою страстью другихъ; я сказалъ лишь то, что дѣйствительно чзъствовалъ и скорѣе уменьшилъ, чѣмъ преувеличилъ.

Не являлись ли въ кипз⁷чей страстности этого возраста мысль и разсужденіе лишь манерой чисто и возвышенно чувствовать?

Глава V.

НОВАЯ ЛЮБОВЬ, НАКОНЕЦЪ, ПРИКОВЫВАЕТЪ

МЕНЯ НАВСЕГДА КЪ ЛЮБИМОЙ ЖЕНЩИНЪ.

Облегчивъ душу, истерзанную ненавистью къ тиран-ніи,—ненавистью, которая зажглась во мнѣ отъ рожденія и съ каждымъ днемъ возгоралась сильнѣе,—я сталъ снова 43'в-ствовать тяготѣніе къ драматическому творчеству. Книжонку же свою я прочелъ другу и очень ограниченно м3' числу лицъ, послѣ чего запечаталъ ее, отложивъ въ сторонз', и надолго пересталъ о ней думать. Вернз'вшись къ котурнамъ, я въ чрезвычайно короткое время, почти въ одинъ присѣетъ, написалъ въ прозѣ „Агамемнона", „Ореста" и „Виргинію". Относительно „Ореста" у меня возникло сомнѣніе, когда я сталъ писать его; однако, это сомнѣніе было не особенно значительно и не стоило останавливаться на немъ; поэтомз' мой другъ безъ трз'да устранилъ его нѣсколькими словами. Я задз'малъ этз' трагедію въ Пизѣ за годъ передъ тѣмъ; увлекся ея сюжетомъ, когда читалъ очень слабаго „Агамемнона" Сенеки. Наступившая зима застала меня з'же въ Тз'ринѣ; однажды, когда я перебиралъ книги въ своей библіотекѣ, я раскрылъ случайно томъ сочиненій Вольтера, и первыя слова, попавшіяся мнѣ на глаза, были: „Орестъ, трагедія". Я тотчасъ захлопнз'лъ книгу, огорченный тѣмъ, что у меня нашелся соперникъ среди новѣйшихъ писателей. До сихъ поръ я не зналъ, что у Вольтера была такая трагедія. Я спросилъ кое з^г кого и узналъ, что „Орестъ" принадлежитъ къ числу лз'чшихъ драматическихъ сочиненій этого автора. Это страннымъ образомъ охладило во мнѣ желаніе выполнить свой планъ относительно „Ореста".

Очз'тившись, какъ я уже говорилъ, въ Сіенѣ, и закончивши въ прозѣ „Агамемнона", причемъ я ни разу не заглянулъ въ одноименнзчо трагедію Сенеки, чтобы не стать невольнымъ плагіаторомъ, я почз^твствовалъ, что настала очередь „Ореста". Я обратился за совѣтомъ къ моему другу и, подѣлившись съ нимъ своими сомнѣніями, попросилъ его одолжить мнѣ Вольтера, такъ какъ мнѣ хотѣлось ознакомиться съ его трагедіей и рѣшить, стоитъ ли браться за тотъ же сюжетъ. Гори отказался дать мнѣ французскаго „Ореста", сказавъ: „Напишите своего „Ореста," не читая вольтеровскаго, и если вы дѣйствительно созданы для трагедіи, ваше произведеніе будетъ лз'чше или хуже, или равноцѣнно тому „Орестз^", но, по крайней мѣрѣ, оно будетъ вполнѣ вашимъ". Я такъ и сдѣлалъ. Съ тѣхъ поръ это мз'дрое и благородное правило стало для меня системой. Съ той поры всякій разъ, какъ я замышлялъ разработать сюжеты, з'же использованные дрз^г-гими современными авторами, я избѣгалъ читать ихъ произведенія, пока мое не было набросано прозой и облечено въ стихи. Если же случалось видѣть такое произведеніе въ театрѣ, я старался тотчасъ же забыть его, а когда оно невольно приходило на память, пытался, насколько возможно, дѣлать все наоборотъ. Такъ я пріобрѣлъ, мнѣ кажется, собственною физіономію и собственные пріемы драматическаго творчества, если и не вполнѣ совершенные, зато вполнѣ мои.

Такимъ образомъ, это почти пятимѣсячное пребываніе въ Сіенѣ цѣлительно подѣйствовало на мой духъ и разумъ. Кромѣ работы надъ произведеніями, которыя я назвалъ, я съ настойчивостью и успѣхомъ продолжалъ изученіе римскихъ классиковъ, изъ которыхъ Ювеналъ такъ глз^боко поразилъ меня, что я впослѣдствіи постоянно перечитывалъ его съ тѣмъ же увлеченіемъ, какъ и Горація. Наступила зима, которая очень непріятна въ Сіенѣ, и такъ какъ я еще не излечился отъ юношеской тоски по новымъ мѣстамъ, то въ октябрѣ рѣшилъ переѣхать во Флоренцію, не будучи увѣренъ, проведз' ^ли тамъ зиму, или вернусь въ Туринъ. Но едва я успѣлъ поселиться во Флоренціи, устроившись только на мѣсяцъ, какъ неожиданное обстоятельство прикрѣпило меня къ этомз' городз^г и заставило пробыть въ немъ цѣлые годы. Это обстоятельство счастливымъ образомъ побудило меня навсегда отказаться отъ родного города; тогда-то, нако-

нецъ, я обрѣлъ среди золотыхъ цѣпей, которыя незамѣтно опутали меня здѣсь и ласково приковали, ту свободу литературнаго творчества, безъ которой я не создалъ бы ничего хорошаго, если и признать, что я кое-что создалъ.

Предшествующимъ лѣтомъ, которое я провелъ, какъ уже говорилъ, цѣликомъ во Флоренціи, мнѣ приходилось, не ища вовсе этихъ встрѣчъ, часто видѣть одну необыкновенно красивую и чрезвычайно привлекательную даму. Такъ какъ она была иностранка и изъ высшаго общества, невозможно было, увидѣвъ ее, не обратить на нее вниманія; притомъ добавлю—обративъ вниманіе не почувствовать ея неотразимаго очарованія. Почти вся мѣстная знать и всѣ родовитые иностранцы бывали въ ея домѣ; но такъ какъ я былъ погруженъ въ свои занятія и въ свою меланхолію, къ тому же обладалъ дикимъ и лричл'дливымъ нравомъ и упорно избѣгалъ тѣхъ женщинъ, которыя казались мнѣ самыми прекрасными и привлекательными, то я и не захотѣлъ въ первое свое пребываніе во Флоренціи быть введеннымъ въ ея домъ. Однако, случалось встрѣчать ее очень часто въ театрѣ и на прогулкахъ. Отъ этихъ встрѣчъ у меня въ глазахъ и на сердцѣ сладко запечатлѣлся ея образъ; черные глаза, горѣвшіе тихимъ огнемъ, въ соединеніи (рѣдкое сочетаніе!) съ очень бѣлой кожей и совершенно свѣтлыми волосами придавало ея красотѣ печать торжественности, которая не могла оставить равнодушнымъ того, кто видѣлъ ее, и отъ созерцанія которой жаль было оторваться.

Ей было двадцать пять лѣтъ; она обладала большой любовью и прекраснымъ вкусомъ къ литератзфѣ и искусству; у ней былъ золотой нравъ, и, несмотря на это, ея семейныя обстоятельства были тяжелы и печальны и не давали того счастья и довольства, которыхъ она за-сл}'живала. Слишкомъ много было въ ней обаянія, чтобы я прошелъ мимо.

Но очутившись осенью вновь во Флоренціи, подъ вліяніемъ одного изъ друзей, который настойчиво побуждалъ меня представиться ей, я, считая себя достаточно крѣп-

кимъ, отважился пренебречь опасностью. Очень скоро я почувствовалъ себя въ плѣну, почти не замѣтивъ, какъ это случилось. Однако, колеблясь еще между рѣшающимъ „да“ и „нѣтъ* этого пламени, внезапно мной обуявшаго, я въ декабрѣ на почтовыхъ умчался въ Римъ. Это было безумное и з'томительнее путешествіе, не давшее никакихъ результатовъ, если не считать сонета о Римѣ, который я однажды ночью написалъ въ жалкой гостиницѣ въ Баккано, гдѣ мнѣ не удавалось сомкн}ПЪ глазъ. Поѣхать, побыть въ Римѣ и вернз'ться,—все это заняло двѣнадцать дней. По дорогѣ туда, какъ и на обратномъ пз'ти, я проѣзжалъ черезъ Сіену. Тамъ я повидался съ Гори, который не освободилъ меня отъ новыхъ цѣпей, уже болѣе чѣмъ на половинз' меня сковавшихъ. Возвращеніе во Флоренцію заключило меня въ нихъ навсегда. Приближеніе этой четвертой и послѣдней сердечной горячки, къ счастью, проявилось совсѣмъ иными симптомами, чѣмъ припадки трехъ предыдущихъ. Тѣ были безразсудны. Разсз^тдокъ и сердце въ моей новой любви создавали противовѣсъ другъ другу и образовали невыразимое сочетаніе, въ которомъ было, пожалз'й, меньше пылу и стремительностію, но за то они придавали чувству больше углз'бленности, дѣлали его болѣе дз^шевнымъ и прочнымъ. Таковъ былъ огонь, который съ той поры бросалъ свой отблескъ на всѣ мои привязанности и мыс ли, и который можетъ исчезнуть лишь вмѣстѣ съ моей жизнью. Я понялъ, наконецъ, послѣ двухъ мѣсяцевъ томленія, что нашелъ въ ней свою истиннзчо избранницз^ ибо не встрѣтилъ, какъ въ дрзтнхъ женщинахъ, препятствій для своей литератзфной славы, и любовь, которзто она выразила мнѣ, не отвращала меня отъ работы и не разсѣивала моихъ мыслей; наоборотъ, я въ ней чз^твствовалъ побз^г-жденіе и примѣръ для всего, что было моимъ благомъ. Я сз⁷мѣлъ понять и оцѣнить это рѣдкое сокровище и съ того времени съ беззавѣтной страстностью отдался ей. И я не ошибся, потому что спустя цѣлыхъ двѣнадцать лѣтъ, въ день, когда я повѣряю 63'магѣ эти безз’мства,

уже вошедшія, увы! въ печальную полосу разочарованій,, я все болѣе воспламеняюсь любовью къ ней по мѣрѣ того, какъ течетъ время, разрушая въ ней то, что не есть она сама,—хрупкія прелести смертной красоты. Каждый день сердце мое возвышается, смягчается, облагораживается благодаря ей, и я рѣшаюсь сказать, рѣшаюсь вѣрить, что она чувствуетъ то же по отношенію ко мнѣ, и что сердце ея, находя опору въ моемъ, черпаетъ въ немъ новыя силы.

Глава VI.

Я ПЕРЕДАЮ ВСЕ СВОЕ ИМУЩЕСТВО СЕСТРѢ.

НОВЫЙ ПРИСТУПЪ СКУПОСТИ.

Я радостно принялся за работу съ просвѣтленнымъ и утоленнымъ сердцемъ, какъ человѣкъ, нашедшій, наконецъ, свою цѣль и опору. Про себя я твердо рѣшилъ не покидать Флоренціи, по крайней мѣрѣ, до тѣхъ поръ, пока моя любовь бзщетъ жить здѣсь.

Насталъ моментъ для выполненія плана, который давно з'же созрѣвалъ въ моей головѣ, и осз’іцествленіе котораго сдѣлалось для меня безусловной необходимостью въ тотъ день, когда я съ такой вѣрностью отдалъ свое сердце столь достойному суіцествз?.

і₇₇8.

Я всегда ощущалъ, какъ нѣчто превышающее мои силы, тяжесть и докз^чность цѣпей своего рабскаго положенія на родинѣ, и среди нихъ въ особенности незавиднз^гю привиллегію знатныхъ феодаловъ—обязанность испрашивать у короля разрѣшеніе для того, чтобы покинз^ть королевство даже на самое короткое время; разрѣшеніе это министръ нерѣдко выдавалъ съ нѣкоторыми затрз'дне-ніями, нелюбезно и всегда чѣмъ-нибущь ограничивалъ.

Мнѣ приходилось уже раза четыре или пять обращаться къ нему съ этого рода просьбами, и хотя каждый разъ мнѣ разрѣшали, я находилъ несправедливость!© самую необходимость разрѣшеній (ея не существовало ни для младшихъ членовъ аристократическихъ семей, ни для горожанъ, къ какому бы классу они не относились, за исключеніемъ состоявшихъ на службѣ); такимъ образомъ, всякій разъ я подчинялся съ отвращеніемъ, все возраставшимъ по мѣрѣ того, какъ отрастала моя борода. Каплей, переполнившей мое терпѣніе въ этомъ дѣлѣ, была послѣдняя нелюбезность министра, о которой я уже упоминалъ. Кромѣ того, мои писанія день ото дня становились многочисленнѣе: эта „ Виргинія^ч, которую я написалъ прозой въ томъ духѣ свободы и съ такой силой, какъ того требуетъ сюжетъ; моя книга „О тиранніи¹¹,. написанная такъ, какъ если бы я родился и выросъ въ странѣ справедливости и настоящей свободы; удовольствіе и живое одушевленіе, которое я находилъ въ чтеніи Маккіавелли, Тацита и немногихъ другихъ писателей, возвышенныхъ и свободныхъ; размышленія, приведшія къ тому, что я далъ себѣ ясный отчетъ въ своемъ положеніи—въ невозможности оставаться въ Туринѣ, если желаешь печататься, и въ невозможности печататься, если желаешь оставаться въ Туринѣ; глубокое убѣжденіе, что меня ждутъ тысячи опасностей и препятствій, если я будз^г печататься внѣ Турина, оставаясь подвластнымъ законамъ своего отечества, которые я приведу ниже; прибавьте къ этимъ соображеніямъ, достаточно важнымъ и яснымъ для всѣхъ, еще страсть, которая совсѣмъ по новомз^г, къ моему величайшему счастью, овладѣла мною. Всего этого, кажется, достаточно, чтобы приступить съ з'порствомъ и жаромъ къ важномз' дѣлу, задуманномз' мной— къ освобожденію себя отъ пьемонтскаго подданства, насколько это возможно, и разрыву навѣки, во что бы то ни стало, съ гнѣздомъ, гдѣ я родился.

Мнѣ представлялось нѣсколько способовъ для достиженія этой цѣли. Я имѣлъ возможность изъ года въ годъ

возобновлять полученное разрѣшеніе, и это было бы, ножа лз^?й, самымъ благоразумныйъ исходомъ, но онъ былъ нѣсколько сомнителенъ, и я не могъ вполнѣ положиться на него, такъ какъ при немъ я продолжалъ бы оставаться въ зависимости отъ чужой воли. Открывалась еще возможность прибѣгнз^ть къ изворотамъ и хитрости, расплатиться съ долгами, тайкомъ распродать свое имущество или реализировать его какимъ-нибз’дь другимъ образомъ, чтобы исторгнз’ть его изъ благородной тюрьмы. Но все это недостаточныя средства, при томъ не вполнѣ надежныя; они не приходились мнѣ по душѣ, можетъ быть, и потому еще, что не являлись крайними. Склонный по ха-рактерз' своему ожидать всегда худшаго, я стремился совершенно и сразу покончить съ этимъ дѣломъ, къ которому такъ или иначе пришлось бы возвратиться, или отказаться отъ славы искренняго и независимаго писателя. Необходимо было выяснить положеніе вещей и установить, могу ли я спасти хоть что-нибудь изъ имз^гщества съ тѣмъ, чтобы немедленно уѣхать и начать печататься за предѣлами отечества; я взялся горячо за дѣло. И провелъ его хорошо, несмотря на свою молодость и страстность. Дѣйствительно, если бы при деспотическомъ образѣ правленія, подъ эгидой котораго я имѣлъ несчастіе родиться, я началъ бы печатать заграницей хотя бы невиннѣйшія произведенія, дѣло могло принять сомнительный оборотъ, и мои средства къ сзчцествованію, слава и самая свобода всецѣло оставались бы въ зависимости отъ неограниченной власти того, кто, несомнѣнно, былъ бы уязвленъ моей манерой мыслить, писать и дѣйствовать съ благороднымъ презрѣніемъ свободнаго человѣка, и не сталъ бы, конечно, способствовать моимъ планамъ освобожденія отъ его владычества.

Въ Пьемонтѣ сз'ществовалъ въ то время законъ, гласившій: „Беззюловно воспрещается кому бы то ни было печатать книги и всякія другія изданія внѣ предѣловъ нашего государства безъ разрѣшенія цензуры, подъ зшро-зой штрафа въ шестьдесятъ скзщи или дрз^тгого, еще бо-

лѣе тяжкаго наказанія, вплоть до тѣлеснаго, если обстоятельства будутъ того настоятельно требовать для общаго назиданія¹¹.

Къ это-мз' закону присоединяется слѣдующій: „Подданные нашего государства не должны отлучаться безъ нашего письменнаго разрѣшенія".

Легко заключить, что я не могъ сдѣлаться писателемъ, продолжая оставаться подданнымъ. И я предпочелъ стать писателемъ. Относясь съ глубокой ненавистью ко всякимъ золовкамъ и промедленіямъ, я избралъ еамз^ю простую и краткую дорогу—при жизни отдать всю недвижимость, какъ свободнзчо, такъ и феодальную, что составляло двѣ трети моего имущества, моей законной наслѣдницѣ—сестрѣ Джуліи, вышедшей замз^гжъ, какъ я зоке говорилъ, за графа Кз^міана. Я сдѣлалъ это въ самой торжественной, беззжоризненно правильной формѣ, оставивъ за собой право на полученіе годовой пенсіи въ четырнадцать тысячъ пьемонтскихъ лиръ, равняющихся приблизительно 1400 флорентійскимъ цехинамъ, что составляло въ то время около половины всѣхъ моихъ доходовъ. Этого мнѣ казалось вполнѣ достаточнымъ, и другую половину я не считалъ слишкомъ дорогой платой за независимость моихъ мнѣній и за свободу моего пера и выбора мѣстожительства.

Но эта отдача имзщщства и выполненіе всей процедуры явилось для меня источникомъ сочнѣйшихъ непріятностей изъ-за разныхъ формальностей закона; онѣ надолго затянзчш дѣло, ведшееся на разстояніи, письменной волокитой. Требовалось, кромѣ всего прочаго, обычное разрѣшеніе короля, ибо въ этой богоспасаемой странѣ нѣтъ такого частнаго дѣла, кз^тда бы не вмѣшивался король. Надлежало, чтобы мзокъ моей сестры, дѣйствовавшій за нее и за меня, ползшилъ отъ короля позволеніе принять мой даръ и полномочія выплачивать мнѣ установленную ежегоднз^ю сумму, гдѣ бы я ни захотѣлъ поселиться. Для самыхъ близорукихъ глазъ было достаточно ясно, что главнымъ мотивомъ этого дара было мое рѣшеніе поки-нуть странз^г.

Отсюда вытекала необходимость заручиться разрѣшеніемъ правительства, которое по своему капризу всегда могло бы воспротивиться тому, чтобы пенсія уплачивалась мнѣ во время пребыванія моего заграницей.

Къ великому моему счастью король, имѣвшій понятіе о моемъ образѣ мыслей (самъ я давалъ не мало поводовъ замѣтить это), возымѣлъ большее желаніе отпустить меня, чѣмъ удерживать у себя.

Онъ сразу согласился на мое раззореніе и мы разстались очень довольные другъ другомъ: онъ тѣмъ, что потерялъ меня, я—тѣмъ, что нашелъ себя.

Но я нахожу нужнымъ упомянуть здѣсь объ одномъ очень странномъ обстоятельствѣ, на утѣшеніе моимъ врагамъ и чтобы дать возможность з'лыбнз’ться надо мной тѣмъ, кто, разобравшись въ себѣ, найдетъ себя болѣе разз^гм-нымъ и менѣе ребенкомъ, чѣмъ былъ я. По этому об-стоятельствз⁷, которое существовало на ряду съ проявленіемъ моей нравственной силы, умѣющій наблюдать и размышлять, безъ сомнѣнія, можетъ придти къ выводу, что нерѣдко въ человѣкѣ и, во всякомъ случаѣ, во мнѣ карликъ уживается съ гигантомъ. Но какъ бы то ни было, когда я писалъ „Виргинію" и книгз^г „О тиранніи", въ то время, когда я столь мужественно измѣнилъ жизнь и разбилъ цѣпи, приковавшія меня къ Пьемонтз^г, я продолжалъ носить мундиръ сардинскаго короля, хотя не имѣлъ никакого отношенія къ его королевству, и з^же четыре года какъ покинз'лъ военную служб}’. И что скажетъ мудрецы, когда я чистосердечно исповѣдзчось передъ ними въ томъ. что заставило меня его носить. Мнѣ казалось, что въ. этомъ костюмѣ з' меня болѣе интересный, болѣе молодцеватый видъ.

Смѣйся, читатель, это поистинѣ достойно смѣха.

И прибавь еще, что поступая такъ по-ребячески нелѣпо, я предпочелъ казаться болѣе красивымъ въ глазахъ другихъ, чѣмъ быть вполнѣ достойнымъ въ собственныхъ глазахъ.

Дѣло мое тянулось съ января по ноябрь 1778 года,

потому что я включилъ въ свой договоръ статью о замѣнѣ пяти тысячъ лиръ годового содержанія капиталомъ въ сто тысячъ пьемонтскихъ лиръ, которыя сестра должна была мнѣ выплатить. Здѣсь явились новыя затрудненія₎ превосходившія прежнія. Но, въ концѣ концовъ, король согласился, чтобы мнѣ выплатили эту сумму, и я сейчасъ же помѣстилъ ее вмѣстѣ съ другими деньгами въ весьма со-мнительныя французскія бумаги, дававшія пожизненную ренту. Какъ ни мало я довѣрялъ сардинскому королю, у меня не больше было довѣрія и къ королю христіаннѣйшему. Но мнѣ казалось, что раздѣливъ такимъ образомъ свое состояніе между двумя тиранніями, я рисковалъ меньше, и цѣною кошелька спасалъ, по крайней мѣрѣ, свободу пера и мысли.

Этотъ шагъ былъ рѣшительнымъ и важнымъ событіемъ моей жизни, и я всегда буду благословлять небо за счастливый исходъ его.

Но я сказалъ о немъ подругѣ лишь тогда, когда дарственный актъ былъ окончательно и безповоротно закрѣпленъ.

Мнѣ не хотѣлось подвергать, испытанію деликатность ея души, вызывая ее или на порицаніе моего рѣшенія, какъ несогласнаго съ моими интересами, или на одобреніе и похвалы ему, какъ благопріятствующемз' до извѣстной степени длительности и безопасности нашей взаимной любви (ибо этимъ рѣшеніемъ исключалась мысль покинуть ее въ будущемъ). Когда она узнала объ этомъ, то выразила свое порицаніе съ той простодушной искренностью, которая свойственна лишь ей; но такъ какъ Зоке ничего нельзя было измѣнить, она примирилась со всѣмъ происшедшимъ и простила мнѣ, что я скрывалъ отъ нея свои планы. Можетъ быть, это даже усилило ея любовь и з^гвеличило зъаженіе ко мнѣ.

Между тѣмъ, занимаясь строченіемъ писемъ и снова писемъ въ Туринъ, чтобы положить конецъ этой канители, этимъ препятствіямъ, которыя мнѣ ставилъ король, законъ и родные, рѣшивъ не отступать, каковъ бы ни

былъ исходъ моихъ попытокъ, я приказалъ Ильѣ, оставшемуся по моему распоряженію въ Туринѣ, продать движимость и серебро.

За два мѣсяца, которые онъ употребилъ на это, не теряя ни минз^тты, онъ выручилъ болѣе шести тысячъ цехиновъ и отправилъ ихъ согласно моему приказу переводомъ на флорентійскій банкъ.

Не знаю по какой слз^гчайности вышло такъ, что промежутокъ между письмомъ, въ которомъ онъ извѣщалъ меня, что эта сумма зоке въ его рукахъ, и исполненіемъ моего приказанія затянз'лся до трехъ недѣль, и въ теченіе всего этого времени я не полз^чалъ отъ него ни денегъ, ни писемъ и никакихъ извѣстій изъ банка. Хотя по своему характерз⁷ я мало склоненъ къ недовѣрчивости, такая странная затяжка, происшедшая въ обстоятельствахъ, требующихъ большой честности, и причиненная такимъ неизмѣнно точнымъ и заботливымъ человѣкомъ, какъ Илья, возбудила во мнѣ подозрѣнія. Они отравили мою дз^шу и воображеніе, всегда слишкомъ быстро и пылко работавшее во мнѣ, превращало грозившій мнѣ убытокъ въ з'же свершившійся.

Почти въ теченіе двухъ недѣль я твердо былъ увѣренъ, что мои шесть тысячъ цехиновъ обратились въ дымъ вмѣстѣ съ прекраснымъ мнѣніемъ объ Ильѣ, какого онъ вполнѣ заслуживалъ. Благодаря всемз^ этомз' я находился тогда въ очень трудномъ положеніи.

Мои дѣла съ сестрой еще не были окончательно залажены и каждый день приходилось защищаться отъ ка-кой-нибзщь новой каверзы ея мз^тжа, не стѣснявшагося прикрывать именемъ короля свои мелкіе личные происки; кончилось тѣмъ, что я отвѣтилъ ему съ гнѣвомъ и презрѣніемъ, что если они не хотятъ взять отъ меня мое имз^г-іцество, какъ даръ, то пусть берз^тъ на правахъ г р а-б е ж а, ибо никогда въ жизни я не вернзюь въ Туринъ и мнѣ нѣтъ дѣла до нихъ, до ихъ денегъ и до ихъ короля, пусть берзтъ себѣ все и не подымаютъ больше объ этомъ рѣчи. На самомъ дѣлѣ, я рѣшилъ покинз’ть родинз^ навсегда, хотя бы мнѣ пришлось просить милостыню.

Все было неопредѣленно и сомнительно въ этой области; деньги за проданную движимость также не приходили, и не чувствз^тя никакой увѣренности въ будущемъ,, я потерялъ голову и неотстз'пно передо мной стояла мрачная бѣдность; такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока ко мпѣ не пришелъ переводъ Ильи. Сдѣлавшись обладателемъ этой ничтожной сз'ммы, я пересталъ дрожать за завтрашній день. Отдаваясь больному воображенію, самымъ подходящимъ выходомъ для себя я считалъ ремесло берейтора, въ которомъ я былъ или, по крайней мѣрѣ, считалъ себя на высотѣ искзюства; къ тому же оно и наименѣе з'низительно. Казалось мнѣ, что оно превосходно должно заживаться съ профессіей поэта, такъ какъ,, въ концѣ концовъ, для того, чтобы писать трагедіи, лз^чше жить въ конюшнѣ, чѣмъ при дворѣ...

Еще до настз'пленія тѣхъ затрз^тднительныхъ обстоятельствъ, причина которыхъ была въ сущности гораздо болѣе вымышлена мною, чѣмъ реальна, я спѣшно отпз^т-стилъ своихъ слзтъ (какъ только совершилъ дареніе).

Я оставилъ при себѣ лишь одного человѣка для личныхъ моихъ услугъ и повара, котораго, впрочемъ, тоже скоро разсчиталъ. Я и раньше былъ очень умѣренъ въ пищѣ, а съ тѣхъ поръ окончательно усвоилъ себѣ пре-красную и благодѣтельную для здоровья привычку чрезвычайной воздержанности: совершенно отказался отъ вина, кофе и т. и., и ограничилъ свои трапезы наиболѣе простыми блюдами—рисомъ и варенымъ либо жаренымъ мясомъ, причемъ на протяженіи цѣлыхъ лѣтъ ничѣмъ не разнообразилъ своего стола... Четырехъ изъ своихъ лошадей я отослалъ въ Туринъ съ приказаніемъ продать ихъ вмѣстѣ съ тѣми, которыхъ я оставилъ тамъ при отъѣздѣ. Оставшихся у меня четырехъ я подарилъ четыремъ флорентинцамъ, скорѣе моимъ обыкновеннымъ знакомымъ, чѣмъ друзьямъ; они оказались менѣе гордыми, чѣмъ былъ бы я на ихъ мѣстѣ, такъ какъ приняли мой подарокъ. Свои платья я всѣ отдалъ слугѣ, не сдѣлавъ исключенія даже для мз’ндира. Я сталъ носить черное

платье по вечерамъ и синее сзчсонное днемъ; съ тѣхъ поръ я не измѣнялъ этимъ двумъ цвѣтамъ и бз^гду носить ихъ до могилы. Такимъ-то образомъ, ежедневно въ чемъ-нибудь себя зфѣзывая, я довелъ свои потребности до скромнаго з'ровня строго необходимаго,—и раздаривая свое имзчцество, превратился въ скупца.

Я приготовилъ себя такимъ способомъ ко всемз^г хз^гд-шему, что могло со мной случиться, такъ какъ былъ въ полной з'вѣренности, что все мое богатство заключается въ тѣхъ шести тысячахъ цехиновъ, которые я безразсз’дно помѣстилъ во французскую пожизненную ренту. И такъ какъ мой нравъ всегда доводилъ меня до крайностей, то стремленіе къ экономіи, вызванное жаждой полной независимости, мало по малз^ зашло такъ далеко, что я ежедневно воображалъ себѣ возможность новыхъ лишеній и впалъ въ скупость, доходившз'Ю почти до скаредности. Я говорю почти, потомз' что все же каждый день еще мѣнялъ бѣлье и продолжалъ тщательно заботиться о своей опрятности. Но если бы желудокъ мой по моему примѣру сталъ писать исторію моей жизни, онъ зачеркнз’лъ бы это „почти¹* и назвалъ бы мою скз’пость скаредностью. То былъ второй и, надѣюсь, послѣдній припадокъ этой низкой и постыдной болѣзни, отъ которой ржавѣетъ дз’ша и мельчаетъ з’мъ. Долженъ сказать, однако, что хотя каждый день я изощрялъ изобрѣтательность, чтобы найти способъ еще болѣе зарѣзать свои расходы, я никогда не жалѣлъ денегъ на книги. Я собралъ въ то время почти всѣ произведенія итальянскихъ писателей и значительное число лз^чшихъ изданій латинскихъ классиковъ. Я перебиралъ свои книги одну за дрз'гой, читалъ ихъ и перечитывалъ, но дѣлалъ это слишкомъ быстро, съ чрезмѣрной жадностью и не извлекъ изъ чтенія того, что могъ бы вынести, если бы читалъ со свѣжей головой и внимательно вникая въ комментаріи. Способность къ болѣе серьезномз' чтенію я выработалъ въ себѣ лишь очень поздно, а съ самыхъ юныхъ лѣтъ всегда предпочиталъ зтадывать смыслъ трз’дныхъ мѣстъ

или безъ оглядки перескакивать черезъ нихъ, чѣмъ уяснять ихъ себѣ кропотливымъ чтеніемъ и изученіемъ комментаріевъ.

Въ теченіе этого 1778 года, посвященнаго матеріальнымъ и финансовымъ заботамъ, я не совсѣмъ забросилъ свое сочинительство, но на немъ сильно отразились всѣ янти-литературные помыслы, къ которымъ отвлекала меня необходимость. Въ самомъ для меня важномъ изъ тогдашнихъ моихъ занятій, именно въ изз^гченіи тосканскаго языка, я встрѣтилъ новое препятствіе; оно состояло въ томъ, что моя подрз^га почти вовсе не знала тогда по-итальянски, и потому я снова былъ выщужденъ 043'титі.ся въ атмосферѣ французскаго языка, на которомъ приходилось хюворить и который я постоянно слышалъ въ ея домѣ. Зато въ остальной части дня я искалъ противоядія отъ галлицизмовъ въ нашихъ отличныхъ и скз'чнѣйшихъ прозаикахъ XIV вѣка, и съ этой цѣлью совершалъ далеко не поэтическій трудъ, который сдѣлалъ бы честь даже упорству осла. Но мало по малз’ мнѣ удалось добиться того, что возлюбленная моя въ совершенствѣ освоилась съ итальянской рѣчью, могла читать и говорить лз'чше, чѣмъ всякая дрзтая иностранка. Произношеніе ея было даже несравненно лучше, чѣмъ говоръ тѣхъ итальянокъ, которыя родились не въ Тосканѣ и всякая на свой ладъ—ломбардскій или венеціанскій, неаполитанскій или римскій,—безжалостно терзаютъ зчии тѣхъ, кто привыкъ къ выразительномз’’ и сладостному звз’кз^г тосканской рѣчи. Однако, хотя моя Дама говорила со мной исключительно по-тоскански, домъ ея былъ всегда полонъ францз^тзами, которые подвергали мой тосканскій слухъ ежечасной мз^ткѣ. Такъ случилось, что ко всѣмъ дрз^ггимъ моимъ незадачамъ присоединилось нелѣпое положеніе, благодаря которомз', живя эти года во Флоренціи, я слышалъ больше французскій, чѣмъ тосканскій языкъ. Почти всю мою жизнь вплоть до настоящаго дня сз^гдьба заставляла меня постоянно встрѣчать на пути это варварское нарѣчіе. Если, слѣдовательно, мнѣ з’далось наз’читьея писать правильно и

чисто въ тосканскомъ вкусѣ (не преувеличивая его, разумѣется, до аффектаціи и манерности), то въ этомъ моя особенная заслзша, если принять во вниманіе всѣ трудности, какія приходилось одолѣвать; если же это не удалось мнѣ, то я имѣю достаточно извиняющихъ оправданій.

Глава VII.

УСЕРДНЫЯ ЗАНЯТІЯ ВО ФЛОРЕНЦІИ.

Въ апрѣлѣ 1778 і'ода, уже послѣ того, какъ я написалъ стихами „Виргинію" и большую часть „Агамемнона”, планъ которыхъ былъ мною раньше набросанъ, я заболѣлъ какимъ-то воспаленіемъ, которое было краткимъ, но жестокимъ и сопровождалось ангиной, заставившей врача пустить мнѣ кровь. Значительная потеря крови замедлила выздоровленіе, и съ этого времени мое здоровье вообще замѣтно ухудшилось. Волненія, дѣловыя заботы, усиленныя занятія и сердечная страсть сдѣлали меня болѣзненнымъ. И хотя къ конпзг этого года домашнія дѣла перестали заботить меня, работа и любовь, все возрастая, лишили меня того скотскаго здоровья, которое я пріобрѣлъ за десять лѣтъ привольной жизни и странствованій.

Однако, наступившее лѣто придало мнѣ силъ, и я много работалъ. Лѣто—моя излюбленная пора, и чѣмъ больше жара, тѣмъ лучше мое самочувствіе, особенно въ творчествѣ. Въ маѣ того года я началъ небольшую поэмз^ въ октавахъ о герцогѣ Алессандро, убитомъ Лоренцино деи Медичи. Тема мнѣ очень нравилась, но она представлялась мнѣ въ видѣ поэмы, а не трагедіи. Я писалъ ее по частямъ, не давая полнаго развитія ни одной изъ нихъ для того, чтобы сначала вновь пріобрѣсти навыкъ къ риѳмѣ, который я утерялъ, имѣя такъ долго дѣло съ бѣлымъ стихомъ своихъ трагедій. Я сочинялъ также любовные стихи, то воспѣвая свою Даму, то изливая глз^гбо-кую скорбь, въ которую ввергали меня ея семейныя не-

пріятности. Посвященные ей и напечатанные мною стихи открываются сонетомъ, изъ котораго привожу первый стихъ:

№егі, ѵіѵасі, іп йоісе іиосо агйепіі, еіс.

Всѣ послѣдовавшіе за этими любовные стихи принадлежатъ ей, только ей, одной, потому что я уже никогда не воспою другой женщины. Эти произведенія могутъ быть зщачны и изящны болѣе или менѣе, но я думаю, что въ каждомъ изъ нихъ должна чувствоваться та безмѣрная любовь, которая рзжоводила мной при ихъ созданіи, и которая съ каждымъ днемъ сильнѣе разгоралась въ моемъ сердцѣ. Можетъ быть, она всего ярче вылилась въ строкахъ, написанныхъ во время долгой разлз'ки, которая насъ разъединила.

Возвращаюсь къ своимъ занятіямъ въ 1778 году. Въ іюлѣ, подъ вліяніемъ страстнаго порыва свободолюбія, я набросалъ трагедію „Пацци“ и вслѣдъ за ней „Донъ Гарсіа*. Вскорѣ за тѣмъ я задумалъ свои три книги ,0 Государѣ и литературѣ¹¹, распредѣлилъ матеріалъ на главы и даже написалъ первыя три. Но скоро замѣтилъ, что языкъ мой недостаточно богатъ для полной передачи моихъ мыслей, и потому я отложилъ эту работу, чтобы мнѣ впослѣдствіи не пришлось передѣлывать ее съ начала до конца, когда я возьмусь за ея исправленіе. Въ августѣ того же года по желанію моей возлюбленной и для того, чтобы сдѣлать ей пріятное, я началъ работать надъ „Маріей Стюартъ¹¹. Въ сентябрѣ я былъ занятъ переложеніемъ „Ореста* въ стихи, и тѣмъ закончилъ этотъ годъ, протекшій такъ содержательно.

1779.

Съ тѣхъ поръ дни мои протекали почти въ полномъ покоѣ; нарушали его лишь безпокойства о возлюбленной, которую подавляли домашнія непріятности; причиной ихъ былъ преетарѣлый, брюзжащій, безразсудный и вѣчно пьяный мужъ. Ея горести были моими, и заставляли меня переживать часы смертной тоски. Я имѣлъ возможность

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІЕРИ.

14

видѣть ее лишь по вечерамъ и иногда обѣдая у нея. Но мужъ постоянно присутствовалъ при этомъ, или находился въ сосѣдней комнатѣ. Онъ это дѣлалъ не потому, что подозрѣвалъ меня болѣе другихъ,—нѣтъ, такова была его постоянная система. Въ теченіе девяти лѣтъ, что прожили вмѣстѣ эти супруги, они ни разу не вышли изъ дому другъ безъ дрз^тга. Это могло бы, въ концѣ концовъ, наскучить даже двумъ юнымъ любовникамъ. Я сидѣлъ цѣлыми днями запершись у себя въ комнатѣ и только въ утренніе часы ѣздилъ для закрѣпленія здоровья верхомъ. Вечеромъ меня ждала тихая радость встрѣчи съ нею, радость, къ которой, з’вы! какъ я уже сказалъ выше, примѣшивалось острое чувство жалости къ ней, всегда печальной и подавленной. Не будь у меня этой упрямой сосредоточенности въ занятіяхъ, я бы не смогъ примириться съ подобными свиданіями. Съ дрз^тгой стороны, если бы меня лишили моего единственнаго утѣшенія—ея присутствія, услаждающаго горечь моего одиночества, я бы не могъ противиться этому непрекращающемуся пылу, этой ярости къ занятіямъ.

За 1779 годъ я написалъ въ стихахъ „Заговоръ Пацци“, задз^тмалъ „Розамунду⁷", „Октавію", „Тимолеона", написалъ прозой „Марію Стюартъ", „Дона Гарсіа", кончилъ первую пѣсню моей поэмы и значительно подвинз⁷лъ вторую.

Среди этихъ горячихъ и утомительныхъ работъ я, внимая голосу сердца, дѣлилъ свои досуги междз⁷ возлюбленной И ДВ3⁷МЯ отсутствующими ДР3⁷ЗЬЯМИ, которымъ изливалъ душу въ письмахъ. Одинъ изъ нихъ былъ Гори изъ Сіены, пріѣзжавшій два или три раза ко мнѣ во Флоренцію, другой—превосходный аббатъ Калузо, который къ серединѣ 1779 года тоже посѣтилъ меня во Флоренціи, куда его призывало отчасти желаніе насладиться въ теченіе года звз⁷ками очаровательной тосканской рѣчи, отчасти (и я горжусь этимъ) желанье повидать человѣка, любившаго его такъ сильно, какъ я. Къ тому же здѣсь было больше покоя и свободы для занятій, нежели въ

Туринѣ, гдѣ его осаждала стая братьевъ, племянниковъ, кз^тзеновъ и всякихъ постоянно емз' дознающихъ лицъ.

По своему мягкому и снисходительному характеру онъ, въ концѣ концовъ, принадлежалъ другимъ больше, чѣмъ себѣ. За годъ, что онъ жилъ во Флоренціи, мы видались ежедневно, проводя вмѣстѣ послѣобѣденные часы. Бесѣда необыкновенно пріятная и поз'чительная, незамѣтно для меня самого дала мнѣ гораздо больше нзокныхъ свѣдѣній, чѣмъ если бы я годами корпѣлъ надъ безчисленными книгами. Кромѣ того, я ему буду вѣчно благодаренъ за то, что онъ научилъ меня чувствовать и цѣнить красоту и безконечное многообразіе стиховъ Виргилія. Раньше я ограничивался бѣглымъ чтеніемъ его, а это все равно, что никакое для истиннаго пониманія этого изз^мительнаго поэта.

Я попытался (не знаю насколько удачно) ввести въ вольный стихъ моихъ діалоговъ постоянное разнообразіе гармоніи, чтобы каждая строфа отличалась отъ преды-дЗ^тщей и послѣдующей, и также, насколько это позволялъ духъ языка, пытался прибѣгнуть къ тѣмъ цезурамъ и перестановкамъ, которыя столь сильно и благотворно отличаютъ поэзію Виргилія отъ поэзіи Лзжана, Овидія и другихъ. Разницу между ними трудно выразить словами, но ее всегда чз'вствз'ютъ люди, близко стоящіе къ искз'сству. Я, въ самомъ дѣлѣ, очень нз^гждался въ развитіи формы, которая бы сдѣлала своеобразнымъ мой трагическій стихъ и дала бы емз' возможность стать на ноги исключительно силою структз’ры. Въ этомъ родѣ композиціи нельзя помогать стиху нагроможденіемъ періодовъ, образовъ, нельзя дѣлать обильныя перестановки, зчютреблять странные и изысканные эпитеты. Простыя и торжественныя слова должны составлять содержаніе стиха, придавая діалогу правдоподобіе и естественность. Всѣ эти мысли, быть можетъ, очень дурно здѣсь выраженныя, продолжали жить у меня въ головѣ, постепенно уясняясь, пока не вылились изъ-подъ моего пера въ Парижѣ, во время второго изданія моихъ сочиненій. Если благодаря чтенію, пониманію,

анализу красотъ Данте и Петрарки я научился легко и со вкусомъ рифмовать, то искусству владѣть бѣлыми стихами трагедіи (достигъ ли я его вполнѣ или только показалъ его возможности) я обязанъ лишь Виргилію, Чезаротти и самому себѣ. Однако, раньше, чѣмъ я окончательно не уяснилъ себѣ этого желаннаго стиля, мнѣ прѣшлось много путаться, идти ощупью, и избѣгая вялаго и пошлаго, впадать въ тяжеловѣсность и темноты. Объ этомъ, впрочемъ, я говорилъ подробно, когда описывалъ свою манеру писать.

Въ слѣдующій 1780 годъ я написалъ въ стихахъ .Марію Стюартъ', въ прозѣ „Октавію" и „Тимолеона". Изъ этихъ двухъ послѣднихъ произведеній одно было плодомъ чтенія Плутарха, къ которому я вернулся, дрз'гое же являлось истиннымъ дѣтищемъ Тацита, котораго я съ З'влеченіемъ читалъ и перечитывалъ. Кромѣ того, я въ третій разъ снова передѣлалъ и сократилъ „Филиппа". Но эта трагедія сохранила болѣе другихъ признаки своего темнаго происхожденія въ неясности 43'жой формы. Я продолжалъ „Розамунду" и „Октавію", которую мнѣ пришлось къ концу года оставить изъ-за мз'чившаго меня сердечнаго недуга.

Глава VIII.

БЛАГОДАРЯ СЛУЧАЮ, Я ВНОВЬ ВИЖУ НЕАПОЛЬ И РИМЪ, ВЪ КОТОРОМЪ И ПОСЕЛЯЮСЬ.

Моя Дама, какъ я уже много разъ говорилъ, жила въ постоянной тревогѣ. Ея семейныя горести только увеличились со временемъ, и постоянныя преслѣдованія мз'жа, наконецъ, привели къ ужасной сценѣ въ ночь св. Андрея, когда она вынуждена была искать защиты отъ его варварства, чтобы оградить свою жизнь и здоровье. И вотъ мнѣ пришлось вновь (что совершенно не въ моемъ характерѣ) всѣми средствами добиваться содѣйствія вла-

стей во Флоренціи, чтобы помочь этой несчастной жертвѣ избавиться отъ варварскаго и недостойнаго гнета. Хотя я и сознаю, что старался тутъ болѣе для другихъ, нежели для себя; хотя и сознаю, что совѣтовалъ возлюбленной крайнія мѣры лишь когда ея злоключенія достигли крайнихъ предѣловъ (ибо таково мое правило какъ въ чужихъ дѣлахъ, такъ и въ своихъ); хотя я сознаю, наконецъ, что иначе невозможно было постз^гпить,— все же я никогда не З'нижѵсь до отвѣта на глупыя и злостныя обвиненія, которыми меня чернятъ съ тѣхъ поръ. Достаточно, если я скажу, что спасъ мою Даму отъ тиранніи неразз'мнаго и вѣчно пьянаго властелина, ничѣмъ при этомъ не задѣвъ ея чести и не оскорбивъ общественнаго мнѣнія. Всякій, кто только близко наблюдалъ или даже просто слышалъ отъ другихъ подробности ужаснаго плѣна, въ которомъ она часъ отъ часу угасала, пойметъ, какія надо было преодолѣть трзщности, чтобы довести все до конца и добиться того, чего мнѣ удалось достигнуть.

Сначала она поступила въ монастырь во Флоренціи, куда отправилась въ сопровожденіи мзока подъ предлогомъ осмотра мѣстности. Тамъ емз^г пришлось, несмотря на все его неудовольствіе, оставить ее, потому что таково было распоряженіе правительства. Она пробыла тамъ нѣсколько дней, послѣ чего ея пуринъ, жившій въ Римѣ, пригласилъ ее къ себѣ. Тамъ она вновь зщалилась въ монастырь. Причины ея разрыва съ мз'жемъ были такъ очевидны и такъ многочисленны, что всѣ единогласно одобрили ее.

Ояа заѣхала въ Римъ въ концѣ декабря, и я остался во Флоренціи одинъ, какъ слѣпецъ, покинутый въ пз^--стынѣ, съ сознаніемъ неполноты жизни, неспособный къ занятіямъ, къ мышленію, равнодушный къ нѣкогда столь пылко любимой славѣ и къ самомз^т себѣ. Отсюда ясно, что если въ этомъ дѣлѣ я работалъ для ея наибольшаго блага, для себя я не сдѣлалъ ничего, ибо не могло быть для меня большаго несчастія, чѣмъ не видѣть ее. Я не могъ, не оскорбляя приличій, немедленно послѣдовать за

нею въ Римъ; еще менѣе могъ я оставаться во Флоренціи, однако, я пробылъ тамъ до конца января 1781 года; но недѣли были для меня годами, и я не могъ больше ни работать, ни читать. Наконецъ, я рѣшилъ отправиться въ Неаполь; и всякій догадается, что выбралъ я Неаполь потому, что дорога Т}^тда шла черезъ Римъ.

Прошло уже больше года, какъ разсѣялся туманъ второго приступа скз'пости, о которомъ я говорилъ. Я помѣстилъ въ два пріема болѣе ібо.ооо франковъ во французскую пожизненную рентз^т, что дѣлало меня независимымъ отъ Пьемонта. Я вернулся къ разз'мному расходованію денегъ, вновь купилъ лошадей, но только четырехъ, что было совершенно достаточно для поэта. Дорогой аббатъ Калз^зо з'же съ полгода какъ вернзшся въ Туринъ; вотъ почему, за неимѣніемъ дрз^тга, которому могъ бы довѣрить свою печаль, находясь въ разлукѣ со своей Дамой, чзчзствуя, что слабѣю, я отправился въ первыхъ числахъ февраля верхомъ въ Сіенз', чтобы обнять мимоѣздомъ дрзта моего Гори и облегчить съ нимъ душу. Затѣмъ я продолжалъ пз^тть къ Риму, одно приближеніе къ которому заставляло уже биться мое сердце; такъ разно смотрятъ на міръ влюбленный и тотъ, кто не любитъ. Эта пустынная, нездоровая область, три года назадъ казавшаяся мнѣ тѣмъ, что она и есть на самомъ дѣлѣ, представлялась теперь моимъ взорамъ самой восхитительной мѣстностью въ мірѣ.

Я пріѣхалъ, я увидѣлъ ее (о, Боже, при одномъ воспоминаніи объ этомъ сердце мое готово разорваться); она была узницей за рѣшеткой, несомнѣнно, меньше притѣсняемой, чѣмъ во Флоренціи, но хоть и по другимъ причинамъ, такой же несчастной. Развѣ не были мы и теперь разлучены, и кто зналъ, когда это для насъ кончится. Но въ слезахъ моихъ для меня было утѣшеніемъ думать, что, по крайней мѣрѣ, здоровье ея мало по малу возстановляется; дзгмать, что она можетъ дышать болѣе свободнымъ воздухомъ, спать спокойнымъ сномъ, не трепетать безпрерывно передъ ненавистной тѣнью пьянаго мужа, что она можетъ, наконецъ, жить. Эта мысль дѣлала для меня

менѣе жестокими и менѣе долгими ужасные дни разлуки, съ которою, однако, нужно было примириться.

Я оставался въ Римѣ очень короткое время; и здѣсь любовь заставила меня пуститься на цѣлый рядъ низостей и хитростей, на которыя я, конечно, не рѣшился бы для того, чтобы получить царства всего міра; низостей которыхъ позже я ожесточенно сталъ избѣгать (у порога храма славы, еще не смѣя надѣяться, что входъ для меня не загражденъ, я не сталъ кадить и льстить тѣмъ, кто были или считали себя привратниками храма). Я унизился до того, что дѣлалъ визиты ея шуринз% заискивалъ передъ нимъ, такъ какъ отъ него одного зависѣла отнынѣ ея полная свобода, сладостный призракъ которой манилъ нашу любовь. Я не стану много распространяться объ этихъ двухъ братьяхъ, которые въ то время были хорошо извѣстны всѣму свѣту; время поі'ребло и того и другого въ общемъ забвеніи и не мнѣ воскрешать ихъ; я не могъ бы сказать о нихъ ничего хорошаго, а говорить дурное не хочу. Но изъ того, что я могъ сломить передъ ними свою гордость, пусть сдѣлаютъ выводъ о безмѣрности моей любви.

Итакъ, я отправился въ Неаполь; я далъ обѣщаніе,. и моя щепетильность сдѣлала изъ него долгъ. Эта новая; разлука для меня была еще печальнѣе, чѣмъ первая, во Флоренціи. Первая разлука, на сорокъ дней, дала лишь образецъ той жестокой скорби, которая ждала меня во второй, болѣе долгой и болѣе неопредѣленной разлукѣ.

Въ Неаполѣ—и потому, что видъ этихъ чарующихъ мѣстъ не представлялъ для меня ничего новаго, и потом}^г, что сердце мое было такъ глубоко ранено, я не нашелъ облегченія, котораго ждалъ.

Книги потеряли для меня всякое значеніе; стихи и трагедіи едва двигались. Посылать письма и получать ихъ—въ этомъ была вся моя жизнь и мысль моя могла вращаться лишь вокругъ отсутствз^ющей подруги. Каждый день я одиноко катался верхомъ по прекраснымъ берегамъ Позилиино и Байи, или по направленію къ Капз^ѣ

и Казертѣ, или еще гдѣ-нибудь, очень часто со слезами на глазахъ и въ такой разбитости, что душа моя, полная любви и скорби, даже не испытывала желанья излиться въ стихахъ. Такъ провелъ я послѣдніе дни февраля и первую половину мая.

Но все же, въ нѣкоторые часы, менѣе тягостные, я бралъ себя въ рзчш и пробовалъ работать.

Я кончилъ перелагать въ стихи „Октавію", передѣлалъ половину стиховъ „Полиника", и мнѣ казалось, что я успѣлъ придать имъ большую твердость.

За годъ передъ этимъ я кончилъ вторую пѣснь моей маленькой поэмы; я хотѣлъ взяться за третью, но едва могъ одолѣть первый стансъ, слишкомъ веселъ былъ сюжетъ для горестнаго состоянія моей души. Такимъ образомъ, въ эти четыре мѣсяца, кромѣ писанія писемъ, полученныхъ отъ нея, другихъ занятій у меня не было.

Дѣла моей Дамы тѣмъ не менѣе начали понемногу выясняться: въ концѣ марта она получила отъ папы позволеніе выйти изъ монастыря и жить безъ огласки отдѣльно отъ мужа въ аппартаментѣ, который пуринъ ея (по прежнему жившій внѣ Рима) предоставилъ ей въ своемъ римскомъ дворцѣ. Я хотѣлъ вернуться въ Римъ, и въ то же время слишкомъ хорошо понималъ, что приличія запрещаютъ мнѣ это.

Борьба любви и долга въ нѣжномъ и честномъ сердцѣ—самая з'жасная страсть, которз^гю только можетъ вынести человѣкъ. Такъ прошелъ апрѣль, и я принялъ рѣшеніе провлачить такимъ же образомъ весь май, но около 12-го числа этого мѣсяца я, самъ не знаю какъ, очутился въ Римѣ. Какъ только я пріѣхалъ, сейчасъ же, вдохновляемый и научаемый любовью и необходимостью, я предпринялъ и привелъ къ концз^ цѣлый рядъ проис ковъ и низкопоклонныхъ хитростей, чтобы получить право жить въ томъ же городѣ, гдѣ жила возлюбленная, и видѣть ее. Такъ, послѣ столькихъ усилій, трзщовъ, яростныхъ порывовъ къ свободѣ, я внезапно обратился въ человѣка, дѣлающаго визиты, кланяющагося до земли,

занявшагося въ Римѣ ремесломъ льстеца, подобно кандидату, подбирающемуся къ прелатурѣ. Я пошелъ на все, кланялся передъ всѣми, и остался въ Римѣ, благодаря снисходительности всѣхъ этихъ важничающихъ особъ и поддержкѣ попишекъ, съ правомъ или безъ права вмѣшавшихся въ дѣла моей Дамы. Къ счастью, она зависѣла отъ своего шурина и отъ всей этой шайки лишь со стороны своего положенія въ обществѣ, а не по состоянію своему, довольно крупномз^?, которое было помѣщено вполнѣ надежно и внѣ предѣловъ досягаемости съ ихъ стороны.

Глава IX.

Я ВНОВЬ ГОРЯЧО ПРИНИМАЮСЬ ЗА СВОИ ЗАНЯТІЯ ВЪ РИМЪ. ЗАКАНЧИВАЮ ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ПЕРВЫХЪ ТРАГЕДІЙ.

Едва успѣвъ свободно вздохнуть отъ мелкихъ ухищ-реній полурабскаго состоянія, въ которомъ приходилось жить, неописзюмо счастливый законной свободой, съ какой могъ видѣть возлюбленнз’іо каждый вечеръ, я вернулся цѣликомъ къ работѣ. Я вновь принялся за „Полиника" и вторично закончилъ его стихотворную обработкз^; затѣмъ безъ передышки перешелъ къ „Антигонѣ", „Виргиніи", вслѣдъ за ними къ „Агамемнону", „Оресту", „Пацци", „Дону Гарсіа", потомъ къ „Тимолеону", который еще не былъ переложенъ въ стихи, и, наконецъ, въ четвертый разъ уже, къ непокорномз' „Филиппу". Я отдыхалъ отъ монотонной работы надъ бѣлыми стихами, возвращаясь въ промежз'ткахъ къ третьей пѣсни поэмы, а въ декабрѣ того же года за одинъ пріемъ написалъ четыре первыя оды „Американской свободѣ".

Мысль объ этомъ пришла мнѣ во время чтенія благородныхъ и возвышенныхъ одъ Филикайи, преисполнившихъ меня восторгомъ. У меня з^шло не больше семи

дней на эти оды, причемъ третья изъ нихъ заняла литъ одинъ день; онѣ и понынѣ существуютъ почти въ томъ же видѣ, какъ были задуманы. Такъ велика для меня, по крайней мѣрѣ, разница между лирическими риѳмованными стихами и бѣлыми стихами діалога.

1782.

Въ началѣ 1782 х'ода, видя, какъ сильно подвинз'лись впередъ мои трагедіи, я сталъ надѣяться, что въ этомъ году смогу закончить ихъ. Съ самаго начала я рѣшилъ, что ихъ будетъ не больше двѣнадцати, и всѣ онѣ з'же были созданы, обработаны, переложены въ стихи, большая часть ихъ была уже исправлена, и я продолжалъ безъ остановокъ работать надъ стихами остальныхъ. Я работалъ надъ ними все время въ томъ порядкѣ, въ какомъ онѣ были задуманы и приведены въ исполненіе.

Однажды въ февралѣ 1782 года мнѣ попалась „Ме-ропа“ Маффеи, и чтобы увидѣть, пріобрѣлъ ли я что-нибудь въ смыслѣ стиля, я прочелъ нѣсколько отрывковъ изъ нея, и былъ внезапно охваченъ негодованіемъ и яростью при мысли о томъ, какъ бѣдна и слѣпа Италія въ области театра, если эта пьеса смотрѣлась и ставилась, какъ лучшая изъ нашихъ трагедій, какъ единственно хорошая не только изо всѣхъ сзчцествовавшихъ въ то время, что я охотно признаю, но и изъ тѣхъ, какія могли быть созданы въ Италіи. Вслѣдъ за этимъ, какъ молнія, пронеслась передъ моимъ взглядомъ дрзч’ая трагедія съ тѣмъ же названіемъ, съ тѣмъ же сюжетомъ, но гораздо болѣе простая, горячая, захватывающая, чѣмъ эта. Такъ возникла она и завладѣла моимъ вооображеніемъ какъ бы насильно. Сумѣлъ ли я показать ее такой, какою она передо мною предстала, это рѣшитъ потомство. Если когда-нибзщь стихотворецъ имѣлъ нѣкоторое основаніе воскликнуть: Езі Оеиз іп поЬіз, я могъ также сказать это, когда задумалъ, обработалъ и переложилъ въ стихи мою „Меропу“, которая не давала мнѣ покоя, пока не полз^г-чила въ одинъ присѣетъ тройного воплощенія противно

моимъ привычкамъ относительно другихъ произведеній: я не дѣлалъ длинныхъ промежутковъ между тремя различными ступенями работы. Такъ же было, по правдѣ говоря, и съ „Сауломъ". Съ марта мѣсяца я погрз'зился въ чтеніе Библіи, но не придерживаясь строгаго порядка. Тѣмъ не менѣе, такого чтенія было достаточно, чтобы воспламенить меня поэзіей этой книги и не дать покою до тѣхъ поръ, пока я не излилъ въ библейскомъ произведеніи полз'чен-наго мной впечатлѣнія. Я задумалъ, написалъ и много времени спустя переложилъ въ стихи „Саула", который оказался четырнадцатой, и по моему тогдашнемз’ убѣжденію, послѣдней моей трагедіей.

Таково было напряженіе моихъ творческихъ силъ въ этомъ году, что если бы я не принялъ рѣшенія наложить на нихь узду, то еще двѣ библейскихъ трагедіи явились бы искз'шать мое воображеніе и, конечно, увлекли бы его. Но я былъ твердъ, и, находя, что, можетъ быть, и четырнадцать з^же слишкомъ много, остановился на этомъ.

Врагъ излишествъ, хотя по натзфѣ и склонный къ крайностямъ, даже во время обработки „Меропы“ и „Саз^гла“ я такъ сожалѣлъ уже, что превзошелъ намѣченное раньше число, что далъ себѣ слово не перекладывать ихъ въ стихи до тѣхъ поръ, пока совсѣмъ не закончу остальныхъ вещей; и въ случаѣ, если бы я не получилъ отъ каждой изъ нихъ такого же, или еще болѣе живого впечатлѣнія, какъ при первой обработкѣ, я рѣшилъ ихъ не. заканчивать. Но всѣ мои обѣщанія, рѣшенія, все было безполезно; я не могъ поступить иначе, не могъ вернуться къ прежнимъ вещамъ, пока послѣднія не полз^т-чили полнаго завершенія. Такъ родились эти двѣ трагедіи, болѣе непосредственныя, чѣмъ всѣ другія. Я раздѣлю съ ними славз% если онѣ заслужили ее, и если она придетъ,—отнесз^т на ихъ долю и большую мѣру порицанія, если будетъ и оно, ибо онѣ пожелали родиться и занять мѣсто среди другихъ трагедій помимо моей воли. Ни одна изъ нихъ не стоила мнѣ столько труда и времени, чѣмъ эти двѣ.

Такъ или иначе, къ концу сентября 1782 года всѣ че-тырнадцать трагедій моихъ были написаны подъ диктовку, переписаны, исправлены и переложены въ стихи. Но черезъ нѣсколько мѣсяцевъ я замѣтилъ и убѣдился, что онѣ еще очень далеки отъ совершенства. Я считалъ ихъ совершенными, и до этого смотрѣлъ на себя, какъ на перваго человѣка въ мірѣ. За десять мѣсяцевл. я переложилъ въ стихи семь трагедій; задумалъ, написалъ прозой и переложилъ въ стихи двѣ новыхъ вещи; наконецъ, я продиктовалъ и исправилъ всѣ четырнадцать. Октябрь мѣсяцъ, памятное для меня время, принесъ мнѣ послѣ самой жестокой усталости покой, столь же сладостный, сколько и необходимый. Я опредѣлилъ нѣсколько дней на маленькое путешествіе верхомъ въ Терни, съ цѣлью увидѣть знаменитый водопадъ. Переполненный тщеславіемъ,я открывался прямо лишь самомз^ себѣ, и тонко давалъ объ этомъ понять своей возлюбленной, склонной (безъ сомнѣнія, благодаря привязанности ко мнѣ) принимать меня за великаго человѣка; она больше всѣхъ вдохновляла мои попытки достичь этой славы. Такимъ образомъ, послѣ двухъ мѣсяцевъ, протекшихъ въ опьяненіи молодымъ самолюбіемъ, я опомнился и, проэкзаменовавъ еще разъ мои четырнадцать трагедій, завидѣлъ, сколько надо еще пройти, чтобы достигнуть столь страстно желанной цѣли. Во всякомъ слз^чаѣ, такъ какъ мнѣ не было еще тридцати четырехъ лѣтъ, и такъ какъ я былъ молодъ и на литератз^грномъ поприщѣ, гдѣ за мной числилось всего восемь лѣтъ трз^гда я з'твердился болѣе крѣпко, чѣмъ когда бы то ни было, въ надеждѣ добиться лавроваго вѣнка. Лицо мое, не могу отрицать этого, выдавало себя отблескомъ этой благородной надежды, которой мой языкъ никогда не обнарз'-живалъ.

Въ нѣсколько пріемовъ я съ успѣхомъ читалъ з'же всѣ эти трагедіи въ различныхъ крз'жкахъ, въ смѣшанномъ обществѣ мужчинъ и женщинъ, ученыхъ и идіотовъ, людей чувствительныхъ къ языкз' страсти и невѣждъ. Читая мои произведенія я искалъ, по правдѣ говоря, не

олько похвалъ, но и пользы. Я достаточно зналъ людей и свѣтъ, чтобы не довѣрять тѣмъ незначущимъ похваламъ, въ которыхъ никогда не отказываютъ читающему автору; вѣдь, онъ ничего не проситъ, а надсаживается въ кружкѣ вѣжливыхъ и хорошо воспитанныхъ людей. Я дорожилъ этими похвалами въ мѣру ихъ настоящей цѣнности, и нич}'ть не больше; но совершенно иначе я цѣнилъ свидѣтельство, хвалебное или порицающее, которое въ противоположность свидѣтельству устъ я назвалъ бы свидѣтельствомъ сидѣнія, хотя выраженіе это и можетъ показаться неудобнымъ; но я нахожу его изобразительнымъ и вѣрнымъ.

Поясню это: каждый разъ, когда вы собираете у себя двѣнадцать или четырнадцать человѣкъ, смѣшанное общество, какъ я уже говорилъ,—духъ собранія столь различныхъ людей въ общемъ очень приближается къ тому, который царитъ въ театральной публикѣ. Хотя эта маленькая аудиторія не платитъ за мѣста, и хотя вѣжливость предписываетъ ей держать себя извѣстнымъ образомъ, тѣмъ не менѣе холодъ и скз'ка, которая овладѣваетъ ею во время слушанія, никогда не могз'тъ быть скрыты, и еще того менѣе могутъ замѣниться настоящимъ вниманіемъ,, горячимъ интересомъ, живымъ нетерпѣніемъ знать, чѣмъ окончится дѣйствіе. Слушатель не въ силахъ держать въ повиновеніи выраженіе своего лица, ни пригвоздить себя неподвижно къ сидѣнію; и оба независимые признака — степень вниманія и выраженіе лица—послужатъ автору надежными показателями того, воспринимаютъ или не воспринимаютъ его слушатели. За этими признаками я постоянно внимательно слѣдилъ во время чтенія, и мнѣ всякій разъ казалось (если только я не обманывался), что въ теченіе двухъ третей того времени, которое нужно было для прочтенія цѣлой трагедіи, слушатели мои сидѣли неподвижно, были взволнованы, внимательны, и съ тревожнымъ напряженіемъ ждали развязки дѣйствія. Это доказывало, что даже при самыхъ извѣстныхъ сюжетахъ развязка не подразз'мѣвалась сама собою и оставляла

зрителя въ томленіи неизвѣстности до самаго конца. Однако, я долженъ тутъ же признаться, что при чтеніи для меня самого становилось очевиднымъ присутствіе длиннотъ и холодныхъ декламаторскихъ пассажей, которые навѣвали скуку и на меня, когда я читалъ ихъ другимъ; и я замѣчалъ молчаливую, но искреннюю критику тѣхъ мѣстъ въ благодатныхъ зѣвкахъ, невольномъ кашлѣ, въ безпокойныхъ движеніяхъ, которые проносились среди слз'іпателей и помимо ихъ воли произносили сз’дъ надъ произведеніемъ и предз^гпреждали автора. Не стану даже отрицать, что послѣ такихъ чтеній мнѣ надо было выслз'шать не мало прекрасныхъ совѣтовъ отъ литераторовъ, отъ просто свѣтскихъ людей и особенно отъ дамъ, когда дѣло касалось страстей сердца. Литераторы говорили о стилѣ и правилахъ драматическаго искусства; свѣтскіе люди—о занимательности сюжета, о характерахъ и дѣйствіяхъ героевъ; тупицы же сослзокили мнѣ службу по своему — своимъ едва скрываемымъ потягиваніемъ и храпомъ. Все вмѣстѣ, по моему мнѣнію, оказало мнѣ немалую пользу. Выслушивая всѣхъ, запоминая все, не пренебрегая ничѣмъ, не презирая никого изъ моихъ критиковъ, хотя я уважалъ очень немногихъ изъ нихъ, я извлекъ затѣмъ изъ всего этого то, что было наиболѣе подходяще для меня и моего искусства. Къ этимъ признаніямъ присоединю напослѣдокъ еще одно: я прекрасно сознавалъ, что читая ползшублично свои трагедіи людямъ, которые далеко не всегда бывали къ нимъ доброжелательны, я легко могъ стать предметомъ насмѣшки. Но я не раскаиваюсь въ томъ, что постзчіалъ такимъ образомъ, если это послз^гжило на пользу мнѣ и моему дѣлз\ Если же я ошибся, то эта нелѣпость стушз^тется передъ гораздо большей: передъ тѣмъ, что я имѣлъ глз'пость напечатать свои трагедіи и ставить ихъ на сценѣ.

Глава X.

ПОСТАНОВКА „АНТИГОНЫ" ВЪ РИМЪ.—Я ПЕЧАТАЮ ПЕРВЫЯ ЧРУГЫРЕ ТРАГЕДІИ.—МУЧИТЕЛЬНѢЙШАЯ РАЗЛУКА. - ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ ЛОМБАРДІЮ.

Такимъ-то образомъ я находился тогда въ состояніи полуотдыха, создавая себѣ понемногз^ славу трагическаго писателя, хотя еще не зналъ, напечатаю ли теперь же свои трагедіи, или подожду. Но случай предоставилъ мнѣ возможность средняго пути; именно, дать одн}' изъ своихъ трагедій для постановки избранному кружку свѣтскихъ любителей. Драматическій кружокъ, о которомъ я говорю, уже выступалъ нѣкоторое время въ частномъ театрѣ, устроенномъ во дворцѣ тогдашняго испанскаго посланника, герцога Гримальди. До сихъ поръ ставились трагедіи и комедіи, дурно переведенныя съ французскаго. Я присутствовалъ, между прочимъ, на представленіи пьесы Томаса Корнеля „Ье Сошіе сі'Еззех", не знаю кѣмъ переведенной на итальянскій языкъ, въ которой герцогиня Цагароло довольно дурно исполняла роль Елисаветы. Такъ какъ, несмотря на это, герцогиня была чрезвычайно хороша собой, умѣла великолѣпно держаться на сценѣ и, кромѣ того, очень сознательно относилась къ своей роли, мнѣ показалось, что при нѣкоторомъ стараніи изъ нея можно сдѣлать отличную актрисз'. Это вызвало во мнѣ желаніе испытать съ помощью этихъ актеровъ одну изъ моихъ слишкомъ многочисленныхъ трагедій. Мнѣ хотѣлось на опытѣ убѣдиться, могла ли имѣть успѣхъ та манера, которой я далъ преимз^гщество передъ всѣми другими: простота и обнаженность дѣйствія, самое ограниченное число дѣйствзчощихъ лицъ, прерывистый стихъ; я намѣренно избралъ съ этой цѣлью свою „Антигонз'", наименѣе страстную изъ всѣхъ моихъ трагедій, рѣшивъ про себя, что если она бз’детъ имѣть успѣхъ, то тѣмъ большій достанется на долю дрзчгихъ, гораздо болѣе увлекательныхъ и разнообразныхъ въ переходахъ страстей.

Аристократическіе актеры съ удовольствіемъ приняли

предложеніе попробовать поставить мою „Антигону". Однако, среди членовъ этой любительской труппы въ то время лишь одно лицо было способно провести отвѣтственную роль въ трагедіи,—именно герцогъ Чери, братъ упомянутой герцогини Цагароло,—то я счелъ необходимымъ взять на себя роль Креона. Гемона я предоставилъ играть Чери; его женѣ была дана роль Аргіи; важнѣйшая роль Антигоны принадлежала по праву величественной герцогинѣ Цагароло. Съ такимъ распредѣленіемъ ролей и была сыграна моя трагедія. Не стану разсказывать здѣсь о самомъ представленіи, такъ какъ ужъ слишкомъ часто говорилъ объ этомъ въ другихъ своихъ сочиненіяхъ.

Нѣсколько возгордившись успѣхомъ этой первой пробы, я рѣшился, наконецъ, въ началѣ слѣдующаго 1783 года, впервые предать свои трагедіи страшному испытанію печатанія. Самый процессъ изданія показался мнѣ мало пріятнымъ, но я вполнѣ оцѣнилъ всѣ прелести этого дѣла, когда на опытѣ узналъ, что такое литератз'рная вражда и дрязі'и, козни книгопродавцевъ, приговоры журналистовъ, болтовня газетъ, однимъ словомъ, всѣ тѣ тяжелыя испытанія, которыхъ не можетъ избѣжать печатающійся авторъ, Все это до сихъ поръ оставалось мнѣ неизвѣстнымъ въ такой степени, что я даже не зналъ о существованіи литературныхъ журналовъ, печатающихъ критическія статьи. Вотъ какъ я былъ неотесанъ, неопытенъ и совершенно наивенъ въ ремеслѣ писателя.

Рѣшивъ печататься, и видя, что въ Римѣ не оберусь хлопотъ отъ придирчивой цензуры, я написалъ въ Сіену своему другу съ просьбой взять на себя заботы объ этомъ дѣлѣ. Онъ взялся съ величайшимъ рвеніемъ, вмѣстѣ съ нѣсколькими своими друзьями и знакомыми, обѣщавъ мнѣ, что за всЬми присмотритъ лично и будетъ прилежно и неустанно торопить типографа. Для перваго раза я отважился рискнуть только четырьмя первыми изъ моихъ трагедій, и послалъ ихъ моему другу въ рукописи, безупречной со стороны почерка и орѳографіи, но, зъы, еще очень несовершенной со стороны легкости, изящества

и ясности стиля. Въ споей невинности я полагалъ, что когда авторъ сдалъ свою рукопись типографу, его дѣло сдѣлано. Позже я на горькомъ опытѣ узналъ, что тогда то вновь и начинается для него серьезный трз^-дъ.

Въ теченіе, по крайней мѣрѣ, двз'хъ мѣсяцевъ, какъ длилось печатаніе этихъ четырехъ трагедій, я находился въ Римѣ какъ бы на горячихъ угольяхъ и постоянно испытывалъ нетерпѣливый трепетъ и какзчо-то зчметвен-ную лихорадку; неоднократно я готовъ былъ поддаться искушіенію отступить и взять назадъ изъ типографіи свою рукопись. Наконецъ, я полугнилъ въ Римѣ одну за дрз'гой всѣ четыре трагедіи, изданныя очень хорошо, безъ всякихъ опечатокъ, благодаря стараніямъ моего друга, но напечатанныя очень грязно, какъ всякій можетъ у^тбѣ-диться,—это вина типографа, и варварски версифициро-ванныя, какъ я з’спѣлъ съ тѣхъ поръ убѣдиться,—вина автора. Ребяческая забава, состоявшая въ томъ, что я ходилъ изъ дому въ домъ по Риму и всюду оставлялъ хорошо переплетенные томики своей книги, съ цѣлью добиться одобренія, это ребячество отняло у меня не мало дней и сдѣлало смѣшнымъ даже въ моихъ собственныхъ глазахъ. Между прочимъ, я преподнесъ свою книгу тогдашнему' папѣ Пію VI, которому’ былъ з⁷же представленъ за годъ передъ тѣмъ, поселившись въ Римѣ. Я долженъ сдѣлать здѣсь признаніе въ томъ, какъ я опозорился при этой аудіенціи. Я не питалъ слишкомъ большого ува-женія къ санз^т папы; еще менѣе было его у меня къ Враски *), какъ писателю, ибо лучше молчать о его заслугахъ въ этой области. И, тѣмъ не менѣе, я явился къ папѣ и торжественно преподнесъ ему свою книгу; онъ благосклонно принялъ ее, раскрылъ и отложилъ на столикъ, высказавъ мнѣ много похвалъ; при этомъ не позволилъ облобызать ему ногу, но самъ поднялъ меня,—я былъ предъ нимъ на колѣняхъ,—и въ этой смиренной позѣ съ отцовской снисходительной лаской потрепалъ меня по

Фамилія Пія VI.

щекѣ; болѣе того -тотъ самый Альфіери, который з'же вынашивалъ въ душѣ свой горделивый сонетъ о Римѣ, отвѣчалъ тогда со слащавой лестью царедворца на комплименты, какими милостиво осыпалъ его римскій первосвященникъ по поводу представленія „Антигоны", о которой онъ, по его увѣреніямъ, слышалъ лучшіе отзывы; и выбравъ моментъ, когда папа спрашивалъ меня, намѣренъ ли я еще писать трагедіи, и хвалилъ это благородное и прекрасное искзюство, я отвѣчалъ емз^, что у меня ихъ написано уже много, и въ числѣ ихъ „Саулъ", сюжетъ котораго, почерпнз'тый изъ священнаго писанія, даетъ мнѣ смѣлость просить з^т Его Святѣйшества позволенія посвятить ему это произведеніе. Папа съ извиненіемъ отклонилъ мою просьбу, сказавъ, что не можетъ принять посвященіе никакого драматическаго сочиненія, какого бы оно ни было рода, и я ни слова не возразилъ ему. Сознаюсь, что я испыталъ тогда два закола самолюбія, которые были очень различны, но оба одинаково заслужены. Первый—обида отказа, на который я самъ напросился; второй—горькое сознаніе, что я вынз^гжденъ З'важать себя меньше, чѣмъ папу, если я имѣлъ низость, слабость или двоедз'шіе (къ такому поступкз⁷ побудила меня, разумѣется, одна изъ этихъ причинъ, если только не всѣ вмѣстѣ) выразить свое почтеніе, посвящая ему трагедію—человѣку, котораго я считалъ много ниже себя въ отношеніи дѣйствительныхъ заслугъ. Однако, хочу, если не для оправданія, то, по крайней мѣрѣ, для объясненія этого кажущагося или дѣйствительнаго противорѣчія между моими постз^гпками и моими убѣжденіями изложить здѣсь съ полной искренностью единственное и истинное основаніе, которое заставило меня проститзшровать котурну передъ тіарой. Вотъ это основаніе. Священники съ нѣкотораго времени стали распространять слухъ, исходящій изъ дома шз’рина моей возлюбленной, что онъ и всѣ его приближенные очень косо смотрятъ на мои слишкомъ частые визиты къ его золовкѣ; и такъ какъ ихъ враждебность съ каждымъ днемъ увеличивалась, я заду-

малъ цѣною лести предъ папой оградить себя впослѣдствіи отъ преслѣдованій, которыя з’же предчз'вствовалъ, и которыя, дѣйствительно, меньше, чѣмъ черезъ мѣсяцъ разразились надъ моей головой. Я считалъ также, что представленіе „Антигоны" вызвало слишкомъ много толковъ обо мнѣ въ обществѣ и зшеличило этимъ число моихъ враговъ. Если я допз'стилъ тогда низкій и нечестный по-•стз'покъ, то побужденіемъ моимъ была одна любовь; и пусть кто-нибудь посмѣется надо мной, если это возможно, но пусть и зазнаетъ во мнѣ себя. Я могъ бы не извлекать этотъ случай изъ потемокъ, гдѣ онъ схороненъ. Но мнѣ захотѣлось разсказать о немъ, чтобы онъ послужилъ урокомъ и для дрзтихъ. Стыдъ мѣшалъ мнѣ до сихъ поръ повѣдать о немъ кому-нибудь вслухъ. Я разсказалъ объ этомъ лишь своей Дамѣ, спустя нѣкоторое время. Я коснулся его также съ цѣлью з'тѣшить современныхъ авторовъ, которыхъ несчастныя обстоятельства принуждаютъ обезчещивать себя и свои творенія лживыми предисловіями; я хочз' также, чтобы недоброжелатели мои могли сказать съ извѣстной долей правильности, что если я не дошелъ до полнаго паденія отъ такихъ продѣлокъ, то это забота сзщьбы, не пожелавшей, чтобы я сдѣлался подлецомъ или казался бы имъ.

іо мая.

Въ апрѣлѣ 1783 ^г°Д^а супругъ моей Дамы опасно заболѣлъ во Флоренціи. Братъ кардиналъ тотчасъ отправился къ нему, желая застать въ живыхъ. Но болѣзнь ушла также быстро, какъ пришла, онъ выздоровѣлъ и былъ внѣ всякой опасности. Во время выздоровленія кардиналъ оставался во Флоренціи около двз^хъ недѣль, и священники, которыхъ онъ привезъ съ собой изъ Рима, посовѣтывавшись съ флорентійскими, рѣшили отъ имени мз^тжа поставить на видъ кардиналу и з'бѣдить его, что онъ не можетъ и не долженъ дозволять дольше невѣсткѣ въ Римѣ, въ собственномъ домѣ, жить такъ, какъ она живетъ. Я не выступаю здѣсь съ апологіей образа

жизни, котораго придерживаются въ Римѣ и всюду въ Италіи почти всѣ замужнія женщины. Ограничусь замѣчаніемъ, что поведеніе моей Дамы на мой взглядъ было не только не ниже, а выше того, что обыкновенно практикуется въ Римѣ. Прибавлю, что неправота мужа, его грубая, гнусная манера обращенія съ ней были извѣстны всему свѣту. Тѣмъ не менѣе я сознаюсь здѣсь изъ любви къ истинѣ и справедливости, что мужъ, шуринъ и всѣ священники съ своей стороны имѣли достаточныя причины не одобрять моихъ слишкомъ частыхъ посѣщеній ея дома, хотя послѣднее и не выходило изъ границъ приличія. Но что меня выводило изъ себя, это усердіе священниковъ, единственныхъ двигателей въ этой интригѣ,усердіе, въ которомъ не было ничего евангельски чистаго отъ свѣтскихъ побужденій, потомз' что многіе изъ нихъ въ то же время собственнымъ печальнымъ примѣромъ служили какъ бы похвалою моему поведенію и сатирой на самихъ себя. Ихъ гнѣвъ не былъ порожденіемъ искренняго благочестія и строгой добродѣтели, а лишь коварствомъ и мстительностью.

Едва вернувшись въ Римъ, пуринъ заявилъ моей Дамѣ черезъ своихъ священниковъ, что онъ твердо рѣшилъ вмѣстѣ съ братомъ положить конецъ моимъ частымъ посѣщеніямъ его дома, и что съ своей стороны онъ не станетъ ихъ больше сносить. Затѣмъ этотъ горячій и безразсз^тд-ный человѣкъ, какъ бзщто это и было наиболѣе достойнымъ отношеніемъ къ происходящему, вызвалъ скандальную болтовню по всему городу, самъ говорилъ объ этомъ со многими и добрался со своими сѣтованіями даже до папы. Прошелъ слзгхъ, что папа далъ мнѣ совѣтъ или приказаніе покинуть Римъ; въ дѣйствительности этого не было, но онъ легко могъ сдѣлать это, по милости италійской свободы. Тогда, вспомнивъ, какъ въ академіи, много лѣтъ назадъ, нося парикъ, какъ я уже говорилъ, я предз’пре-дилъ враговъ, снявъ его раньше, чѣмъ они стащили бы его силой; также и теперь, предваряя оскорбительное изгнаніе изъ Рима, я рѣшилъ уѣхать самъ. Я отправился

къ сардинскому посланнику и попросилъ его з’вѣдомить государственнаго секретаря, что узнавъ о поднявшемся скандалѣ, я слишкомъ принялъ къ сердцу доброе имя, честь и спокойствіе столь чтимой много дамы, и рѣшилъ немедленно зщалиться на время, чтобы положить конецъ злымъ толкамъ, и что я уѣзжаю въ первыхъ числахъ слѣдующаго мѣсяца. Это горькое и добровольное рѣшеніе понравилось посланникз' и получило одобреніе госзщарствепнаго секретаря, папы и всѣхъ, кто былъ знакомъ съ истиннымъ положеніемъ дѣлъ. Я приготовился къ жестокому для меня отъѣзду. Постз⁷пкз^г моему больше всего содѣйствовало то, что я предвидѣлъ, какимъ печальнымъ и з^тжас-нымъ стало бы отнынѣ мое сз^ществованіе, если бы я продолжалъ жить въ Римѣ, не имѣя возможности попрежнемз⁷ видѣться съ ней въ ея домѣ, или же обречь ее на тысячз⁷ непріятностей, если бы попытался видѣться съ ней въ другомъ мѣстѣ совершенно открыто или подъ безполезнымъ покровомъ недостойной таинственности. А жить обоимъ въ Римѣ и не видѣться было бы для меня такой пыткой, что, по согласію съ возлюбленной, изъ двухъ золъ выбирая меньшее, я предпочелъ разлз’кз⁷ въ ожиданіи лучшихъ дней.

4 мая 1783 года, въ день, отмѣченный для меня самымъ горестнымъ воспоминаніемъ, я заѣхалъ отъ той, которая была больше, чѣмъ половиной меня самого. Изъ четырехъ или пяти разлукъ съ нею, это была наиболѣе ужасной, ибо всякая надежда на свиданіе становилась отдаленной и невѣрной.

Это событіе снова внесло въ мой духъ смятеніе, продолжавшееся въ теченіе двз^хъ лѣтъ, замедлившее мои занятія и во всѣхъ отношеніяхъ повредившее имъ.

За два года пребыванія моего въ Римѣ я велъ жизнь поистинѣ счастливую. Вилла Строцци, близъ термъ Діоклетіана, служила мнѣ восхитительнымъ убѣжищемъ. Я посвящалъ занятіямъ долгія утра, выходя изъ дому лишь на часъ или на два, чтобы покататься верхомъ по необозримымъ безлюднымъ окрестностямъ Рима, манящимъ къ

раздумью, слезамъ и стихотворству. Вечеромъ я возвращался въ городъ и, отдохнувъ отъ занятій въ обществѣ той, единой, которой принадлежала моя жизнь и мои занятія, возвращался, довольный, въ свое уединенное жилище, куда рѣдко попадалъ позже одиннадцати. Трудно было бы найти въ большомъ городѣ мѣсто болѣе свѣтлое, свободное, болѣе деревенское, подходящее къ моему настроенію, къ моему характеру и моимъ занятіямъ. До конца жизни я буду вспоминать о немъ съ сожалѣніемъ.

Оставивъ такимъ образомъ въ Римѣ свою единственную любовь, свои книги, эту дорогую мнѣ виллу, покой и себя самого, я удалился, какъ глупецъ и безумецъ. Я направился къ Сіенѣ, чтобы имѣть, по крайней мѣрѣ, возможность поплакать на свободѣ нѣсколько дней съ другомъ. Я еще самъ не зналъ какъ слѣдуетъ, куда поѣду, гдѣ устроюсь, что буду дѣлать. Большое утѣшеніе нашелъ я въ бесѣдѣ съ этимъ несравненнымъ человѣкомъ, добрымъ, сострадательнымъ и при такой высотѣ и пламенности чувствъ обладающимъ столь человѣчною душою. Лишь въ горѣ познаешь цѣну и значеніе истиннаго друга. Не будь его, я, вѣроятно, легко потерялъ бы разсудокъ Но онъ считалъ меня за героя, постыдно униженнаго и падшаго ниже себя самого; и хотя зналъ по опыту, что такое сила и добродѣтель, не пожелалъ, однако, съ жестокостью и не къ мѣсту противополагать моему безз’мію свой строгій и холодный разумъ; у него было искусство въ сильной мѣрѣ ослаблять мою печаль, раздѣляя ее со мною. О, рѣдкій и по истинѣ небесный даръ въ одно и то же время и разсзокдать и чувствовать!

Такъ какъ мои умственныя способности были въ то время принижены и полузаснули, для меня оставалось одно только занятіе, одна мысль—писать письма. За время этой третьей разлуки, которая изъ всѣхъ была самой продолжительной, я написалъ ихъ цѣлые томы. Трудно передать, что я писалъ тогда. Я изливалъ тоску, дружбу, любовь, і'нѣвъ—однимъ словомъ всѣ противоборствующія и неукротимыя страсти своего сердца, переполненнаго до кра-

евъ, своей смертельно раненой души. Всѣ литературныя мысли заглохли во мнѣ; я сталъ настолько равнодушенъ ко всему, что не касалось ея, что письма, которыя я получалъ въ это время въ Тосканѣ, нерѣдко содержавшія самую отрицательную критикз^ моихъ напечатанныхъ трагедій, произвели на меня не больше впечатлѣнія, чѣмъ если бы они говорили о чз'жихъ произведеніяхъ. Изъ этихъ писемъ нѣкоторыя были написаны остро и искусно, но большая часть отличалась грубостью и отсз^тствіемъ ума; иныя были подписаны, другія—анонимны; всѣ они почти исключительно нападали на мой стиль, очень г р у б ы й, т е м и ы й и экстравагантный, какъ гово-рилось въ письмахъ; но ихъ авторы не хотѣли или не могли ни въ одномъ изъ нихъ заказать мнѣ опредѣленно,, гдѣ оки нашли этотъ недостатокъ и въ чемъ именно онъ состоитъ. Позже, когда я былъ въ Тосканѣ, мой другъ, желая разсѣять мои мысли, всецѣло поглощенныя однимъ предметомъ, читалъ мнѣ во флорентинскихъ и пизанскихъ листкахъ, которыя назывались газетами, добавленія къ тѣмъ вышеназваннымъ письмамъ, которыя были отправлены въ Римъ. То были первыя вообще литературныя газеты, которыя попались мнѣ на глаза и въ руки. Тогда-то я проникъ въ сокровенныя глубины этого почтеннаго искусства, которое съ одинаковымъ знаніемъ дѣла, зрѣньемъ и развязностью хвалитъ или бранитъ появляющіяся книги смотря по тому, какъ поступили авторы этихъ книгъ: подкупили, ублажили лестью или отнеслись съ равнодушіемъ и презрѣніемъ. Признаться, я мало обратилъ вниманія на эти ничтожныя рецензіи, такъ какъ былъ безъ остатка сосредоточенъ на совсѣмъ иныхъ мысляхъ.

Я пробылъ въ Сіенѣ около трехъ недѣль, въ теченіе которыхъ никого не видѣлъ и ни у кого не бывалъ, кромѣ своего друга. И вотъ на исходѣ этого времени мною овладѣло опасеніе стать ему въ тягость, потомз^1, что я надоѣлъ самому себѣ; невозможность заняться какимъ-ни-бзщь дѣломъ, потребность перемѣнить мѣсто, которая воз> вращалась ко мнѣ всякій разъ вмѣстѣ со скукой и бездѣятель-

ностыо, все это вмѣстѣ взятое побзщило меня принять рѣшеніе еще разъ бѣжать отъ тоскливой бездѣятельности, пустившись въ из-тешествіе. Приближался праздникъ Вознесенія, и я уѣхалъ въ Венецію, гдѣ уже однажды встрѣчалъ его много лѣтъ назадъ. Черезъ Флоренцію я проѣхалъ, не останавливаясь; мнѣ слишкомъ больно было видѣть тѣ мѣста, гдѣ я былъ такъ счастливъ, и которыя теперь только увеличивали своимъ видомъ мою скорбь. Развлеченія путешествія, его утомительность и, главнымъ образомъ, ѣзда на лошади хорошо отразились на моемъ здоровьѣ, которое въ прошедшіе три мѣсяца очень пострадало отъ непрерывной напряженности ума, дзшіи и сердца.

Выѣхавъ изъ Болоньи, я з^клонился съ прямого пути, чтобы заѣхать въ Равеннз^ и поклониться могилѣ великаго Данте. Я провелъ цѣлый день возлѣ нея въ молитвѣ, мечтахъ и слезахъ. Во время пути изъ Сіенны въ Венецію въ сердцѣ моемъ открылся новый и обильный источникъ страстной поэзіи, и не проходило дня, чтобы нѣкая сила не заставляла меня писать одинъ или нѣсколько сонетовъ, которые властно и сами собою зарождались въ моемъ возбужденномъ воображеніи. Уже въ Венеціи я узналъ о заключеніи мира междз^г Англіей и американцами, который обезпечивалъ послѣднимъ полную свободз¹ и независимость; тогда я написалъ свою пятзчо одз" о „Свободной Америкѣ” и тѣмъ завершилъ этз^- неболыпз'іо лирическую поэмз^г.

Изъ Венеціи я поѣхалъ въ ІІадз’Ю, и на этотъ разъ ужъ не забылъ, подобно двумъ предыдзчцимъ, посѣтить въ Арк& жилище и могилу нашего царственнаго зрителя въ искусствѣ любви. Здѣсь также я посвятилъ цѣлый день слезамъ и поэзіи, чтобы излить все, что скопилось на сердцѣ, и облегчить его. Въ Падуѣ я завязалъ личное знакомство со знаменитымъ Чезаротти, живыя и привлекательныя манеры котораго очаровали меня не меньше чѣмъ высокое совершенство его стиховъ при переводѣ „Оссіана”. Изъ Падуи я вернулся въ Болонью, по дорогѣ заѣхавъ въ Феррарз^г, гдѣ совершилъ свое четвертое

поэтическое богомолье, осмотрѣвъ гробніщз⁷ и рукописи Аріосто. Я уже много разъ посѣщалъ въ Римѣ мѣсто упокоенія Тассо и его колыбель въ Сорренто, кз⁷да я нарочно заѣхалъ во время послѣдней поѣздки въ Неаполь. Эти четыре поэта Италіи были тогда, остаются и бз’дз’тъ навсегда первыми для меня, скажу даже—единственными среди поэтовъ, писавшихъ на этомъ восхитительномъ языкѣ. Мнѣ всегда казалось, что 3⁷ нихъ есть все, что можетъ дать человѣчествз⁷ поэзія, за исключеніемъ развѣ строя бѣлаго стиха въ діалогѣ; но и его можно извлечь изъ матеріала, который они употребляли, и реконстрз'ировать его, переиначивъ на нѣсколько иной ладъ. Вотъ з^гже шестнадцать лѣтъ, какъ не проходитъ дня, чтобы я не держалъ въ рз⁷кахъ твореній этихъ четырехъ великихъ мастеровъ стиха, и они представляются мнѣ всегда новыми, всегда все болѣе совершенными въ лучшемъ изъ того, что они создали, и прибавлю, всегда очень полезными въ хзщшемъ. Я не настолько слѣпъ и фанатиченъ, чтобы не видѣть, что у каждаго изъ четырехъ есть посредственныя и даже дз'рныя вещи; но я З'тверждаю, что многому, очень многому можно наз^тчиться на ихъ ошибкахъ и неудачахъ. Для этого надо замѣть вникнуть въ тайгу ихъ побужденій и намѣреній, такъ какъ нельзя достаточно понять ихъ и полно ими насладиться, если не до конца имъ прочувствз⁷ешь.

Изъ Болоньи, все такъ же проливая слезы и сочиняя, стихи, я отправился въ Миланъ. Тамъ я оказался вблизи моего дорогого аббата Калузо, пріѣхавшаго провести нѣкоторое время у своихъ племянниковъ въ ихъ прелестномъ замкѣ Мазино, находившемся по близости отъ Верчелли. Я провелъ съ нимъ пять или шесть дней; ту^ттъ мнѣ пришло въ голову, что я нахожзюь почти у самыхъ воротъ Турина, и мнѣ стало совѣстно не заглянуть туда и не обнять сестры. Я заѣхалъ къ ней на одну ночь вмѣстѣ съ дрз⁷-гомъ и на слѣдующій день къ вечерз' мы вернз^глись въ Мазино. Я покинулъ свою родинз⁷ со времени отказа отъ имущества и хотѣлъ заставить повѣрить, что сдѣ-

лалъ это съ цѣлью болѣе не возвращаться. Поэтому я ни за что не хотѣлъ, чтобы меня тамъ такъ скоро увидали, особенно при дворѣ. Вотъ почему я лишь мелькомъ погостилъ у сестры; это мимолетное посѣщеніе, которое многіе сочтутъ, можетъ быть, чудаческимъ, представится инымъ, если знать его причины. Прошло уже шесть лѣтъ, какъ я покинз’лъ Туринъ, гдѣ не чувствовалъ себя въ безопасности, не имѣлъ ни покоя, ни свободы, и теперь я не долженъ былъ, не хотѣлъ, не могъ пробыть здѣсь дольше.

Изъ Мазино я скоро вернзчіся въ Миланъ, гдѣ провелъ еще почти весь іюль. Я довольно часто встрѣчался въ это время со своеобразнымъ авторомъ „Утра^1-, этимъ истиннымъ предшественникомъ будущей итальянской сатиры. Этотъ знаменитый и образованный писатель научилъ меня терпѣливо отыскивать нзокньія выраженія и настойчивому желанію найти ихъ, такъ какъ отсутствіе этихъ способностей было причиной важнѣйшихъ недостатковъ въ стилѣ моихъ трагедій. Съ чисто отеческой добротой Парини давалъ мнѣ разные совѣты, по правдѣ сказать,, по маловажнымъ предметамъ, которые въ совокзшности своей не могутъ создать того, что зовется стилемъ, а образуютъ лишь нѣкоторые его элементы. Относительно же того, что представляетъ главнѣйшій, если не единственный порокъ стиля, и до чего я не могъ тогда дойти собственнымъ размышленіемъ—относительно этого ни Парини, ни Чезаротти ничего не умѣли сказать мнѣ; и не они одни, но и ни одинъ изъ заслуженныхъ писателей, которыхъ я посѣтилъ и разспрашивалъ съ жаромъ и скромностью новичка во время моего путешествія по Ломбардіи. И лишь гораздо позже, послѣ многихъ лѣтъ труда и колебаній, мнѣ задалось самому понять, въ чемъ заключается этотъ порокъ и пришлось самому пытаться з^гстра-нить его.

Бъ общемъ мои трагедіи имѣли большій успѣхъ по ту сторону Аппенинъ, чѣмъ въ Тосканѣ; даже стиль ихъ встрѣтилъ тамъ менѣе яростныхъ и болѣе просвѣщенныхъ критиковъ. То же было въ Римѣ и Тосканѣ среди

небольшого кружка лидъ, которыя удостоили прочесть мои книги. Повидимому, Тоскана обладаетъ древней при-виллегіей такимъ страннымъ образомъ ободрять писателей Италіи, когда они пишутъ не для шутки.

Глава XI.

Я ПЕЧАТАЮ ЕЩЕ ШЕСТЬ ТРАГЕДІЙ.—КРИТИЧЕСКІЕ ОТЗЫВЫ О ЧЕТЫРЕХЪ ПЕРВЫХЪ,—ОТВѢТЪ НА ПИСЬМА КАЛЬСАБИДЖИ.

Въ первыхъ числахъ августа я уѣхалъ изъ Милана и возвратился въ Тоскану. Я поѣхалъ новой, замѣчательно живописной и красивой дорогой, черезъ Модену и Пистойю. Въ пзпги я впервые попробовалъ заключить въ эпиграммы поэтическую желчь, осѣвшую на моемъ сердцѣ. Я былъ глубоко убѣжденъ, что если языкъ нашъ бѣденъ сатирическими, язвящими, остро отточенными эпиграммами, то не его въ томъ вина; ибо его клювъ и когти достаточно остры, а мѣткости, точности и энергіи въ немъ столько же, и даже больше, чѣмъ въ любомъ другомъ языкѣ. Флорентинскіе педанты, къ которымъ приближалъ меня каждый часъ пути по направленію къ Пистойѣ, доставляли мнѣ богатый матеріалъ для упражненія въ этомъ новомъ для меня искусствѣ. Во Флоренціи я остановился на нѣсколько дней и посѣтилъ нѣкоторыхъ изъ этихъ господъ, нарядившись въ овечью шкур}" цѣль моя была—научиться чему-нибудь или добыть сюжеты для сатиры. Перваго я не достигъ, зато собралъ богатую жатву для насмѣшекъ.

Эти скромные мудрецы недвусмысленно внушали мнѣ, что если бы передъ печатаніемъ я отдалъ имъ свою рз'-копись для исправленія, мои произведенія были бы отличны. Они наговорили мнѣ еще тысячу тонко сдобренныхъ колкостей. Я терпѣливо разспрашивалъ ихъ, въ чемъ погрѣшилъ противъ чистоты и точности языка,.

противъ священныхъ правилъ грамматики, гдѣ они находятъ въ моихъ стихахъ солецизмы, варваризмы, неправильности размѣра. Они плохо знаютъ свое ремесло и потому не могли заказать въ моей книгѣ ни одной подобной ошибки, процитировавъ опредѣленное мѣсто. Я же знаю, что я не свободенъ отъ погрѣшности противъ грамматики, но они не сумѣли найти ихъ. Они ограничились тѣмъ, что заказали на нѣсколько отдѣльныхъ словъ, по ихъ мнѣнію, устарѣлыхъ, на слишкомъ краткіе, темные, неблагозвучные обороты рѣчи. Обогащенный столь замѣчательными свѣдѣніями, наз^гченный и просвѣщенный въ трагическомъ искусствѣ мз’дростыо такихъ з’ченыхъ знатоковъ, я вернулся въ Сіену. Здѣсь я рѣшилъ продолжать подъ своимъ личнымъ наблюденіемъ печатаніе трагедій, чтобы з^тсиленной работой развлечься отъ скорбныхъ мыслей. Когда я разсказалъ дрз^ггу объ указаніяхъ и познаніяхъ, которыя я почерпнз^лъ з’’ литератз^гр-ныхъ оракзчювъ Италіи, въ особенности пизанскихъ и флорентинскихъ,—мы провели немало веселыхъ минз^ттъ, прежде чѣмъ взяться за работу по печатанію новыхъ трагедій, давшихъ педантамъ также поводъ смѣяться надо мной.

Я принялся за печатаніе горячо, но черезчз^тръ поспѣшно; уже въ концѣ сентября, т. е. менѣе чѣмъ черезъ два мѣсяца, вышли въ свѣтъ шесть трагедій въ двз^хъ томахъ, которые вмѣстѣ съ предыдущимъ томомъ, заключающимъ четыре трагедіи, образуютъ совокзшность перваго изданія. Тз'тъ на горькомъ опытѣ мнѣ пришлось з^гзнать то, чего я не зналъ еще. За нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ я познакомился съ газетами и журналистами. Теперь мнѣ пришлось познакомиться съ цензорами рз^копи-сей, инспекторами типографій, наборщиками, печатниками и метранпажами. Послѣднія три категоріи можно, по крайней мѣрѣ, смягчить и обезвредить деньгами; но что подѣлаешь съ цензорами и инспекторами, духовными и свѣтскими? ІІоневолѣ приходится терпѣть ихъ и з^ткро-щать посѣщеніями и лестью. И это не легкое дѣло. Для

первыхъ трагедій эти труды взялъ на себя другъ Гори. И онъ былъ готовъ возобновить ихъ для слѣдующихъ двухъ томовъ. Но я, пожелавъ отвѣдать всего понемногу на этомъ свѣтѣ, рѣшилъ воспользоваться случаемъ, чтобы узрѣть хмурыя брови цензоровъ и напыщенную важность инспекторовъ. И я нашелъ бы здѣсь богатое поприще для смѣха, если бы душа моя не была повержена въ такую печаль.

Я тогда впервые въ жизни самъ правилъ корректуры; но я былъ въ то время слишкомъ истомленъ и мало способенъ проявить при исправленіи стиля моихъ трагедій то прилежное вниманіе, которое долженъ былъ бы проявить, которое могъ да и выказалъ нѣсколько лѣтъ спзютя, переиздавая ихъ въ Парижѣ. Для исправленія стиля корректуры представляютъ самыя большія удобства, такъ какъ среди отрывковъ, отдѣльныхъ и оторванныхъ отъ совокупности произведеній, глазъ легче видитъ неловкія выраженія, темные обороты, нескладности стиха, однимъ словомъ, всѣ тѣ маленькіе промахи, незначительные каждый по себѣ, которые вмѣстѣ портятъ впечатлѣніе отъ вещи. Тѣмъ не менѣе, даже по мнѣнію моихъ недоброжелателей, эти шесть трагедій были лучше, чѣмъ ихъ четыре предшественницы. Я хорошо сдѣлалъ тогда, что не присоединилъ къ напечатаннымъ десяти трагедіямъ оставшихся четырехъ, въ особенности „ Заговоръ Пацци“ и „Марію Стюартъ"; въ моихъ обстоятельствахъ они могли бы ухзщшить мое положеніе, а главное, доставить еще больше непріятностей той, чья е\^тдьба была мнѣ дороже своей собственной.

Тѣмъ временемъ утомленіе отъ исправленія корректуръ, съ которыми приходилось неистово спѣшить, и которыми я обычно занимался тотчасъ послѣ обѣда, вызвало у меня острый припадокъ подагры, изучившей меня цѣлыя двѣ недѣли; сперва я не захотѣлъ улечься въ постель. То былъ зокъ второй припадокъ; первый, гораздо болѣе легкій, случился въ Римѣ нѣсколько болѣе года тому назадъ. Я з'бѣдился на этотъ разъ, что это развлеченіе

мнѣ сзокдено испытать еще не однажды въ теченіе жизни. Болѣзнь была вызвана ДВ30.ІЯ причинами: душевными горестями и чрезмѣрными умственными занятіями. Однако, строгая з'мѣренность режима, котораго я держался, з^гспѣшно противодѣйствовала ей. Поэтому до сихъ поръ моя болѣзнь обнаруживала себя рѣдко и сравнительно слабо.

Печатаніе книгъ подходило уже къ концу, когда я получилъ изъ Неаполя отъ Кальсабиджи длинное письмо по поводз^ первыхъ моихъ четырехъ трагедій. Оно было испещрено цитатами на разныхъ языкахъ, но въ общемъ довольно дѣльно. Не откладывая, я сѣлъ писать отвѣтъ. Это было въ тз^т порз^ первое и единственное выраженіе разумной, справедливой и просвѣщенной критики. Къ томз' же въ отвѣтѣ мнѣ представился случай изложить и развить мои мысли по этомз^ предметз¹'; съ тѣмъ вмѣстѣ, выясняя самъ, въ чемъ заключались мои промахи, я позвалъ моихъ неловкихъ езщей, что слѣдуетъ критиковать разз^мно и толково—или молчать. Эта статья, сочиненіе которой не стоило мнѣ почти никакого труда, ибо въ умѣ моемъ уже вполнѣ сложились нз'жныя мысли, могла еще со временемъ послужить предисловіемъ къ собранію всѣхъ моихъ трагедій, когда онѣ закончатся печатаніемъ. Но я все-таки не хотѣлъ присоединять ее къ сіенскому изданію; оно имѣло для меня только значеніе пробнаго шага, и потому ему слѣдовало появиться безъ какихъ-либо оправдывающихъ соображеній, чтобы навлечь на себя со всѣхъ сторонъ стрѣлы зоиловъ. Я былъ увѣренъ, что стрѣлы эти дадутъ мнѣ не смерть, а жизнь, потому, что ничто не вливаетъ столько бодрости въ пуиіу писателя, какъ глупая критика. Я обошелъ бы молчаніемъ этотъ маленькій и хитрый разсчетъ моего авторскаго самолюбія, если бы въ самомъ приступѣ къ этой болтовнѣ не поставилъ себѣ цѣлью и не далъ обѣщанія не умалчивать ни о чемъ, вѣрнѣе—почти ни о чемъ, что меня касается, и во всякомъ случаѣ объяснять свои поступки лишь тѣми побужденіями, которыя строго согласуются съ истиной. По окончаніи печатанія я выпз'стилъ въ свѣтъ

оба свои тома въ началѣ октября и сохранилъ у себя третій томъ, чтобы вызвать новую войнз' тотчасъ послѣ того, какъ вторая утихнетъ и горизонтъ снова прояснится.

Но пока я такимъ образомъ освободился отъ дѣла, мною съ новой силой овладѣла тоска по моей Дамѣ. Такъ какъ надежда увидѣться съ нею никакимъ образомъ не могла осуществиться этой зимой, я,—разбитый, отчаявшійся и неспособный нигдѣ найти себѣ покоя, задумалъ совершить большое путешествіе по Франціи и Англіи. Эта мысль явилась мнѣ не потому, чтобы у меня было живое желаніе или любопытство вновь посѣтить эти страны, которыми я былъ ужъ пресыщенъ предыдущей поѣздкой; я хотѣлъ только двигаться. Это всегда было единственнымъ утѣшеніемъ, единственнымъ лекарствомъ, которыя помогали мнѣ въ скорби. Я хотѣлъ также воспользоваться слз^гчаемъ и купить себѣ нѣсколько англійскихъ лошадей. Это была, и есть, третья изъ моихъ страстей; она настолько пылка, такъ дерзка и столь часто вспыхивала, что не разъ рѣзвые скакз’ны встзшали въ бой съ книгами и стихами и, признаюсь, иногда выходили побѣдителями.

Въ печали, которою было сковано мое сердце, музы имѣли мало власти надо мной. Такимъ образомъ, изъ поэта обратившись въ лошадника, я отправился въ Лондонъ, только и думая о красивыхъ лошадиныхъ головахъ, о крѣпкой груди, высокой холкѣ, широкомъ крз^гпѣ, и совершенно позабылъ о своихъ изданіяхъ и еще неизданныхъ трагедіяхъ. Эти глзшости отняли 3^ меня цѣлыхъ восемь мѣсяцевъ, въ теченіе которыхъ я ровно ничего не дѣлалъ, не занимался и ничего не читалъ, если не считать отрывковъ изъ моихъ излюбленныхъ четырехъ поэтовъ, изъ коихъ то одинъ, то другой располагался въ моемъ карманѣ, такъ какъ они были моими неразлз'чными спутниками во всѣхъ путешествіяхъ... Мои мысли были безраздѣльно поглощены отсутствз’іоіцею Дамой, къ которой я время отъ времени обращался съ элегическими сти

хами.

Глава XII.

ТРЕТЬЕ ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ АНГЛІЮ, ЕДИНСТВЕННОЙ ЦѢЛЬЮ КОТОРАГО БЫЛА ПОКУПКА ЛОШАДЕЙ.

Въ половинѣ октября я выѣхалъ изъ Сіены и направился въ Геную черезъ Пизу и Леричи. Гори сопровождалъ меня до Генуи, гдѣ мы разстались черезъ два или три дня. Онъ опять поѣхалъ въ Тоскану, а я сѣлъ на корабль, отходившій въ Антибъ. Путешествіе продолжалось недолго, немного болѣе восемнадцати часовъ, но оно было небезопасно, и я провелъ ночь въ нѣкоторомъ страхѣ. Фелука была невелика; на ней помѣщалась моя карета, и это представляло опасность со стороны равновѣсія; и море и вѣтеръ были неблагопріятны, что заставило меня пережить много непріятныхъ минутъ.

Высадившись, я вновь направился въ Эксъ, гдѣ не задержался и, нигдѣ не останавливаясь, ѣхалъ до Авиньона; тамъ я съ восторгомъ посѣтилъ магическое уединеніе Воклюза; рѣка Сорга приняла въ себя мои слезы, слезы вырывавшіяся прямо изъ сердца, въ которыхъ не было ни малѣйшаго притворства Въ этотъ день я сочинилъ четыре сонета по дорогѣ въ Воклюзъ и на обратномъ пути; это былъ одинъ изъ самыхъ счастливыхъ и вмѣстѣ съ тѣмъ скорбныхъ дней моей жизни. Покинувъ Авиньонъ, я захотѣлъ посѣтить знаменитый Картезіанскій монастырь въ Греноблѣ; всюду расточая слезы и сочиняя по пути немалое число стиховъ, я прибылъ въ Парижъ, уже въ третій разъ въ жизни. Эта гигантская клоака произвела на меня обычное впечатлѣніе—гнѣва и горести. Я провелъ здѣсь около мѣсяца, который показался мнѣ цѣлымъ вѣкомъ, хотя я привезъ съ собой письма ко многимъ, всякихъ родовъ литераторамъ; а въ декабрѣ я намѣревался уѣхать въ Англію.

Большинство французскихъ литераторовъ знаютъ очень мало о нашей итальянской литературѣ и хорошо, если

они способны понимать Метастазіо. А такъ какъ, съ своей стороны, я не могъ и не желалъ знать ничего объ ихъ литературѣ, то у насъ оказывалось очень мало общихъ интересовъ. Напротивъ, я злился въ глубинѣ души, что вновь поставилъ себя въ необходимость говорить и слышать вокругъ себя этотъ гнусавый жаргонъ, въ которомъ все враждебно тосканскому говору, и изо всѣхъ силъ торопился уѣхать отсюда. Во время моего короткаго пребыванія въ Парижѣ въ большой модѣ были еженедѣльные полеты на аэростатахъ, которыми всѣ увлекались до фанатизма; я видѣлъ два первыя и наиболѣе счастливыя ихъ испытанія, въ первый разъ это былъ шаръ, наполненный разрѣженнымъ воздухомъ, во второй— водородомъ; въ каждомъ изъ нихъ было по два человѣка.

22 мая.

Величественное и прекрасное зрѣлище! Событіе, принадлежащее скорѣй поэзіи, чѣмъ исторіи! Открытіе, которому не достаетъ лишь возможности быть полезнымъ, чтобы считаться великимъ.

1784.

Пріѣхавъ въ Лондонъ, я въ первую же недѣлю занялся покупкой лошадей: сначала я купилъ скаковую лошадь, затѣмъ три верховыхъ и шесть упряжныхъ. Такъ какъ нѣкоторые жеребята у меня пали или оказались неудачными, и вмѣсто каждаго выбывшаго я покупалъ сразу двухъ, то къ концу марта 1784 года у меня ихъ оказалось четырнадцать.

Эта дикая страсть, таившаяся во мнѣ уже почти шесть лѣтъ, раздражаемая долгимъ воздержаніемъ, полнымъ или частичнымъ, снова такъ живо зажглась въ моемъ сердцѣ и воображеніи, что, идя наперекоръ всему и видя, что изъ десяти купленныхъ мною лошадей пять выбыло въ короткое время, я все же накупилъ четырнадцать; совершенно также и число своихъ трагедій я довелъ до четырнадцати, сначала рѣшивъ ограничиться двѣнадцатью. Тра-

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІЕРИ.

16

гедіи истощили мою мысль, а лошади опз^тстошили карманы; но развлеченіе всѣми этими лошадьми вмѣстѣ со здоровьемъ вернуло мнѣ смѣлость вновь приняться за трагедіи и за другія работы. Итакъ, я не напрасно тратилъ деньги, ибо это помогало вернуть вдохновеніе и пылъ, которые безъ лошадей гасли во мнѣ. Я тѣмъ болѣе хорошо поступилъ, истративъ ихъ, что онѣ были у меня въ видѣ звонкихъ монетъ. Первые три года послѣ акта даренія сестрѣ я прожилъ очень скупо; три послѣдніе года я тратилъ деньги, но з’мѣренно. Такимъ образомъ, у меня была тогда въ рзжахъ довольно крупная сз'мма, которую я накопилъ сбереженіями: всѣ постзшленія отъ пожизненнаго ежегоднаго дохода во Франціи, до котораго я еще не дотрагивался. Большую часть его я истратилъ на четырнадцать своихъ друзей,—на ихъ покзшку и перевозку въ Италію; остальное зчнло на ихъ содержаніе въ продолженіе слѣдз'ющихъ пяти лѣтъ; ибо покинувъ свой родной островъ, ни одна изъ нихъ не захотѣла умереть, а я такъ привязался къ нимъ, что ни однз^ изъ нихъ не захотѣлъ продать.

Погрузившись съ такой роскошью въ лошадей, полный отчаянія отъ невозможности свидѣться съ той, кто была для меня источникомъ всякой мудрости, всякой возвышенной дѣятельности,—я никого болѣе не посѣщалъ и не искалъ знакомствъ: я жилъ со своими лошадьми и писалъ письма за письмами; такимъ образомъ я прожилъ въ Лондонѣ около пяти мѣсяцевъ, совершенно не думая о своихъ трагедіяхъ, будто бы никогда въ жизни и не занимался ими. Но мнѣ часто вспоминалось это странное соотношеніе между количествомъ моихъ трагедій и моихъ лошадей, и я съ улыбкой говорилъ себѣ: „каждой трагедіей ты заработалъ себѣ лошадь". Я прожилъ такъ цѣлые мѣсяцы въ постыдной праздности; я съ каждымъ днемъ пренебрегалъ все болѣе и болѣе чтеніемъ, даже любимыхъ авторовъ, и мой поэтическій жаръ постепенно З’гасалъ, настолько, что во время всего моего пребыванія въ Лондонѣ я сочинилъ только одинъ сонетъ, да еще два въ минуту отъѣзда.

Въ апрѣлѣ я пз^тстился въ путь съ этимъ многочисленнымъ караваномъ, и черезъ Калэ снова попалъ въ Парижъ; потомъ черезъ Ліонъ и Туринъ возвратился въ Сіену. Но гораздо короче и легче разсказывать объ этомъ пути съ перомъ въ рз^гкѣ, чѣмъ исполнить его со столькими животными. Я испытывалъ каждый день и на каждомъ шагу затрудненія и помѣхи, сильно отравлявшія з'довольствіе, которое я могъ бы полз^гчить отъ своего отряда конницы. Одна лошадь начинала кашлять, дрз'гая не ѣла; одна хромала, у другой распз^гхали ноги, у третьей обламывались копыта; однимъ словомъ, это былъ океанъ постоянныхъ несчастій, которыя больше всего угнетали именно меня.

При переѣздѣ черезъ море изъ Дувра мнѣ пришлось видѣть, какъ лошадей загнали, какъ скотъ, въ трюмъ, чтобы онѣ служили балластомъ; онѣ были такъ грязны, что нельзя было у^гзнать чуднаго золотистаго цвѣта ихъ шерсти; а въ Калэ, передъ тѣмъ какъ высаживаться, когда сняли нѣсколько досокъ, служившихъ имъ какъ бы крышей, грубые матросы ходили по ихъ спинамъ, точно онѣ и не были живыми сз^тществами, но продолженіемъ пола; затѣмъ ихъ подтянули на канатахъ въ воздохъ, такъ что у нихъ болтались ноги, и спустили въ море: приливъ не позволялъ кораблю причалить раньше слѣдующаго з^ттра. Если бы ихъ не выгрузили съ вечера такимъ образомъ, то пришлось бы имъ остаться всю ночь на кораблѣ въ такомъ незлобномъ положеніи. Однимъ словомъ, нзокно было пережить тысячу трзщностей Но я проявлялъ столько предусмотрительности, заботливости и желанія помочь бѣдѣ, и съ такимъ зшорствомъ лично занимался этимъ, что несмотря на всѣ превратности, опасности и нез'добства, мнѣ задалось благополз'чно довезти ихъ до дому, безъ всякихъ серьезныхъ приключеній.

Чтобы быть искреннимъ, я долженъ сознаться, что помимо моей страсти къ лошадямъ во мнѣ говорило глупое и нелѣпое тщеславіе; и когда въ Парижѣ, Аміэнѣ, Ліонѣ, Тзфинѣ или другихъ городахъ лошади мои заслу-

живали одобреніе знатоковъ, я задиралъ носъ съ такимъ чванствомъ, точно я самъ ихъ создалъ. Но наиболѣе отважнымъ и эпическимъ эпизодомъ моего пз'тешествія съ этимъ караваномъ былъ переѣздъ черезъ Альпы между Ланебургомъ и Новалэзомъ Я съ большимъ трудомъ направлялъ лошадей и слѣдилъ за исполненіемъ своихъ приказаній, ибо иначе съ этими крупными, тяжелыми животными могла бы случиться катастрофа на тр\-дныхъ и узкихъ дорогахъ, гдѣ можно сломить себѣ шею.

И да позволитъ мнѣ читатель съ такимъ же увлеченіемъ разсказывать объ этомъ, съ какимъ я отдавалъ приказанія въ горахъ. Кому это неинтересно, могутъ перевернуть страницу. А тотъ, кто согласится прочесть, сможетъ сз^дить о томъ, лучше ли я з'правлялъ движеніями четырнадцати животныхъ въ этомъ Ѳермопильскомъ проходѣ, чѣмъ пятью актами трагедіи.

Мои лошади, благодаря своей молодости, моимъ отеческимъ заботамъ и не слишкомъ большой усталости, были полны огня и рѣзвости; было тѣмъ болѣе опасно вести ихъ по этимъ подъемамъ и спускамъ. Поэтому въ Ланебургѣ я нанялъ по человѣкз^т на лошадь, чтобы вести ихъ подъ з’здцы.

Но между каждыми тремя лошадьми я помѣстилъ еще по конюху; эти конюхи ѣхали на мулахъ и слѣдили за тремя лошадьми, ввѣренными имъ: и такъ черезъ каждыя три лошади. Тутъ же шелъ кз^тзнецъ изъ Ланебз^трга съ гвоздями, молоткомъ и подковами, чтобы на мѣстѣ подковывать расковавшихся лошадей. А раскованной лошади грозитъ наибольшая опасность на такихъ дорогахъ. Наконецъ, я самъ, распорядитель экспедиціи, ѣхалъ позади всѣхъ, верхомъ на „Фронтинѣ“, самой маленькой и легкой изъ моихъ лошадей, съ двумя помощниками по сторонамъ, ловкими пѣшеходами, которыхъ я посылалъ со своими распоряженіями въ центръ и во главу каравана. Такимъ образомъ, мы необычайно благополучно добрались до вершины Монсениса, гдѣ начинался спускъ въ Италію; но извѣстно, чти при спускѣ лошади очень ожи-

вляются, ускоряютъ шагъ и дѣлаютъ неосторожные прыжки, поэтому я оставилъ свой постъ и, спѣшившись, пошелъ во главѣ колонны. Мы спускались осторожно, и чтобы еще замедлить спускъ, я пустилъ впередъ наиболѣе смѣлыхъ и тяжелыхъ лошадей. Во время пути мои помощники бѣгали все время вдоль колонны, чтобы не распз^гстить лошадей и соблюдать между ними нужное разстояніе. Несмотря на всѣ мои заботы, лошади потеряли три подковы; но мои распоряженія были такъ ра-зумны, что кз'знецъ могъ тотчасъ помочь имъ, и онѣ благополучно дошли до Новалеза; ноги ихъ были въ очень хорошемъ состояніи, и ни одна лошадь не захромала. Всѣ эти пз’стяки могли бы послужить правиломъ то м3’, кто захочетъ переходить черезъ Альпы или другія горы съ большимъ количествомъ лошадей. Я же, столь удачно сумѣвшій направить эту экспедицію, сталъ считать себя 43'ть не Ганнибаломъ, который немного южнѣе провелъ своихъ слоновъ и рабовъ. Но если ему пришлось истратить много зтесуса, то и я употребилъ очень много вина; такъ какъ и проводники, и кз’знецы, и конюхи и помощники мои выпивали изрядно.

Такимъ образомъ, занятый этимъ вздоромъ, касающимся лошадей, и безъ всякихъ полезныхъ и серьезныхъ мыслей въ головѣ, въ концѣ мая я пріѣхалъ въ Тзфинъ, гдѣ пробылъ около трехъ недѣль, послѣ семилѣтняго отсутствія. Лошадей, которыми послѣ чрезмѣрнаго з^гвле-ченія началъ тяготиться, я отправилъ черезъ семь-восемь дней отдыха въ Тоскану, гдѣ долженъ былъ ихъ нагнать. А пока я хотѣлъ отдохнуть отъ столькихъ тревогъ, з’томленій и ребячествъ, которыя, нужно сознаться, мало шли тридцатипятилѣтнему трагическому поэтз'. Междз’ тѣмъ, это развлеченіе, это движеніе, это полное нарушеніе всѣхъ моихъ занятій прекрасно подѣйствовали на мое здоровье. Я вновь почзшствовалъ себя сильнымъ и помолодѣвшимъ и тѣломъ, и со стороны зчча и познаній: лошади галопомъ донесли меня до той эпохи, когда я былъ молодымъ осломъ. А ржавчина опять такъ хорошо покрыла

мой умъ, что я считалъ, что уже навсегда лишенъ возможности сочинять и писать.

Глава XIII.

КРАТКОЕ ПРЕБЫВАНІЕ ВЪ ТУРИНЪ.—Я ПРИСУТСТВУЮ НА ПРЕДСТАВЛЕНІИ „ВИРГИНІИ".

Въ Тзфинѣ я нашелъ больше разочарованій, чѣмъ Зщовольствій. Конечно, очень пріятно вновь увидѣть друзей первой молодости и мѣста, которыя зазналъ раньше дрз^г-гихъ, увидѣть тѣ же растенія и тѣ же камни, все, что пробудило наши первыя мысли и первыя страсти... Но, съ дрзччэй стороны, мнѣ было очень горько замѣчать, какъ многіе товарищи моей юности, завидѣвъ меня издали, сворачивали въ переулокъ, а застигнз^ттые врасплохъ, еле кланялись, или даже отвертывались; это были люди, которымъ я не сдѣлалъ ничего плохого, а наоборотъ, выказывалъ всегда сердечнз^ю привязанность. Чувство горечи было смягчено во мнѣ тѣмъ, что тѣ немногіе, кто остался со мною въ дружескихъ отношеніяхъ, говорили мнѣ, что одни обходились со мной такъ холодно потому, что я писалъ трагедіи, другіе—потомз^, что я такъ долго путешествовалъ, третьи—потому, что я возвратился на родину съ цѣлой конюшней лошадей: все это въ общемъ были мелочи, и мелочи вполнѣ простительныя, особенно, когда знаешь людей и судишь себя безпристрастно; но и ихъ надо по возможности избѣгать, не живя со своими согражданами, если не хочешь поступать, какъ они, если страна маленькая, а обитатели ея праздны, и если, наконецъ, обидѣлъ ихъ невольно, хотя бы тѣмъ, что попытался сдѣлать больше ихъ, въ какомъ бы ни было отношеніи и какимъ бы ни было образомъ.

ДрЗ^тгой горькой пилюлей, которую мнѣ пришлось проглотить въ Туринѣ, была необходимость представиться королю, который держался обиженно, видя что я высоко-

мѣрно отвергъ его, навсегда задались изъ своего отечества. Какъ ни какъ, въ виду обычаевъ страны и моего положенія, я долженъ былъ засвидѣтельствовать ему свое почтеніе, чтобы не прослыть сумасброднымъ, дерзкимъ и невоспитаннымъ человѣкомъ.

23-го мая.

Не успѣлъ я пріѣхать въ Тз’ринъ, какъ мой прелестный Ьеаи-ігёге, бывшій тогда первымъ камеръ-юнкеромъ, сталъ съ безпокойствомъ вывѣдывать у меня, хочз^- я или нѣтъ представиться ко двору. Но я его тотчасъ з'сгіо-коилъ, сказавъ, что согласенъ; и такъ какъ онъ настаивалъ, чтобы назначить опредѣленный день, я рѣшилъ не откладывать. На слѣдующій же день я пошелъ къ министру. Веаи-ігёге сказалъ мнѣ, что правительство было ко мнѣ расположено, и что я бзщу очень хорошо принятъ, что на меня даже разсчитывали для чего-то. Эта милость, которой я не заслз^тживалъ и совершенно не ожидалъ, заставила меня стрз^сить: но хорошо, что я былъ предз^т-ирежденъ и могъ держать себя и говорилъ такимъ образомъ, что меня нельзя было ни взять куда нибз^гдь на службу, ни пригласить. Я сказалъ министру, что, проѣзжая черезъ Туринъ, я почелъ своимъ долгомъ посѣтить его, министра, и ходатайствовать черезъ него о разрѣшеніи представиться королю, дабы выразить емз^т мои вѣрноподданическія чувства. Министръ принялъ меня чрезвычайно любезно; мало по малу онъ далъ мнѣ понять, а затѣмъ и прямо высказалъ, что король былъ бы доволенъ, если-бъ я захотѣлъ окончательно остаться на родинѣ; что я могъ бы отличиться, и томз^г подобный вздоръ. Но я отвѣтилъ напрямикъ, и рѣшительно сказалъ, что я возвращаюсь въ Тоскану, чтобы продолжать свои занятія и печатаніе моихъ произведеній, что мнѣ з^же тридцать пять лѣтъ, и что это возрастъ, когда поздно дз^тмать о новой карьерѣ, и что разъ я уже избралъ литератз^трную профессію, то не хочз* отказываться отъ нея до конца своей жизни. Министръ отвѣчалъ, что литератз’рная

карьера—прекрасная вещь, но что сзчцествуютъ занятія болѣе важныя и высокія, къ которымъ я, конечно, и чз^тв-ствую и долженъ чувствовать призваніе. Я вѣжливо его поблагодарилъ, но твердо стоялъ на своемъ. И даже былъ настолько сдержанъ и великодушенъ, что не сталъ его напрасно огорчать, чего онъ вполнѣ заслуживалъ,—не высказалъ ему, что ихъ депеши и вся ихъ дипломатія казались мнѣ и дѣйствительно были гораздо менѣе важными и менѣе возвышенными предметами, чѣмъ трагедіи, будь онѣ написаны мной или кѣмъ-нибудь дрзтимъ. Но это такіе люди, которыхъ нельзя нерез’бѣдить; я же, по природѣ, никогда не спорю, развѣ только, да и то очень рѣдко, съ тѣми, чьи взгляды сходятся въ главномъ съ моими; съ дрзччши же я предпочитаю съ перваго слова держаться какъ разбитый по всѣмъ пз^гнктамъ. Итакъ, я удовольствовался отрицательнымъ отвѣтомъ. Мой запорный отказъ, конечно, дошелъ до короля черезъ министра; такъ какъ на друі'ой день, когда я привѣтствовалъ его, Его Величество не сказалъ мнѣ ни слова по этомз^ поводу, что, впрочемъ, не помѣшало емз^г принять меня со свойственной емз^г любезностью и благосклонностью. Это былъ,—онъ и теперь царствзютъ,—Викторъ Амедей III, сынъ Карла Эммануила, въ царствованіе котораго я родился. Хотя я вообще и очень не люблю монарховъ, а абсолютныхъ въ особенности, я долженъ, однако, сказать, чтобы быть искреннимъ, что династія наша въ общемъ превосходная, особенно, если сравнишь ее съ другими нынѣ царствующими въ Европѣ домами. Въ глубинѣ души я чувствовалъ къ нашимъ королямъ больше симпатіи, чѣмъ отвращенія; ибо и теперешній король и его предшественникъ были полны лз’чшими намѣреніями, обладали приличными и достойными подражанія характерами и дѣлали своей странѣ больше добра, чѣмъ зла. Однако, когда подумаешь и почувствуешь, что добро и зло, которое творятъ короли, зависятъ отъ ихъ единой воли, нз^тжно содрогнуться и бѣжать. Я это и сдѣлалъ черезъ нѣсколько дней, которые употребилъ на свиданіе съ родными и зна-

комыми въ Туринѣ и на полезные и очаровательные разговоры съ моимъ несравненнымъ другомъ аббатомъ Калз'зо; онъ привелъ немного въ порядокъ мои мысли и освободилъ отъ летаргіи, въ которзчо меня погрз^гзила конюшня.

Во время пребыванія въ Тз^ринѣ мнѣ пришлось (безъ особаго желанія съ моей стороны) присутствовать на публичномъ представленіи моей „Виргиніи" въ томъ же театрѣ, гдѣ девять лѣтъ назадъ давали „Клеопатру", и почти въ такомъ же хорошемъ исполненіи.

Одинъ изъ моихъ старинныхъ дрз^тзей но академіи подготовилъ это представленіе передъ моимъ пріѣздомъ въ Туринъ, не зная, что я могъ попасть въ театръ. Онъ просилъ меня дать нѣкоторыя наставленія актерамъ, какъ я дѣлалъ это нѣкогда для „Клеопатры". Но такъ какъ во мнѣ съ тѣхъ поръ выросъ и талантъ, и въ гораздо большей степени гордость,—я не согласился; я слишкомъ хорошо зналъ, что представляютъ изъ себя наши актеры и нашъ партеръ. И я ни въ коемъ случаѣ не захотѣлъ стать соучастникомъ ихъ бездарности, которая для меня была очевидна, хотя я ихъ и не видѣлъ. Я зналъ, что нужно было начать съ невозможнаго, т. е. научить ихъ произносить по-итальянски, а не по-венеціански, говорить свои роли самимъ, а не со словъ сз⁷флера, понимать (не скажз^ „чз’вствовать",—это было бы чрезмѣрнымъ требованіемъ), просто понимать то, что они хотѣли бы дать понять слз'шателямъ. Мой отказъ, какъ видно, не былъ неразз'мнымъ а моя гордость—неумѣстной. И такъ я предоставилъ моему другу самому позаботиться объ этомъ, и ограничился непріятнымъ для меня обѣщаніемъ присз'тствовать на спектаклѣ. Я, дѣйствительно, пошелъ на него, заранѣе з^тбѣжденный, что при жизни ни одинъ итальянскій театръ не дастъ мнѣ ни славы, ни провала. „Виргинія" прошла съ тѣмъ же з'спѣхомъ, какъ въ свое время „Клеопатра". Такъ же на другой день потребовали ея повторенія. Я же, конечно, не пошелъ во второй разъ.

Съ этого дня, главнымъ образомъ, началось и мое

разочарованіе въ славѣ, которое потомъ постоянно расло. Однако, я не оставилъ намѣренія въ слѣдующія десять или пятнадцать лѣтъ, то есть, до шестидесятилѣтняго возраста, попробовать написать нѣкоторыя сочиненія въ нѣсколько иномъ родѣ. Я постараюсь сдѣлать это насколько могу лучше. И старѣя и приближаясь къ смерти, я хочу имѣть утѣшеніе въ томъ, что по мѣрѣ силъ исполнилъ долгъ, передъ искз'сствомъ и самимъ собой. Что касается приговора современниковъ, но таково еще состояніе критики въ Италіи,—прибавлю это со слезами,—что отъ нея не надо ждать ни похвалы, ни порицанія. Я не называю похвалой то, въ чемъ нѣтъ анализа, обоснованности, и что не воодушевляетъ автора, и не называю порицаніемъ того, что не научаетъ, какъ сдѣлать лучше.

Я смертельно страдалъ на представленіи моей „Вир-гиніи“, гораздо больше чѣмъ на „Клеопатрѣ', и по другимъ причинамъ; впрочемъ, я не хочу здѣсь распространяться объ этомъ. Тотъ, кто любитъ искусство и гордится имъ, не можетъ не знать ихъ; всякій другой человѣкъ найдетъ ихъ ненужными и не пойметъ.

Оставивъ Т}^гринъ, я поѣхалъ на три дня въ Асти къ моей почтенной и глубоко уважаегиой матери. Мы разстались обливаясь слезами, будто предчувствуя, что никогда уже больше не увидимся.

Не могу сказать, чтобы я 43'вствовалъ къ матери такз'Ю сильную привязанность, какъ могъ бы и долженъ былъ чувствовать. Я разстался съ ней девяти лѣтъ и съ тѣхъ поръ мы видѣлись чрезвычайно рѣдко, украдкой, и очень по малу. Но мое уваженіе, моя признательность и мое почтеніе къ ней и къ ея добродѣтелямъ были всегда безграничны и будутъ таковыми до послѣдняго моего дня. Да пошлетъ ей небо долгзчо жизнь; она з^тпотреб-ляетъ ее такъ хорошо на благо и пользу всего своегсѵ города. Она необыкновенно сердечно относится ко мнѣ, чего я вовсе не заслужилъ. Ея безграничное, искреннее страданіе при разлз’кѣ оставило во мнѣ горькое чз*в-ство, не покинувшее меня и теперь.

Какъ только я выѣхалъ изъ государства короля Сардиніи, мнѣ показалось что мнѣ легче дышится, такъ еще тяготѣли надъ моей головой остатки отечественнаго ига, которое я, однако, сломилъ; настолько, что когда, во время моего пребыванія на родинѣ приходилось встрѣчаться съ вліятельными въ немъ людьми, по моему я скорѣе имѣлъ видъ вольноотпущенника, чѣмъ свободнаго человѣка. Я не могъ не вспоминать удивительныхъ словъ Помпея, высадившагося въ Египтѣ, чтобы отдаться на усмотрѣніе и во власть Фотина: „Всякій свободный, входящій въ домъ тирана, становится рабомъ¹¹. Такъ же и тотъ, кто отъ нечего дѣлать или ради развлеченія входитъ въ тюрьму, откзща былъ выпущенъ, очень рискуетъ, что дверь бзщетъ заперта, когда онъ захочетъ выйти. Ибо въ ней есть еще тюремщики.

Извѣстія отъ моей Дамы, которыя я получалъ по пути къ Моденѣ, наполняли мое сердце то печалью, то надеждой, и всегда были неопредѣленны.

Въ послѣднихъ, полученныхъ мною въ Пьяченцѣ, сообщалось, что она можетъ оставить Римъ, что меня чрезвычайно обрадовало, такъ какъ Римъ былъ единственнымъ мѣстомъ, гдѣ я не могъ съ ней видѣться. Но, съ другой стороны, тяжелыя цѣпи приличій мнѣ и тогда строго запрещали слѣдовать за нею. Только съ большимъ трудомъ, жертвуя для мужа большими суммами денегъ, ей удалось пол}^тчить отъ своего шурина и отъ папы разрѣшеніе поѣхать въ Швейцарію, на Баденскія воды, такъ какъ здоровье ея значительно измѣнилось отъ столькихъ непріятностей.

Она выѣхала изъ Рима въ іюнѣ 1784 г. и направилась вдоль береговъ Адріатики черезъ Болонью, Мантую и Трентъ въ Тироль;—въ то самое время, когда я, оставивъ Туринъ, возвращался въ Сіену черезъ Пьяченцу, Модену и Пистойю. Мысль, что я былъ такъ близокъ къ ней, а затѣмъ мы но прежнему оказались въ разлукѣ и такъ далеко другъ отъ друга, вызывала во мнѣ одновременно и горечь, и была пріятна. Я бы отлично

могъ послать свою карету и людей прямо въ Тоскану, а самъ могъ бы на почтовыхъ нагнать ее, по крайней мѣрѣ, повидаться съ ней. Я желалъ, я боялся, я надѣялся, я хотѣлъ, я не хотѣлъ; лишь тѣ немногіе, кто дѣйствительно любилъ, знаютъ это душевное безпокойство! Но взяло верхъ чзъство долга и любовь къ ней, забота о ея добромъ имени; итакъ, я продолжалъ пз'ть въ слезахъ и богохульствуя, и все еще подъ тяжелымъ впечатлѣніемъ моей печальной побѣды пріѣхалъ въ Сіенз*- послѣ почти десятимѣсячнаго путешествія.

Въ Гори я нашелъ утѣшителя, въ которомъ никогда такъ не нуждался, какъ теперь, чтобы выучиться дальше влачить свою безотрадную жизнь.

Глава XIV.

ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ ЭЛЬЗАСЪ,—Я ВНОВЬ ВСТРѢЧАЮСЬ СО СВОЕЙ ДАМОЙ. — ЗАДУМЫВАЮ ТРИ НОВЫХЪ ТРАГЕДІИ.—НЕОЖИДАННАЯ СМЕРТЬ МОЕГО ДОРОГОГО ГОРИ ВЪ СІЕНѢ.

24 мая.

Черезъ нѣсколько дней послѣ меня въ Сіену пріѣхали мои четырнадцать лошадей. Пятнадцатзчо я оставлялъ здѣсь на попеченіи друга: это былъ мой прелестный

рыжій „ Фидо“, тотъ, что въ Римѣ часто подставлялъ свою спину пріятной ношѣ—моей Дамѣ; изъ-за этого онъ сталъ для меня дороже всѣхъ остальныхъ лошадей вмѣстѣ взятыхъ.

Всѣ эти животныя продолжали одновременно и развлекать меня и держать въ праздности. Такъ какъ къ этому прибавилось и сердечное безпокойство, то я тщетно пытался возобновить свои литератз'рныя занятія. Такимъ образомъ, болыпзчо часть іюня и весь іюль я провелъ не выѣзжая изъ Сіены, не занимаясь ничѣмъ; я напи-

салъ лишь нѣсколько стихотвореній. Написалъ также нѣсколько стансовъ, которыхъ не хватало въ третьей пѣснѣ моей маленькой поэмы, и началъ четвертую пѣснь— послѣднюю. Идея этого произведенія, хотя и часто прерываемаго, писавшагося черезъ долгіе промежутки, всегда отрывками и безъ окончательно выработаннаго плана, однако, очень сильно запечатлѣлась въ моемъ умѣ. Я особенно остерегался того, чтобы оно не вышло слишкомъ длиннымъ, что могло бы у меня легко случиться, если бы я увлекся эпизодами и прочими украшающими подробностями. Но чтобы произведеніе вышло оригинальнымъ и острымъ, жгучаго кислосладкаго вкуса, первымъ условіемъ являлась краткость. Вотъ почему я первоначально рѣшилъ ограничиться тремя пѣснями; но при просмотрѣ друзей, почти цѣлая пѣснь была уничтожена и пришлось сочинить четыре. Впрочемъ, я склоненъ думать, что всѣ эти перерывы оставили слѣды на цѣломъ поэмы и придали ей характеръ нѣкоторой безпорядочности.

Пытаясь работать надъ этой послѣдней пѣсней, я не переставалъ получать и писать длинныя письма; эти письма постепено наполнили меня надеждой и все болѣе и болѣе воспламенили желаніемъ поскорѣе свидѣться съ моей возлюбленной. Эта возможность стала настолько правдоподобной, что въ одинъ прекрасный день, не будучи въ состояніи болѣе сдерживаться, повѣдавъ только другу о цѣли путешествія и дѣлая видъ, что я предпринимаю экскурсію въ Венецію, я выѣхалъ по направленію къ Германіи. Это было 4 августа, увы! день, воспоминаніе о которомъ всегда будетъ для меня горькимъ.

Смѣлый, полный радости, ѣхалъ я къ другой половинѣ собственнаго сзчцества и не подозрѣвалъ, что обнимая своего рѣдкаго и дорогого друга, прощаясь съ нимъ на шесть недѣль, я покидалъ его навѣки. Даже теперь, послѣ столькихъ лѣтъ, я не могу думать и говорить объ этомъ безъ слезъ. Но не буду больше упоминать о нихъ; я постарался свободно излить ихъ въ другомъ мѣстѣ.

Вотъ я и опять въ пути. Я вновь отправился по пре-

лестной поэтической дорогѣ, идущей изъ Пистойи въ Модену, весьма быстро доѣхалъ до Мантуи, Трента, Инсбрз'ка, а оттуда направился въ Кольмаръ, городъ верхняго Эльзаса, на лѣвомъ берегз' Рейна. Близъ этого города я встрѣтилъ, наконецъ, тз^г, кого искалъ всюду, и чье отсутствіе остро оіцущалъ болѣе шестнадцати мѣсяцевъ. Я совершилъ все это пзтешествіе въ двѣнадцать дней, и съ какой бы быстротой ни ѣхалъ, мнѣ все казалось, что я не двигаюсь съ мѣста. Поэтическій жаръ вновь охватилъ меня съ необычайной силой, и не проходило дня, чтобы та, что имѣла надо мной больше власти, чѣмъ я самъ, не заставляла меня сочинить три сонета и даже больше. Я былъ самъ не свой при мысли, что въ продолженіе всего этого пути каждый мой шагъ встрѣчалъ слѣдъ ея ноги. Я всѣхъ разспрашивалъ и повсюду З'знавалъ, что она проѣхала здѣсь около двухъ мѣсяцевъ тому назадъ. Часто сердце мое наполнялось радостью, и тогда я изливался въ веселыхъ стихахъ. Между прочимъ, написалъ посланіе Гори, гдѣ давалъ ему необходимыя наставленія относительно моихъ любимыхъ лошадей; эта страсть занимала во мнѣ третье мѣсто; я постыдился сказать второе, такъ какъ мз^зы должны по справедливости первенствовать надъ Пегасомъ.

Это нѣсколько длинное посланіе, которое я впослѣдствіи помѣстилъ среди своихъ стиховъ, было моимъ первымъ и почти единственнымъ опытомъ въ стилѣ Берни, всю прелесть и изящное остроз'міе котораго я чзшствз^гю несмотря на то, что не особенно склоненъ къ этомз' по натзфѣ. Но не всегда достаточно бываетъ чувствовать, чтобы сумѣть выразить. Я сдѣлалъ, какъ могъ.

Шестнадцатаго авгз^гста я встрѣтился съ возлюбленной, и провелъ съ ней два мѣсяца, которые промелькнули какъ молнія.

Не прошло и двз’хъ недѣль, какъ ея присутствіе вер-Н3010 меня къ жизни и я, вновь обрѣтшій всего себя сердцемъ, з’момъ и дз'шою, я, въ продолженіе двз^хъ лѣтъ и не собиравшійся вообще писать трагедій, я, поставившій

„Саула" на котз'рвы и твердо рѣшившій не снимать ихъ; я, самъ не знаю какъ, чуть ли не по чьему-то принужденію, задумалъ три новыхъ трагедіи: „Агисъ", „Софонизбу" и „Мирру". Темы первыхъ двз^тхъ и раньше приходили мнѣ въ голову, но я каждый разъ з'странялъ мысль о нихъ, но на этотъ разъ онѣ такъ сильно отпечатались въ моемъ воображеніи, что нз’жно было набросать ихъ на бумагѣ съ з’бѣжденіемъ и надеждой, что я не пойду' дальше этого. О „Миррѣ" я не думалъ никогда. Этотъ сюжетъ, не менѣе чѣмъ библейскій, и всякій другой, основанный на кровосмѣшеніи, казался мнѣ неподходящимъ для сцены, но напавъ слз'чайно въ „Метаморфозахъ" Овидія на краснорѣчивую и истинно богоподобнз'ю рѣчь, съ которой Мирра обращается къ своей кормилицѣ, я залился слезами, и мысль написать на эту тему трагедію молніей промелькнула въ моемъ з’мѣ. Мнѣ казалось, что могла полз'читься очень трогательная и оригинальная трагедія, если бы только авторз' з'далось такъ расположить дѣйствіе, чтобы зрители сами постепенно вошли во всѣ страшныя бури, которыя подымаются въ воспламененномъ и вмѣстѣ невинномъ сердцѣ Мирры, гораздо болѣе несчастной, чѣмъ виновной, и чтобы ири этомъ она не высказалась бы даже наполовинз', намеками, не смѣя не только говорить другимъ, но и самой себѣ признаться въ столь престз'пной страсти. Однимъ словомъ, въ моей трагедіи, въ томъ видѣ, какъ я ее набросалъ сначала, Мирра должна была дѣлать то же самое, о чемъ она говоритъ з' Овидія; но она должна была дѣлать это молча. Я съ самаго начала почз'вствовалъ, какъ неимовѣрно трудно мнѣ 63'детъ наполнить пять дѣйстій одними душевными колебаніями Мирры. Эта трз’дность тогда меня все болѣе и болѣе воспламеняла, и когда послѣ я занялся разработкой, переложеніемъ въ стихи и напечатаніемъ моей трагедіи, она была моимъ постояннымъ поощреніемъ въ преодолѣніи препятствій; но теперь, когда произведеніе окончено, я боюсь этой трудности и узнаю ее на всемъ его протяженіи, предоставляя дрз'гимъ су-

дить, сумѣлъ ли я побороть ее цѣликомъ, или частью, или совсѣмъ не сумѣлъ.

Эти три новыя трагедіи вновь зажгли въ моемъ сердцѣ любовь къ славѣ, которую я впредь желалъ лишь для того, чтобы подѣлиться ею съ той, что была мнѣ дороже самой славы. Такъ прошелъ мѣсяцъ полный счастья; одно угнетало меня—что самое большее черезъ мѣсяцъ намъ снова придется разстаться. Но какъ будто страшной мысли о неизбѣжной разлукѣ не было достаточно, чтобы отравить мои скоротечныя радости: враждебная судьба захотѣла прибавить и отъ себя не малую дозу горечи, заставляя меня дорого заплатить за краткую передышку. Письма изъ Сіены въ теченіе недѣли сообщили мнѣ и о смерти молодого брата Гори и о серьезной болѣзни самого Гори. Дальнѣйшія принесли извѣстіе и о его смерти, послѣ шестидневной болѣзни. Если бы я не находился при этомъ внезапномъ ударѣ близъ возлюбленной, послѣдствія его были бы гораздо з’жаснѣе. Но когда есть съ кѣмъ плакать, слезы менѣе горьки.

Моя Дама тоже знала и очень любила этого дорогого-Франческо Гори. Въ прошломъ году, проводивъ меня, какъ я уже говорилъ, до Генуи, и вернувшись въ Тосканз^г, онъ отправился въ Римъ почти только для того, чтобы познакомиться съ нею, а во время своего пребыванія, продолжавшагося нѣсколько мѣсяцевъ, постоянно видѣлся съ ней и ежедневно сопровождалъ ее при осмотрѣ памятниковъ искусства, которые онъ самъ страстно любилъ и о которыхъ сз^гдилъ какъ просвѣщенный любитель. Поэтому, оплакивая его вмѣстѣ со мной, она оплакивала его не только изъ-за меня, но и изъ-за себя, по недавнемз' опыту зная, чего онъ стоилъ. Я не въ силахъ выразить, какъ это несчастье омрачило остатокъ времени, и безъ того короткаго, которое мы провели вмѣстѣ; и по мѣрѣ того, какъ приближался срокъ, эта разлука казалась намъ еще горестнѣе и ужаснѣе. Настз^гпилъ печальный день, нз^гжно было повиноваться судьбѣ, и я по-грз'зился во мракъ, разставаясь со своей Дамой, не зная,

на этотъ разъ, на сколько времени, потерявъ и друга, какъ я теперь зналъ ужъ навѣрное—навсегда. Когда я ѣхалъ сюда, то каждый шагъ по дорогѣ къ возлюбленной разсѣивалъ мое горе и мрачныя мысли, на обратномъ же пути было какъ разъ наоборотъ. Отдавшись горю, я сочинялъ мало стихотвореній, и ѣхалъ въ слезахъ до самой Сіены, куда прибылъ въ началѣ ноября. Нѣкоторые его друзья, любившіе меня за то, что я его любилъ, (такъ же и я къ нимъ относился), безмѣрно зчзеличили мое отчаяніе въ первые дни, слишкомъ хорошо удовлетворяя моему желанію знать малѣйшія 'подробности этого печальнаго случая, а я съ трепетомъ, и боясь ихъ слушать, все же настойчиво разспрашивалъ. Я, конечно, тотчасъ переѣхалъ изъ этого пристанища печали, котораго никогда больше не видалъ. Когда въ прошломъ году я возвратился изъ Милана, то съ большой радостью принялъ отъ друга предложеніе поселиться въ небольшомъ помѣщеніи въ его домѣ, уединенномъ и веселомъ, и мы жили съ нимъ какъ братья.

Но безъ Гори пребываніе въ Сіенѣ стало мнѣ съ самаго начала невыносимымъ. Я надѣялся перемѣной мѣста и обстановки облегчить свое горе, не измѣняя памяти друга. Поэтому въ теченіе ноября я переселился въ Пизу, рѣшивъ провести тамъ зиму, и ожидая, что лучшій жребій вернетъ меня самому себѣ; ибо лишенный всего, что питаетъ душу, я, дѣйствительно, не могъ относиться къ себѣ, какъ къ живому.

ГЛАВА XV.

ПРЕБЫВАНІЕ ВЪ ПИЗЪ.—Я ПИШУ ПАНЕГИРИКЪ ТРАЯНУ И ДРУГІЯ ПРОИЗВЕДЕНІЯ.

Между тѣмъ, моя Дама, въ свою очередь, вернз’-лась въ Италію черезъ Савойскія Альпы. Она пріѣхала изъ Турина въ Гензчо, а отсюда въ Болонью, гдѣ пред-

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІЕРИ.

17

полагала провести зиму; эта комбинація была придумана ею для того, чтобы жить въ папской области и все-таки не возвращаться въ Римъ—свою прежнюю тюрьму. Дѣло было въ декабрѣ и, подъ предлогомъ надвигающейся зимы, она осталась въ Болоньѣ. И вотъ, въ продолженіе шести мѣсяцевъ, мы опять близко другъ отъ друга, она въ Болоньѣ, а я въ Пизѣ, но опять насъ раздѣляютъ Аппенины. Это было для меня одновременно утѣше-ніемъ и мученіемъ. Каждые три-четыре дня я получалъ отъ нея извѣстія, но не могъ и не долженъ былъ никакимъ образомъ попытаться увидѣть ее: маленькіе итальянскіе города кишатъ сплетнями, и разные недоброжелатели, бездѣльники, болтаютъ о всякомъ пустякѣ. Итакъ, я провелъ въ Пизѣ всю эту безконечнзчо зиму, з'тѣшаясь лишь ея частыми письмами и, по обыкновенію, теряя время въ забавахъ со своими лошадьми; книгъ, рѣдкихъ, но вѣрныхъ друзей моего одиночества, я почти не трогалъ. Тѣмъ не менѣе, чтобъ избѣжать скуки въ то время, когда я не могъ ѣздить верхомъ или править, я еще пробовалъ время отъ времени читать кое какіе пустяки, особенно по з'Трамъ, просыпаясь и лежа въ постели. Въ этомъ полу-чтеніи я просмотрѣлъ письма Плинія младшаго, доставившія мнѣ большое зщовольствіе, какъ своимъ изяществомъ и подробностями о римской жизни и нравахъ, такъ и тѣмъ, что въ нихъ проглядываетъ благородство души и прекрасный характеръ автора. Послѣ писемъ я принялся за панегирикъ Траяну, извѣстный мнѣ только по наслышкѣ, изъ котораго я ни слова до тѣхъ поръ не читалъ. Прочтя нѣсколько страницъ, я не зазналъ въ немъ автора писемъ и человѣка, претендовавшаго на дружбу съ Тацитомъ, и я почувствовалъ въ глубинѣ души порывъ негодованія. Тотчасъ же бросивъ книгу и выпрямившись, такъ какъ читалъ лёжа, я съ гнѣвомъ взялъ перо и, разговаривая съ самимъ собой, громко воскликнулъ: „Дорогой мой Плиній, если бы ты былъ истиннымъ другомъ, соревнователемъ и поклонникомъ Тацита, вотъ какимъ образомъ тебѣ бы слѣдовало говорить съ Трая-

номъ“. И тутъ же, сгоряча, не разсуждая, какъ сз'ма-сшедшій, я исписалъ около четырехъ листовъ самымъ тонкимъ почеркомъ. Наконецъ, утомленный и изливъ свой порывъ въ потокѣ стиховъ, я бросилъ перо и болѣе не думалъ объ этомъ въ тотъ день. На другое утро, взявши вновь моего Плинія, или, вѣрнѣе, того Плинія, который наканунѣ такъ сильно палъ въ моемъ мнѣніи, я рѣшилъ дочитать его панегирикъ. Съ величайшимъ усиліемъ я прочелъ еще нѣсколько страницъ и не могъ продолжать дальше. Я пробовалъ прочесть отрывокъ изъ панегирика, написаннаго мною въ предыдущее з^гтро съ такой пылкостью. Я не разочаровался въ немъ при чтеніи и, воспламенившись съ новой силой, обратилъ шутку въ серьезное произведеніе. Раздѣливъ и распредѣливъ тему наилучшимъ образомъ, я писалъ каждое утро не отрываясь отъ работы, насколько позволяли мои глаза: два часа усиленнаго труда з^же лишаютъ меня зрѣнія. Затѣмъ я цѣлый день размышлялъ о написанномъ, что случается со мной всегда, когда кто-то невѣдомый сооб щаетъ мнѣ горячку творчества; и въ пять дней, отъ 13 до 17 марта, произведеніе мое было совершенно закончено. Оно подверглось лишь незначительной обработкѣ при печатаніи.

Эта работа разбудила мой умъ и временно облегчила мои горькія страданія. Я тогда понялъ на опытѣ, что для того, чтобы имѣть возможность переносить свои горести и не пасть подъ гнетомъ отчаянія, мнѣ было необходимо подчинять свой умъ какой-нибудь работѣ. Но бзщучи еще независимѣе и свободнѣе меня, мой умъ ни за что не хочетъ подчиняться; и, если бы, напримѣръ, я заранѣе намѣтилъ себѣ прочесть Плинія, а затѣмъ написать панегирикъ Траянз^т, то не могъ бы совмѣстить этихъ двухъ идей; чтобы одновременно обманз^тть и умъ и горе, я принудилъ себя совершить какую-нибудь трудную, какъ обычно говорятъ, черновую работу. Вотъ почему я вер-нз-лся къ Саллюстію, котораго, десять лѣтъ тому назадъ, въ Туринѣ, перевелъ ради упражненія; я велѣлъ перепи-

сать этотъ переводъ и, свѣряясь съ текстомъ, подвергъ его серьезнымъ исправленіемъ, въ надеждѣ кое-что почерпнуть въ немъ. Но даже для такого мирнаго труда я не чувствовалъ себя достаточно покойнымъ и усидчивымъ. Это отразилось и на работѣ; я не достигъ большихъ результатовъ; напротивъ, убѣдился, что для кипящей и безумствующей души, полной заботъ и недовольства, легче задумать и создать короткое, пламенное произведеніе, чѣмъ холодно обрабатывать ранѣе сдѣланное. Отдѣлыва-ніе надоѣдаетъ, и невольно думаешь о другомъ. Когда же охватываетъ горячка творчества, то весь предаешься ей одной. Итакъ, я оставилъ Саллюстія до болѣе благопріятнаго времени и вернзчіся къ прозѣ „О государѣ и о письмахъ", задуманной мною и разбитой на главы нѣсколько лѣтъ тому назадъ во Флоренціи. Я написалъ тогда всю первую книгу и нѣсколько главъ второй.

По возвращеніи изъ Англіи въ Сіену, начиная съ прошлой осени, я напечаталъ третій томъ своихъ трагедій и разослалъ его многимъ, заслуживающимъ вниманія, соотечественникамъ, въ томъ числѣ знаменитому Чезаротти, съ просьбой высказать свое мнѣніе относительно стиля и характера моихъ пьесъ.

25 мая.

Въ половинѣ апрѣля я нолучилъ отъ него письмо съ критическими замѣчаніями о трехъ трагедіяхъ, помѣщенныхъ въ этомъ томѣ. Я отвѣтилъ въ краткихъ словахъ; высказывая ему благодарность, я отмѣтилъ и то, о чемъ можно было спорить; при этомъ просилъ вновь указать мнѣ образецъ трагическаго стиха. По этому поводу можно замѣтить, что тотъ Чезаротти, который такъ превосходно изучилъ и перевелъ великіе стихи Оссіана, два года тому назадъ имѣлъ смѣлость предложить мнѣ, какъ образецъ бѣлаго стиха для діалога, нѣсколько собственныхъ переводовъ съ французскаго. Это были „Семирамида" и „Магометъ" Вольтера, давно уже появившіеся въ печати. Эти переводы Чезаротти уже

стали общимъ достояніемъ, поэтому я могз^ не разбирать ихъ здѣсь. Каждый сможетъ судить о нихъ и сравнить эти стихи съ моими и съ его собственнымъ эпическимъ переводомъ Оссіана; и тогда будетъ видно, что они не изъ одной мастерской. Но этотъ фактъ покажетъ, какъ ничтожны мы, люди, и особенно мы, писатели. У насъ всегда готовы краски, чтобъ описать другихъ, но никогда нѣтъ наготовѣ зеркала, чтобы увидать и узнать самихъ себя.

Въ Пизѣ журналистъ, который долженъ былъ написать отзывъ о третьемъ томѣ моихъ трагедій, нашелъ наиболѣе удобнымъ и краткимъ переписать это письмо Чезаротти ко мнѣ, прибавивъ мои замѣчанія, служащія ему отвѣтомъ. Я остался въ Пизѣ до конца августа 1785 года, но ничего болѣе не писалъ; я удовольствовался тѣмъ, что далъ переписать десять з^тже напечатанныхъ трагедій, внеся въ нихъ множество поправокъ, которыя тогда вполнѣ удовлетворили меня. Но когда позже, въ Парижѣ, я вновь занялся печатаніемъ своихъ произведеній, я нашелъ ихъ очень неудовлетворительными и чуть ли не учетверилъ число поправокъ. Въ маѣ мѣсяцѣ того же года я сильно развлекался въ Пизѣ игрою въ „мостъ"; это было очаровательное зрѣлище, гдѣ есть нѣчто античное нарядз' съ героическимъ. Прибавляю къ этому еще великолѣпный въ своемъ родѣ праздникъ, а именно, иллюминація всего города, что происходитъ каждые два года въ день св. Раніери. Эти два праздника справлялись одновременно по случаю пріѣзда неаполитанской королевской четы въ Тоскану, въ гости къ великому герцогу Леопольду, шурину короля. Мое мелкое тщеславіе было тогда вполнѣ зщовлетворено, такъ какъ обратили особое вниманіе на моихъ прекрасныхъ англійскихъ лошадей, которыя по силѣ, красотѣ и быстротѣ бѣга превосходили всѣхъ остальныхъ. Но въ этихъ дѣтскихъ и обманчивыхъ забавахъ я скоро, къ своему великому огорченію, убѣдился, что въ умирающей и гніющей Италіи легче было обратить на себя вниманіе лошадьми, чѣмъ трагедіями. _

Глава XVI.

ВТОРОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ ЭЛЬЗАСЪ, ГДЪ Я ПОСЕЛЯЮСЬ.—Я ЗАДУМЫВАЮ И ПИШУ ВЪ ПРОЗЪ ДВУХЪ „БРУТОВЪ"; ТАКЖЕ И „АВЕЛЯ“. — ВНОВЬ УСИЛЕННЫЯ ЗАНЯТІЯ.

Между тѣмъ, моя Дама уѣхала изъ Болоньи и въ апрѣлѣ направилась въ Парижъ. Рѣшивъ болѣе не возвращаться въ Римъ, она нашла наиболѣе удобнымъ поселиться во Франціи, гдѣ у нея были родственники, знакомства и кругъ интересовъ. Пробывъ въ Парижѣ до конца августа, она вернулась въ Эльзасъ, въ ту же виллу, гдѣ мы встрѣтились въ предыдущемъ году. Я же, съ радостью и поспѣшностью, отправился въ первыхъ числахъ сентября въ Эльзасъ по обычной дорогѣ черезъ тирольскія Альпы. У меня не было больше въ Сіенѣ друга, возлюбленная моя покинз'ла Италію,—теперь и я рѣшилъ послѣдовать за ней. Я не хотѣлъ поселиться тамъ же, гдѣ жила моя Дама, да и приличія этого не позволяли; но я старался жить какъ можно ближе къ ней и, по крайней мѣрѣ, не быть отдѣленнымъ отъ нея Альпами. Итакъ, я двинулъ всю свою кавалерію, и она, черезъ мѣсяцъ послѣ меня, благополучно прибыла въ Эльзасъ, гдѣ такимъ образомъ собралось все, чѣмъ я обладалъ, кромѣ книгъ, большинство которыхъ осталось въ Римѣ. Но блаженство этой второй встрѣчи продолжалось и могло продолжаться лишь два мѣсяца, такъ какъ моя Дама вынуждена была вернуться на зиму въ Парижъ. Въ декабрѣ я проводилъ ее до Страсбурга, гдѣ въ третій разъ разстался съ ней, что стоило мнѣ большихъ мученій. Она продолжала путь къ Парижу, а я возвратился въ нашу виллу. Я былъ очень печаленъ, но мое горе на этотъ разъ не было такъ велико, потому что мы находились ближе другъ къ другу; я могъ, безпрепятственно и не риокз’я повредить ей, съѣздить въ Парижъ. Впереди предстояло лѣто, когда мы могли жить вмѣстѣ. Всѣ эти надежды такъ з'Тѣшили меня и такъ освѣжили мой умъ, что я снова цѣликомъ бросился въ

объятія музъ. Въ теченіе одной этой зимы, отдыхая среди мирныхъ полей, я наработалъ гораздо больше, чѣмъ могъ бы сдѣлать раньше въ столь короткій срокъ. Ничто такъ не сокращаетъ и не заполняетъ времени, какъ постоянная мысль объ одномъ и томъ же, и отсутствіе развлеченій и неудовольствій. Какъ только я вернулся въ свое уединеніе, я принялся писать въ прозѣ „Агиса“, котораго началъ въ Пизѣ въ декабрѣ прошлаго года; утомившись и соскучившись надъ этой работой, чего никогда не случалось со мной во время творчества, я тогда не могъ ее окончить. Теперь же благополз^гчно окончивъ ее, я лишь тогда вздохнулъ свободно, когда также завершилъ „Со-фонизбу" и „Мирру". Въ слѣдующемъ мѣсяцѣ—январѣ 1786 года—я набросалъ вторую и третью книгу „О государѣ и о письмахъ", задумалъ и написалъ въ прозѣ діалогъ подъ названіемъ „Непризнанная добродѣтель". Это былъ долгъ, который я давно хотѣлъ отдать обожаемой памяти моего достойнѣйшаго друга Гори. Кромѣ того, я задумалъ, изложилъ прозой и написалъ стихами (лирическ}чо часть) трагеломедіи „Авель": это новый жанръ, о которомъ мнѣ необходимо будетъ сказать вскорѣ, если у меня хватитъ времени и силъ выполнить то, что я намѣренъ сдѣлать.

Разъ вернувшись къ поэзіи, я уже болѣе не бросалъ своей маленькой поэмы и вполнѣ окончилъ ее, включая и четвертую пѣснь. Затѣмъ я диктовалъ, исправлялъ и собиралъ три остальныхъ; будучи написаны отрывками, въ теченіе десяти лѣтъ, онѣ отличались какою-то несвязностью, не исчезнувшею, быть можетъ, и теперь, а среди многихъ моихъ недостатковъ этотъ рѣдко встрѣчается въ моихъ произведеніяхъ. Вскорѣ послѣ того, какъ я кончилъ эту поэму, я узналъ изъ письма моей возлюбленной, которая писала мнѣ очень часто, что она только что была на представленіи „Брута" Вольтера, и что это произведеніе ей чрезвычайно понравилось. Я видѣлъ эту пьесу лѣтъ десять тому назадъ и совершенно забылъ ее; но теперь мое сердце преисполнилось чувствомъ соревнованія, къ которомз’’ присоединились гнѣвъ и

чувство презрительнаго соревнованія, и я сказалъ себѣ: „Какіе Бруты? Бруты какого-то Вольтера? Я самъ сумѣю создать Брутовъ. Время покажетъ, кому изъ насъ предназначено написать трагедію о Брутѣ, мнѣ, или какому-то плебею французу, который болѣе семидесяти лѣтъ подписывался: „Вольтеръ, §епШЬогате огсііпаіге би гоі“.

Я не сказалъ болѣе ни слова и не зшомянулъ объ этомъ въ отвѣтномъ письмѣ къ моей Дамѣ, но сейчасъ же, съ быстротой молніи, задумалъ сразу двухъ Брутовъ, такъ, какъ я потомъ ихъ написалъ. Такимъ образомъ, уже въ третій разъ я измѣнялъ своему рѣшенію не писать болѣе трагедій, благодаря чему число ихъ возрасло съ двѣнадцати до девятнадцати. Послѣ послѣдняго Брута я торжественно возобновилъ свою клятву передъ Аполлономъ, и на этотъ разъ, я почти завѣренъ, что не нарзчну ея. Порукой въ этомъ мнѣ служатъ года, тяжесть которыхъ все растетъ, а также и то, что мнѣ предстоитъ сдѣлать въ дрз’гой области, если хватитъ силъ и способностей.

Я провелъ въ этой виллѣ болѣе пяти мѣсяцевъ среди кипучей умственной дѣятельности. Съ ранняго утра, только что проснзъшись, я писалъ пять или шесть страницъ моей Дамѣ; затѣмъ работалъ до двз'хъ или трехъ часовъ пополудни. Послѣ работы я дѣлалъ двз^хчасовую прогулку верхомъ или въ экипажѣ. Но во время прогулки мысль моя не отдыхала и не разсѣивалась, такъ какъ была все время сосредоточена на какомъ-нибзщь стихѣ или образѣ; поэтому часы, предназначенные для отдыха, только утомляли мою головз^. Это привело къ томз% что въ апрѣлѣ случился со мной жестокій припадокъ подагры, заставившій меня двѣ недѣли неподвижно, въ сильныхъ мукахъ, пролежать въ кровати, и такъ жестоко прервавшій мои занятія, за которыя я было хотѣлъ съ жаромъ вновь взяться. Было чрезвычайно трудно жить въ одиночествѣ и въ то же время напряженно работать. Я бы не вынесъ такой жизни, если бы не мои лошади, благодаря которымъ я дышалъ свѣжимъ воздухомъ и не

отвыкалъ отъ движенія. Но все же постоянная напряженность мозга до того изнурила меня, что если бы на этотъ разъ не пришла благодѣтельная подагра, я бы сошелъ съ з'ма или потерялъ остатокъ силъ. Я очень мало спалъ и почти ничего не ѣлъ. Однако, въ маѣ, благодаря отдыху и строгой діэтѣ, я началъ поправляться. Но моя Дама по личнымъ обстоятельствамъ не могла вернуться ко мнѣ и мысль о томъ, что мнѣ придется еще томиться по ней, моей единственной радости, повергла меня въ отчаяніе, которое, болѣе чѣмъ на три мѣсяца, притупило мои творческія способности. Я работалъ мало и плохо до конца августа, когда столь желанное присутствіе моей Дамы утѣшило, наконецъ, печаль моей безпокойной и пламенной души.

Какъ только я исцѣлился физически и духовно, я забылъ страданія этой долгой разлуки, бывшей, къ счастью, послѣдней, и страстно принялся за работу. Къ серединѣ декабря, когда мы вмѣстѣ жили въ Парижѣ, я переложилъ въ стихи „Агиса", „Софонисбу", „Мирру“, изложилъ въ прозѣ обоихъ Брутовъ и написалъ свою пер-в}’іо сатирз¹.

26 мая.

Уже девять лѣтъ том}' назадъ во Флоренціи пришла мнѣ мысль объ этомъ новомъ родѣ поэзіи. Я задумалъ сюжеты и даже пытался писать, но, не владѣя въ достаточной степени языкомъ и рифмой, потерпѣлъ неудачу. Потерявъ надежду когда-либо сдѣлать успѣхъ въ стилѣ и стихѣ, я забросилъ эту свою первоначальную мысль. Но живительные глаза моей Дамы вернули мнѣ необходимую смѣлость и энергію, и я рѣшился вновь попытать свои силы въ этой области; кажется, мнѣ задалось кое-что сдѣлать, хотя, быть можетъ, и не дано бз^тдетъ усовершенствоваться. Передъ отъѣздомъ въ Парижъ, я также пересмотрѣлъ свои стихотворенія, въ большинствѣ законченныя. Ихъ было много, пожалуй, даже слишкомъ много.

Глава XVII.

ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ ПАРИЖЪ.—СОГЛАШЕНІЕ СЪ ДИДО ВЪ ПАРИЖЪ ПО ПОВОДУ ПЕЧАТАНІЯ МОИХЪ ДЕВЯТНАДЦАТИ ТРАГЕДІЙ. — ВОЗВРАЩЕНІЕ ВЪ ЭЛЬЗАСЪ.—ТЯЖКАЯ БОЛЪЗНЬ.—АББАТЪ КАЛУЗО ПРІЪЗЖАЕТЪ КЪ НАМЪ НА ЛЪТО.

1787.

Послѣ непрерывнаго четырнадцати-мѣсячнаго пребыванія въ Эльзасѣ мы уѣхали въ Парижъ, самый непріятный и чуждый для меня городъ; но присутствіе моей Дамы превращало его въ рай. Не зная, сколько времени придется провести въ Парижѣ, я оставилъ въ Эльзасѣ, на виллѣ, любимыхъ лошадей и привезъ съ собой всего лишь нѣсколько книгъ и всѣ свои рукописи.

Сначала, послѣ долгаго пребыванія въ деревнѣ, шумъ и зловоніе этого хаоса навели на меня уныніе.

Къ тому же мнѣ пришлось жить очень далеко отъ моей Дамы. Эта непріятность и многое другое, невыносимое для меня въ этомъ Вавилонѣ, заставили бы меняг уѣхать, если бы я жилъ только въ себѣ и для себя. Но уже много лѣтъ я не принадлежалъ себѣ, и съ грустью смирился теперь передъ необходимостью, стараясь, по крайней мѣрѣ, извлечь отсюда нѣкоторую пользу для своего образованія.

Что касаетси поэзіи, то въ Парижѣ не было ни одного литератора, хорошо знающаго нашъ языкъ, и потому въ этой области я ничему не могъ научиться.

Мой взглядъ на трагедію, въ которой французы отводятъ себѣ первое мѣсто, былъ, однако, въ основѣ отличенъ отъ ихъ воззрѣній. У меня не было достаточной флегмы, чтобы, подобно имъ, вѣчно изрекать торжественныя сентенціи, большей частью вѣрныя, но плохо сказанныя. Однако, такъ какъ я привыкъ никому не возражать, ни съ кѣмъ не спорить, слушать много и многихъ почти никому не вѣря, то я научился у всѣхъ этихъ говорз^тновъ великому искзюству молчанія.

Эти шесть-семь мѣсяцевъ пребыванія въ Парижѣ были, по крайней мѣрѣ, очень полезны для моего здоровья. Къ половинѣ іюня мы вернулись въ Эльзасъ. Въ Парижѣ я кончилъ перваго „Брута“ и, благодаря одному довольно комическому происшествію, совсѣмъ передѣлалъ „Софо-нисбу“. Мнѣ захотѣлось прочесть ее одному фракцузз', котораго я зналъ въ Туринѣ, гдѣ онъ жилъ много лѣтъ. Это былъ человѣкъ хорошо понимающій драматическое искусство; нѣсколько лѣтъ томз⁷ назадъ, когда я ему читалъ „Филиппа ІІ“, онъ далъ мнѣ прекрасную мысль перенести совѣтъ изъ четвертаго акта въ третій, гдѣ я его и оставилъ, такъ какъ онъ тамъ менѣе стѣсняетъ развитіе дѣйствія. Пока я читалъ „Софонисбу“ этомз⁷ компетентному сз^гдьѣ, я пытался по возможности отожествиться съ нимъ и старался угадать по его общему видз' больше, чѣмъ по словамъ, его истинное впечатлѣніе. Онъ слушалъ не моргая, но я, также слушавшій за двоихъ, съ середины второго дѣйствія почувствовалъ, что холодѣю. Къ третьему дѣйствію холодъ настолько увеличился, что я не смогъ болѣе читать и внезапно, повинуясь непреодолимому чувствз', бросилъ рз^ткопись въ огонь. Мы сидѣли совершенно одни по обѣимъ сторонамъ камина и огонь, казалось, тайно призывалъ меня къ этому быстромз⁷ и строгому суду надъ своимъ произведеніемъ. Немного удивленный этой странной и неожиданной выходкой (у меня не вырвалось ни одного слова, которое могло бы вызвать предчувствіе такой развязки), мой дрз'гъ сдѣлалъ попытку спасти рукопись. Но я схватилъ щипцы и, засз^г-нувъ бѣдную „Софонисбу" между двумя пылающими полѣньями, какъ опытный палачъ держалъ ее щипцами до тѣхъ поръ, пока она не запылала и не исчезла въ трз'бѣ. Эта выходка была того же свойства, какъ и происшедшая въ Мадридѣ, жертвой которой сталъ бѣдный Илья, но только гораздо менѣе постыдная и принесшая мнѣ пользз⁷. Я з'твердился во мнѣніи, которое уже нѣсколько разъ мелькало у меня по поводу сюжета этой трагедіи: о его неблагодарности и могущей съ перваго

взгляда казаться фальшивости основного положенія. По-этомз’ я рѣшилъ оставить ее. Но рѣшенія поэта подобны гнѣву матери. Черезъ два мѣсяца несчастная проза „Со-фонисбы“, такъ жестоко покаранная мною, попалась мнѣ подъ руку. Я перечелъ ее и мнѣ показалось, что она не лишена нѣсколькихъ удачныхъ мѣстъ. Я переиначилъ ее въ стихахъ, сильно сокращая и стараясь красотой стиля скрыть недостатки содержанія. Хотя я былъ убѣжденъ въ томъ, что мнѣ не удастся сдѣлать изъ нея порядочную трагедію, у меня не было храбрости окончательно оставить ее, такъ какъ это былъ единственный сюжетъ, въ которомъ высокій духъ Карѳагена и Рима получалъ такое полное развитіе. Это слабая трагедія, но въ ней есть мѣста, которыми я горжусь.

Въ общемъ же мои трагедіи казались мнѣ достаточно зрѣлыми, чтобы произвести общее цѣльное впечатлѣніе, и я рѣшилъ воспользоваться своимъ пребываніемъ въ Парижѣ, чтобы издать ихъ, изящно, тщательно и удобно, не щадя ни труда, ни денегъ. Но раньше, чѣмъ остановиться окончательно на выборѣ той или иной типографіи, я хотѣлъ з’знать, какъ онѣ справятся съ иностраннымъ языкомъ. На пробз’ я далъ законченный еще въ прошломъ году панегирикъ Траянз\ и такъ какъ онъ былъ не длиненъ, то все было готово ранѣе, чѣмъ черезъ мѣсяцъ. Это было мудрою мѣрой, такъ какъ пришлось перемѣнить типографію. Я заключилъ условіе съ Дидо старшимъ, человѣкомъ опытнымъ и любящимъ свое дѣло, къ то м3' же аккуратнымъ и въ достаточной мѣрѣ владѣющимъ итальянскимъ языкомъ. Съ мая 1787 г. я началъ печатаніе перваго тома трагедій. Я спѣшилъ, зная, что съ моимъ отъѣздомъ въ іюнѣ въ Эльзасъ, гдѣ я собирался остаться до зимы, печатанье затянется, хотя и были приняты мѣры, чтобы я каждую недѣлю получалъ листы для корректуры, которые я затѣмъ вновь отсылалъ въ Парижъ. Такимъ образомъ, я былъ вынз'жденъ провести зимз' въ Парижѣ, мысль о которомъ внушала мнѣ отвращеніе. Рѣшиться на это могли заставить меня лишь

любовь и слава. Я оставилъ Дидо рукописи „Разсужденія въ прозѣ", служащаго предисловіемъ, и трехъ первыхъ трагедій, которыя я по глупости считалъ вполнѣ отдѣланными и отшлифованными. Только потомъ, когда началось уже печатанье, я понялъ, какую допустилъ ошибку.

Любовь къ покою, радость жить подъ одной кровлей съ моей Дамой, близость книгъ и любимыхъ лошадей— все это заставляло меня желать скораго возвращенія въ Эльзасъ. Но было и еще одно обстоятельство, дѣлавшее для меня вдвойнѣ пріятной жизнь въ Эльзасѣ. Другъ Калузо обѣщалъ провести съ нами лѣто. А это былъ лучшій изъ людей, которыхъ я когда-либо зналъ, и послѣ смерти Гори мой единственный дрз^гъ. Черезъ нѣсколько недѣль послѣ нашего возвращенія въ Эльзасъ, къ концу іюля мы поѣхали къ нему навстрѣчу до Женевы. Затѣмъ уже втроемъ вернулись черезъ всю Швейцарію въ нашу виллу близъ Кольмара, гдѣ, такимъ образомъ, сосредоточилось все самое дорогое для меня на свѣтѣ. Неожиданно, въ первомъ же разговорѣ, другъ мой коснулся моихъ семейныхъ дѣлъ. Моя мать дала ему довольно странное, если принять во вниманіе мой возрастъ, мои занятія, мой образъ мыслей,—-порученіе, состоявшее въ предложеніи жениться. Онъ мнѣ передалъ его, смѣясь. Также смѣясь, отвѣтилъ я отказомъ, и мы сообща составили извинительное письмо моей милой матери.

Покончивъ съ вопросомъ о женитьбѣ, мы изливали свои сердца въ безконечныхъ разговорахъ о литератз'рѣ, которую оба такъ любили. Я ощущалъ прямую потребность бесѣдовать объ искусствѣ, говорить по-итальянски о томъ, что касается Италіи. Вѣдь, я былъ лишенъ этого наслажденія болѣе двухъ лѣтъ, и вредное вліяніе оторванности больше всего сказывалось на стихахъ. Я дз^тмаю, что если бы современнымъ знаменитѣйшимъ людямъ Франціи, Вольтеру и Руссо, напримѣръ, пришлось прожить лучшую часть своей жизни въ скитаніяхъ по странамъ, гдѣ никто не знаетъ ихъ языка, и гдѣ не съ кѣмъ поговорить, то у нихъ, можетъ быть, не хватило бы невозмз^т-

тимости и запорнаго постоянства писать исключительно изъ любви къ искусству, разсказывая свою душу, какъ это дѣлалъ я въ продолженіе столькихъ лѣтъ, вынужденный жить и общаться съ варварами. По совѣсти, въ отношеніи къ итальянской литературѣ мы въ правѣ называть такъ всѣхъ остальныхъ европейцевъ, но это, однако, можетъ относиться и къ большей части Италіи, зиі пезсіа. Пожелай кто-нибудь писать вдохновляясь твореніями Петрарки и Данте, емз^т суждено будетъ остаться непонятымъ, такъ какъ кто теперь въ Италіи можетъ по настоящему цѣнить и живо чз^гвствовать Данте и Петрарку? Одинъ на тысячу,—и то сказано слишкомъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, непоколебимый въ своемъ отношеніи къ истинному и прекрас-номз', я предпочту (польззшсь каждой возможностью, чтобы изложить свое отношеніе къ данному вопросу), я пред-почтз' писать на мертвомъ языкѣ для з^тже почти совсѣмъ не сз’ществующаго народа и быть заживо погребеннымъ, чѣмъ писать на одномъ изъ нѣмыхъ и глухихъ языковъ, какъ языкъ французовъ или англичанъ, хотя ихъ армія и из'шки дѣлаютъ ихъ модными. Въ тысячз* разъ лучше стихи итальянскіе (но хорошо выточенные), даже если они и бз'дз'тъ временно презираемы и неизвѣстны, или осмѣяны, чѣмъ французскіе или англійскіе, или на какомъ-нибз'дь другомъ могущественномъ жаргонѣ, которые получатъ большое распространеніе и принесутъ всеобщее одобреніе. Вѣдь, не одно и то же перебирать для себя одного благородныя и мелодичныя стрзчіы арфы или дз^тть въ пошлз^тю волынкз% хотя бы подъ торжественные аппло-дисменты тысячи вислоухихъ слушателей

Возвращаюсь къ моему другу, въ разговорахъ съ которымъ я часто высказывалъ эти мысли, что доставляло мнѣ величайшее облегченіе. Я не долго наслаждался полнымъ и столь новымъ для меня счастьемъ проводить дни съ людьми, которыхъ я любилъ и глубоко уважалъ. Несчастный случай съ моимъ другомъ нарз'шилъ нашъ покой. Онъ запалъ съ лошади, катаясь со мной верхомъ, и вьівихнзчіъ себѣ руку въ кисти. Я сначала подумалъ,

что онъ сломалъ ее, и это такъ сильно взволновало меня, что я заболѣлъ и мое положеніе стало опаснѣе его. Черезъ два дня у меня началась жестокая дизентерія. Болѣзнь быстро з'хз’дпіалась, и въ продолженіе пятнадцати дней я не бралъ въ ротъ ничего, кромѣ ледяной воды. Я страшно ослабъ, въ сз'тки у меня бывало болѣе восьмидесяти испражненій, но не было лихорадки. Темпе-ратз'ра тѣла настолько понизилась, что винныя припарки, которыя мнѣ клали на животъ, чтобы оживить совершенно истощенные органы, припарки настолько горячія, что обжигали рз'ки моимъ домашнимъ и мою кожу, казались мнѣ холодными. Весь остатокъ жизни сосредоточился въ головѣ, хотя и ослабѣвшей, но ясной. Спустя пятнадцать дней настзчіило улучшеніе, но еще на тридцатый день число испражненій превышало двадцать въ сутки. Наконецъ, черезъ шесть недѣль я выздоровѣлъ, хотя и превратился въ скелетъ и такъ ослабъ, что еще цѣлый мѣсяцъ слуги вынуждены были переносить меня на рзчсахъ, когда приходилось поправлять постель. Я дз^малъ, что не выживу. Мнѣ были крайне тяжелы мысли о смерти, о разлукѣ съ моей Дамой, съ другомъ, со славой, еще только рождавшейся, которой я добивался въ теченіе десяти лѣтъ со столькими усиліями. Я чз’вствовалъ, что всѣ произведенія, оставшіяся послѣ меня, были бы не въ такой мѣрѣ закончены, какъ я бы могъ этого достичь, если бы Господь далъ мнѣ время. Утѣшало меня лишь то, что я з^ирз^ свободнымъ въ присутствіи самыхъ дорогихъ для меня сз’ществъ на свѣтѣ, любовь и уваженіе которыхъ я, казалось, заслз'жилъ, и то, что меня минзчотъ страданія физическія и моральныя, вѣрные спутники старости. Я сдѣлалъ другу всѣ нужныя указанія насчетъ дальнѣйшаго печатанія моихъ трагедій. Когда я впослѣдствіи занялся серьезно самъ этимъ печатаніемъ, продолжившимся около трехъ лѣтъ, то ясно понялъ по кропотливости и медленности работы надъ безконечными корректурами, что з^гмри я тогда, послѣ меня не осталось бы ничего значительнаго. Весь первоначальный трудъ пропалъ бы даромъ—такое

рѣшающее значеніе имѣютъ въ поэзіи послѣдніе заканчивающіе штрихи.

На этотъ разъ сзщьба помиловала меня и позволила довести трагедіи до той степени совершенства, какую я могъ имъ дать. Я надѣюсь, что написавъ ихъ, я оставилъ по себѣ нѣкоторый слѣдъ.

Выздоровленіе мое шло очень медленно и я чувствовалъ себя настолько слабымъ, что не могъ достаточно тщательно провѣрить корректуры первыхъ трехъ трагедій, надъ которыми работалъ четыре мѣсяца въ этомъ году. Это было причиной того, что два года сп}ютя по ихъ появленіи въ свѣтъ, окончивъ все изданіе, я исправилъ ихъ и переиздалъ отдѣльно. Сдѣлалъ я это, чтобы удовлетворить требованіямъ искусства и, главнымъ образомъ, своимъ собственнымъ; ибо, вѣроятно, лишь весьма немногіе замѣтятъ измѣненія въ стилѣ. Каждая поправка въ отдѣльности не имѣла большого значенія, но общее впечатлѣніе на много з'лучшилось и, надо надѣяться, что это будетъ оцѣнено если не теперь, то въ будущемъ.

Глава XVIII.

ТРЕХЛЪТНЕЕ ПРЕБЫВАНІЕ ВЪ ПАРИЖЪ.—ПЕЧАТАНІЕ ПОЛНАГО СОБРАНІЯ ТРАГЕДІЙ,—ОДНОВРЕМЕННОЕ ПЕЧАТАНІЕ ДРУГИХЪ ПРОИЗВЕДЕНІЙ

ВЪ КЕЛЪ.

Рука аббата Калузо давно зажила, и онъ долженъ былъ вернуться къ своимъ литературнымъ занятіямъ въ Туринѣ, гдѣ занималъ мѣсто секретаря Академіи Наукъ. Передъ окончательнымъ отъѣздомъ въ Италію емз^г пришла мысль предпринять экскз'рсію въ Страсбургъ. Возможность провести съ нимъ еще нѣкоторое время заставила меня рѣшиться сопутствовать ему, хотя я и чувствовалъ себя еще слабымъ.

Моя Дама присоединилась къ намъ, и мы выѣхали въ октябрѣ. Среди другихъ достопримѣчательностей мы посѣтили Кельскз'ю типографію, прекрасно обставленную Бомарше, который самъ кз’пилъ Бэскервильскій шрифтъ для различныхъ изданій полнаго собранія сочиненій Вольтера. Красота шрифта, быстрота работы, счастливый случай, сведшій меня съ Бомарше еще въ Парижѣ, все это подало мнѣ мысль воспользоваться его типографіей для печатанія моихъ остальныхъ произведеній, по отношенію къ которымъ я опасался строгостей французской цензуры, не болѣе снисходительной, чѣмъ итальянская. Я всегда съ отвращеніемъ подчинялся этому предварительномз^ осмотрз', но не потому, чтобы стоялъ самъ за полнзчо свободз^г печати. Я никогда не позволю себѣ написать ничего, могущаго вызвать чье-либо недовольство или обиду. Въ дѣлахъ печати Англія всегда останется для меня единственной достойной подражанія и дѣйствительно свободной страной. Полная свобода совѣсти, уваженіе къ добрымъ нравамъ, сдержанность въ выраженіяхъ—всегда бз’дз-тъ единственными законами, которымъ я охотно подчиняюсь.

Воспользовавшись позволеніемъ Бомарше прибѣгнз’Ть къ его замѣчательной типографіи, я оставилъ для печатанья рукопись пяти одъ подъ общимъ названіемъ „Свободная Америка". Эта небольшая вещь должна была служить пробой, вполнѣ меня зщовлетворившей. Въ продолженіе двухъ лѣтъ я только тамъ печаталъ свои произведенія. Я получалъ каждзчо недѣлю корректз'ры въ Парижѣ и послѣ исправленія отсылалъ ихъ обратно. Иногда я мѣнялъ нѣкоторые стихи цѣликомъ. Моему рвенію способствовало страстное желаніе совершенствованія и рѣдкая любезность кельскихъ метранпажей, которой я никогда не смогу нахвалиться. Въ противоположность имъ, служащіе у Дидо перепортили мнѣ много крови, заставляя дорого доплачивать за каждз'ю перестановку словъ; такъ что если обыкновенно въ жизни поизучаешь поощреніе за исправленіе ошибокъ, то я, напро-

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФШРИ.

16

тивъ, долженъ былъ платить за исправленіе или замѣну моихъ промаховъ.

Мы вернз^глись изъ Страсбурга въ виллу Кольмаръ, и нѣсколько дней спз'стя, къ концу октября, мой другъ уѣхалъ въ Тзфинъ. Болѣе чѣмъ когда-либо было мнѣ тяжело лишиться его милыхъ и мудрыхъ совѣтовъ. Мы оставались въ деревнѣ весь ноябрь и часть декабря, пока организмъ мой медленно оправлялся отъ тяжелаго потрясенія. Полубольной писалъ я кое-какъ второго „Брута “. Я рѣшилъ, что это послѣдняя моя трагедія; она должна была печататься въ самомъ концѣ, и у меня оставалось еще много времени, чтобы привести ее въ наилз'чшій видъ.

Какъ только мы пріѣхали въ Парижъ, гдѣ меня надолго задерживало изданіе сочиненій, я сталъ искать подходящаго жилища. Мнѣ посчастливилось, и я нашелъ очень спокойный и веселый съ виду домъ, одиноко стоявшій на бульварѣ С.-Жерменскаго предмѣстья, въ концѣ улицы Монпарнассъ. Здѣсь было з’единенно, передо мной разстилался прекрасный видъ на даль полей и чистый воздухъ врывался въ мое окно. Все это напоминало мнѣ мою виллу въ Римѣ у термъ Діоклетіана. Всѣ лошади были со мной, и я уступилъ почти половину ихъ возлюбленной, такъ какъ она нуждалась въ нихъ, а мнѣ нз’жно было сократить свои расходы и развлеченія. Теперь я могъ безпрепятственно погрз'зиться въ трудное и скз'чное дѣло печатанія, на которое у меня и ушло три года.

1788.

Въ февралѣ 1788 года моя Дама получила извѣстіе о смерти мз'жа, настигшей его въ Римѣ, черезъ два года послѣ того, какъ онъ покинулъ Флоренцію. Въ этомъ не было ничего неожиданнаго, такъ какъ за послѣдній мѣсяцъ у него часто повторялись припадки. Къ моему удивленію, освобождавшая ее смерть мужа, въ которомъ она не привыкла видѣть друга, сильно огорчила ее. Въ ея печали не было ни преувеличенія, ни притворства, чуж-

дыхъ ея открытой, несравненной душѣ. Я не сомнѣваюсь что, несмотря на значительную разницу лѣтъ, онъ могъ бы найти въ ней если не возлюбленную, то вѣрнаго друга, не оттолкни онъ ее грубостью и пьянствомъ.

Печатаніе моихъ сочиненій продолжалось весь 1788 г. Окончивъ редактированіе четвертаго тома, я принялся за составленіе статей, которыя хотѣлъ помѣстить въ концѣ тома для поясненія каждой трагедіи. Въ этомъ же году кончилось и печатанье въ Келѣ „Одъ“, „Діалога**, „Этруріи" и „Стихотвореній". Послѣ этого я въ слѣдующемъ году принялся съ еще большимъ жаромъ за работу, чтобы скорѣе покончить все. Въ августѣ въ Парижѣ были готовы шесть томовъ моихъ трагедій, а въ Келѣ мои двѣ статьи въ прозѣ „О государѣ и литературѣ" и „О тиранніи". Послѣ этого я уже ничего не печаталъ въ Келѣ. Въ теченіе года мнѣ попался на глаза мой „Панегирикъ". Замѣтивъ въ немъ нѣсколько недостатковъ, я рѣшилъ, исправивъ ихъ. переиздать его у Дидо такъ же тщательно, тѣмъ же шрифтомъ, какъ и мои остальныя произведенія. Я помѣстилъ въ тотъ же томъ оду на взятіе Бастиліи, очевидцемъ котораго я былъ, и заключилъ ее нѣсколькими словами, относящимися къ послѣднимъ событіямъ. Остались не напечатанными „Авель", къ которому я хотѣлъ прибавить еще нѣсколько другихъ трагеломедій, и переводъ Саллюстія, который я оставилъ, не желая болѣе встз’пать на опасный и непроходимый путь—лабиринтъ переводчика.

Глава XIX.

НАЧАЛО СМУТЫ ВО ФРАНЦІИ, ПРЕВРАЩАЮЩЕЙ МЕНЯ ИЗЪ ПОЭТА ВЪ БОЛТУНА.—МОЕ МНѢНІЕ О НАСТОЯЩЕМЪ И БУДУЩЕМЪ ЭТОГО ГОСУДАРСТВА.

Съ апрѣля 1789 г. жилъ я въ непрерывномъ безпокойствѣ, опасаясь, что постоянно вспыхивающіе, послѣ созыва Генеральныхъ Штатовъ, мятежи помѣшаютъ мнѣ

довести до конца изданіе моихъ сочиненій, и послѣ столькихъ трудовъ и затратъ я пойду ко дну со своимъ грз^г-зомъ почти уже при входѣ въ портъ. Я спѣшилъ какъ только могъ. Но не такъ постзчіали мастера у Дидо, превратившіеся въ политикановъ, въ свободомыслящихъ, цѣлыми днями читавшіе газеты и обсуждавшіе законы вмѣсто того, чтобы набирать, править и выпз’скать книги. Я думалъ, что сойду съ з'ма отъ безпокойства, и потомз^г велика была моя радость, когда мои трагедіи, наконецъ, были закончены и упакованы, и ихъ отослали въ Италію и другія страны. Но радость эта была недолга. Событія все ухудшались. Съ каждымъ днемъ въ этомъ Вавилонѣ становилось неспокойнѣе и опаснѣе, все болѣе и болѣе омрачались дз’мы о 63'дуіцемъ для тѣхъ, кто, подобно моей Дамѣ и мнѣ, къ сожалѣнію, вынз’жденъ былъ жить въ Парижѣ и имѣть дѣло съ этими мартышками.

1790.

Вотъ уже болѣе года я молчаливо наблюдаю печальныя послѣдствія ученой безпомощности этого народа, который, какъ давно зоке такъ тонко замѣтилъ нашъ политическій пророкъ Маккіавелли, з'мѣетъ болтать обо всемъ, не будучи въ состояніи правильно дѣйствовать и доводить начатаго до конца. Я глз'боко огорчался тѣмъ, что священное и высокое дѣло свободы было предано, подмѣнено и обезславлено этими полз'-философами; отвратительно было видѣть эти полу-истины, полу-преступде-нія, и въ общемъ лишь одну безполезность. При видѣ З'грожающаго вліянія войска и адвокатовъ, изъ которыхъ такъ нелѣпо хотѣли сдѣлать основу новой свободы, у меня было одно желаніе—скорѣе покинуть эту зловоннзчо больницу, скопище несчастныхъ и безз'мныхъ.

Я находился бы з^же далеко отъ нея, если бы лз^тчшая часть моего сз'щества, къ несчастью своему, не была З’держана здѣсь своими влеченіями. Колеблясь среди нескончаемыхъ сомнѣній и страховъ, которые овладѣли моимъ отз'пѣвшимъ умомъ вотъ з'же годъ съ тѣхъ поръ,

какъ кончены мои трагедіи, я влачу жалкую долю, прозябаю скорѣе, чѣмъ живз” я истощилъ свои силы въ мннз'вшіе три года, которые цѣликомъ отдалъ исправленію и изданію своихъ сочиненій, и теперь не могз' и не з'мѣю создать себѣ достойное занятіе. Я полз^чалъ и продолжаю получать съ разныхъ сторонъ извѣстія, что изданіе моихъ трагедій не прошло незамѣченнымъ и достигло своей цѣли. Мнѣ сообщаютъ, что онѣ продаются и встрѣчаютъ одобреніе. Однако, эти извѣстія переданы мнѣ дрз^тзьями или людьми, которые желаютъ мнѣ добра; поэтомз’ я не обманываю себя на этотъ счетъ. Я принялъ рѣшеніе не считаться ни съ хвалой, ни съ порицаніемъ, если они не обоснованы. А въ обоснованіи я желаю просвѣщенности и пользы для искусства и художника. Но подобныхъ обоснованій не встрѣчаешь, и до сихъ поръ я не слышалъ ни одного такого. Поэтомз'-то я и смотрю на все остальное, какъ на несз^тщественное. Все это я зналъ и ранѣе; тѣмъ не менѣе, это не помогло мнѣ сберечь трз’дъ и время въ стремленіи достичь лучшаго, насколько оно было во мнѣ заложено. Можетъ быть, въ будущемъ моему праху 63'-детъ оказанъ, благодаря этому, большій почетъ, ибо я имѣлъ передъ собой такой поводъ для разочарованія, и тѣмъ не менѣе съ такой настойчивостью постоянно хотѣлъ сдѣлать дѣло хорошо, а не скоро, одобрять только истинз^ и склоняться передъ нею одной.

Изъ шести произведеній, которыя я напечаталъ въ Келѣ, я хочу выпустить теперь въ свѣтъ лишь два первыя, т. е. „Свободную Америку" и „ Непризнанною добродѣтель"; остальныя я сохраню до менѣе бурнаго времени, когда никто не соблазнится желаніемъ сдѣлать мнѣ отвратительный и, думаю, незаслз'женный упрекъ въ томъ, что я вторю голосу этихъ бандитовъ, говоря то же, что они говорятъ, но никогда не дѣлаютъ, чего они не сумѣли бы, никогда не могли бы сдѣлать. Тѣмъ не менѣе, я напечаталъ все, такъ какъ мнѣ представлялся случай, о которомъ я разсказалъ; и еще потому, что я з’бѣжденъ, что оставить послѣ себя рз^гко-

писи совсѣмъ не одно и то же, что оставить книги. Книга, дѣйствительно, додѣлана и закончена лишь тогда, когда она напечатана съ самымъ великимъ тщаніемъ, просмотрѣна и корректирована з^ типографскаго станка самимъ авторомъ. Разз^мѣется, книга можетъ быть вовсе не закончена и даже совсѣмъ не сдѣлана, сколько бы старанія ни положить на внѣшность ея изданія. Это слишкомъ очевидно. Но и для настоящаго произведенія эти условія необходимы.

Когда я довелъ до конца это дѣло, я рѣшилъ начать лежащую передъ читателемъ повѣсть своей жизни. Я принялъ такое рѣшеніе подъ вліяніемъ темныхъ предчз^гвствій и на основаніи сознанія (безъ стѣсненія признаюсь въ этомъ), что сдѣланное мною въ теченіе послѣднихъ четырнадцати лѣтъ достойно вниманія. Я началъ свою ра-ботз' въ Парижѣ въ возрастѣ 41 года и нѣсколькихъ мѣсяцевъ, и тамъ же 27 мая 1790 года заканчиваю настоящій отрывокъ, который, повидимомз’, 63'детъ самымъ значительнымъ. И вторично я не станз' переписывать этой болтовни, врядъ ли даже будз^ въ нее заглядывать, пока мнѣ не минетъ шестидесяти, если только доживз^- до этого возраста, времени, когда, вѣроятно, зоке закончится моя поэтическая карьера. Тогда съ холодной мзщростью, которз'ю приносятъ съ собой з’ходяіціе въ прошлое годы, я снова провѣрю эту повѣсть и прибавлю къ ней отчетъ еще о новыхъ десяти или пятнадцати годахъ, которые я, вѣроятно, посвящу творчеству или самообразованію. Если я окажусь способнымъ примѣнить свои силы еще къ двз’мъ или тремъ родамъ литератз’ры, которымъ я бы хотѣлъ отдать остатокъ своихъ способностей, я присоединю тогда годы, посвященные этомз^г дѣлу, къ разсказу о четвертомъ періодѣ своей жизни—порѣ зрѣлости. Если же нѣтъ, то продолжая эту исповѣдь, я начну разсказъ о пятомъ періодѣ—безплодныхъ годахъ старости и вторичнаго дѣтства, который изложу въ самыхъ краткихъ словахъ, какъ ничтожный и безполезный предметъ, если только сохраню достаточнзчо ясность ума и сз'жденія.

Но если я умру раньше, что всего вѣроятнѣе, то прошу всякаго благоволящаго мнѣ человѣка, въ руки котораго попадетъ эта повѣсть, дать ей то примѣненіе, которое онъ сочтетъ наилучшимъ. Если она будетъ напечатана въ ея теперешнемъ видѣ, то, надѣюсь, будетъ видно, что хотя она и писалась съ большой поспѣшностью, однако, склады-лась подъ живымъ впечатлѣніемъ одной только правды. А это приноситъ съ собой простоту и незаконченность. Чтобы кончить повѣсть о мнѣ самомъ, будущему другу останется лишь сообщить время, мѣсто и родъ моей смерти. О нравственномъ состояніи, въ которомъ застанетъ меня послѣдній часъ, онъ сможетъ смѣло увѣрить читателя отъ моего имени, что я слишкомъ хорошо зналъ этотъ лживый и пустой міръ, чтобы унести съ собой сожалѣніе о чемъ-нибудь, кромѣ моей Дамы. Сколько я ни просуществую еще, я стану жить отнынѣ лишь для нея и въ ней, и потому только одна мысль можетъ потрясти и испугать меня,— мысль о возможности потерять ее. И у Неба я прошу лишь одной милости—дозволенія з'йти первымъ отъ невзгодъ здѣшней жизни.

Впрочемъ, если неизвѣстный дрз^тгъ, который станетъ обладателемъ этой рукописи, сочтетъ за лзшшее сжечь ее, онъ постз’питъ не хз^гже. Я только объ одномъ прошу его: если онъ захочетъ обнародовать ее не въ томъ видѣ, какъ я ее написалъ, пусть ограничитъ свои измѣненія сокращеніями разсказа или какими угодно поправками стиля въ направленіи его изящества, но пусть не добавляетъ къ нему ни одного факта и, такимъ образомъ, не видоизмѣняетъ тѣ, которые я самъ разсказалъ. Если, пристз-пая къ изложенію своей жизни, я прежде всего имѣлъ вполнѣ достойное намѣреніе бесѣдовать съ собой о самомъ себѣ, обнарзокить себя приблизительно такимъ, каковъ я есть, и показать себя наполовину обнаженнымъ передъ тѣми, кто хочетъ или захочетъ въ будз'щемъ по настоящемз' узнать меня,—то я, во всякомъ случаѣ, дз'шою. не менѣе всякаго другого, способенъ выразить на двухъ или трехъ страницахъ квинтъ-эссенцію прожитыхъ сорока

одного года моей жизни, если таковая въ ней имѣется, и говорить о себѣ въ манерѣ Тацита съ аффектированной сжатостью и той ложной скромностью, которая паче гордости. Но если бы таковы были мои намѣренія, то я пожелалъ бы выявить на показъ свои высокія дарованія вмѣсто того, чтобы описывать свою душу и характеръ. Сз'іцествуютъ ли эти дарованія или ихъ мнѣ только приписываютъ, -во всякомъ случаѣ, я далъ имъ полное выраженіе въ другихъ своихъ работахъ; въ этой же, которая несмотря на свою искренность, не менѣе значительна, чѣмъ другія, ищетъ выраженія только мое сердце, какъ старикъ, который говоритъ о себѣ самомъ, а попутно и о другихъ людяхъ, такъ, какъ они видны въ будничномъ обиходѣ.

жизнь

ВИТТОРІО АЛЬФІЕРИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

МАЛЕНЬКОЕ ПРЕДИСЛОВІЕ.

4 мая 1803.

Перечитавъ черезъ тринадцать лѣтъ во Флоренціи, гдѣ я окончательно поселился, все написанное мною въ Парижѣ, т. е. мою жизнь до сорока одного і'ода, я исподволь принялся за переписку, внося въ нее нѣкоторыя поправки для достиженія большей ясности и гладкости стиля.

Окончивъ эти записки, въ которыхъ опять говорилъ о себѣ, я рѣшилъ продолжать свой разсказъ, ибо, можетъ быть, за эти тринадцать лѣтъ я сдѣлалъ что-нибудь достойное гласности. Мои силы тѣлесныя и дз’ховныя все слабѣютъ съ накопленіемъ годовъ и возможно, что мнѣ уже больше ничего не дано будетъ совершить. Я льщу себя надеждой, что эта вторая часть, болѣе краткая, чѣмъ первая, будетъ послѣдней. Пятьдесятъ пятый годъ моего сз^ществованія привелъ меня къ порогу старости. Я много жилъ плотью и духомъ и рѣшилъ отнынѣ бездѣйствовать, въ силз' чего эта часть моей жизни дастъ мнѣ лишь скудный матеріалъ для повѣствованія.

ЭПОХА ЧЕТВЕРТАЯ.

ЗАКОНЧИВЪ ПЕЧАТАНЬЕ ПЕРВОЙ СЕРІИ ТРАГЕДІЙ, Я ПРИНИМАЮСЬ ЗА ПЕРЕВОДЪ ВИРГИНІЯ И ТЕРЕНЦІЯ.—ЦѢЛЬ ЭТОЙ РАБОТЫ.

^І79°-

Продолжая разсказъ объ этомъ четвертомъ періодѣ своей жизни, скажу, что я очутился вновь въ Парижѣ, праздный, измученный, неспособный что-либо совершить, хотя предполагалъ многое сдѣлать. Чтобы какъ-нибудь убить время, я началъ въ іюнѣ 1790 года отрывочные переводы тѣхъ мѣстъ Энеиды, которыя меня больше всего очаровали. Потомъ з^твидавъ, что работа эта мнѣ пріятна и полезна, какъ упражненіе въ бѣлыхъ стихахъ, я началъ переводить съ начала. Скоро, однако, мнѣ надоѣло дѣлать каждый день одно и то же, и чтобы внести разнообразіе въ свои занятія и усовершенствоваться въ латыни, я рѣшилъ перевести всего Теренція. Я хотѣлъ при помощи этого чистѣйшаго образца выработать себѣ комическій стихъ для давно задуманной комедіи. Мнѣ казалось, что я смогу внести и сюда тотъ своеобразный стиль, котораго, какъ полагалъ, я достигъ въ трагедіи. Я переводилъ ихъ поочередно черезъ день весь 1790 годъ, до апрѣля 1792 г.; когда з^тѣзжалъ изъ Парижа, 3' меня были почти закончены четыре первыя книги Энеиды; а Теренція,— .Андрія", „Евнз'хъ” и „Эаз'тонтимороменосъ".

Кроммѣ того, чтобы разсѣять навѣянныя обстоятельствами мрачныя мысли, я рѣшилъ для з'пражненія памяти, которая благодаря моему отвлеченію писательствомъ не имѣла достаточнаго развитія, заз^гчивать отрывки изъ Го-

рація, Виргилія, Ювенала, а также изъ Данте, Тассо,. Аріосто. Скоро голова моя наполнилась легіонами стиховъ. Эти второстепенныя занятія окончательно истощили мой мозгъ и лишили меня творческой способности. Поэтому изъ шести задуманныхъ трамелогедій я не смогъ прибавить ни одной къ первой изъ нихъ, къ моему „Авелю". Я былъ выбитъ изъ колеи различнѣйшими обстоятельствами, и терялъ безвозвратно время, молодость и силы, необходимыя для такихъ произведеній. Поэтому въ послѣдній годъ, прожитый въ Парижѣ, и въ послѣдзчоіціе два года я написалъ лишь нѣсколько эпиграммъ и сонетовъ, въ которыхъ изливалъ справедливзчо злобу на рабовъ, ставшихъ господами, и давалъ пшцз* своей меланхоліи. Тз^ттъ я задз^гмалъ сложнз^гю драмз' „Графъ Уголино“, которую собирался присоединить къ шести еще не написаннымъ трамелогедіямъ. Но это такъ и осталось планомъ, о развитіи котораго я больше не дз'малъ, и къ которомз* уже не возвращался. Въ это же время я бросилъ незаконченнаго „Авеля". Въ октябрѣ того же 1790 г. я совершилъ со своей Дамой маленькое двз^гхнедѣль-ное пз^гтешествіе черезъ Канъ, Гавръ, Руанъ, въ Нормандію, замѣчательщчо и богатз'Ю провинцію, мнѣ до т бхъ поръ совсѣмъ незнакомую. Я вернулся очень довольный и даже немного облегченный. Эти три года непрерывнаго печатанья и постоянныхъ печалей изсзчнили мой дз’хъ и тѣло. Въ апрѣлѣ, убѣдившись въ томъ, что во Флоренціи событія все больше и больше запз'тываются, я хотѣлъ поискать гдѣ-нибудь внѣ ея такого мѣста, гдѣ были бы намъ обезпечены отдыхъ и безопасность. Моя Дама избрала Англію, единственно сколько-нибз-дь свободнз’ю и непохожз^тю на другія страны, и отъѣздъ нашъ былъ рѣшенъ.

Глава XXI.

ЧЕТВЕРТОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ АНГЛІЮ И ГОЛЛАНДІЮ.—ВОЗВРАЩЕНІЕ ВЪ ПАРИЖЪ, ГДѢ ТЯЖЕЛЫЯ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ЗАСТАВЛЯЮТЪ НАСЪ

ОСТАТЬСЯ.

6 мая 1791.

Мы уѣхали въ концѣ апрѣля 1791 г., и такъ какъ собирались остаться въ Англіи надолго, то взяли съ собой лошадей и простились съ нашимъ парижскимъ домомъ. Скоро мы были въ Англіи. Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ она очень понравилась моей Дамѣ, въ нѣкоторыхъ гораздо меньше. Немало состарѣвшійся послѣ первыхъ двз'хъ пребываній здѣсь, я продолжалъ цѣнить эту страну (но нѣсколько менѣе) со стороны ея государственнаго устройства. Но на этотъ разъ еще больше, чѣмъ въ третье путешествіе, поразили меня климатъ и неправильный образъ жизни англичанъ. Безконечная ѣда, поздное сидѣнье, до двухъ-трехъ часовъ ночи,—все это не благопріятствовало писательству, развитію ума и здоровью.

Когда впечатлѣнія потеряли для Дамы моей прелесть новизны, а я почзъствовалъ капризные приступы подагры, которая по-истинѣ присз^тща этому благословенно.43' островз⁷, мы начали тяготиться жизнью въ Англіи. Въ іюнѣ того же года произошло знаменитое бѣгство французскаго короля; какъ всѣмъ хорошо извѣстно, онъ былъ настигнутъ въ Вареннѣ и возвращенъ въ Парижъ, гдѣ оказался совсѣмъ зоке узникомъ. Это все болѣе и болѣе осложняло положеніе Франціи и задѣвало также и наши интересы, такъ какъ двѣ трети нашего состоянія были помѣщены во Франціи. Золото исчезло, его замѣнили бу-мажками, стоимость которыхъ падала съ каждымъ днемъ. Я былъ свидѣтелемъ того, какъ съ недѣлю на недѣлю таяло мое состояніе и сводилось сначала къ двумъ третямъ, затѣмъ къ половинѣ, потомъ къ трети и со страшной скоростью стремилось къ нз^тлю. Огорченные неотвратимо

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІЕРИ.

19

надвигающейся на насъ нуждой, мы рѣшили возвратиться во Францію, единственную странз', гдѣ эта несчастная бумажка пока давала намъ средства къ жизни. Будущее страшило насъ и сулило еще большія непріятности. Все-таки въ августѣ, передъ тѣмъ, какъ окончательно покинуть Англію, мы посѣтили Бэтъ, Бристоль и Оксфордъ, затѣмъ опять черезъ Лондонъ проѣхали въ Дувръ, гдѣ нѣсколько дней спустя сѣли на пароходъ.

Въ Дуврѣ со мной приключилась по-истинѣ романтическая исторія, которую я разскажу въ двухъ словахъ. Въ третье пз'тешествіе по Англіи въ 1783—1784 г.г. я не пытался чего-либо узнать о той знаменитой дамѣ, которая во время второй поѣздки подвергла меня столькимъ опасностямъ. До меня только дошли смутные слз^гхи, что она з’ѣхала изъ Лондона, что ея мзокъ замеръ послѣ развода, а она сама вышла замужъ за кого-то темнаго и неизвѣстнаго. За всѣ четыре мѣсяца, проведенные въ Лондонѣ, я не слышалъ о ней ничего, ничего не сдѣлалъ, чтобы добыть о ней свѣдѣнія, и не зналъ даже, жива ли она. Но въ Дуврѣ, въ моментъ, когда я садился на пароходъ, за четверть часа до своей спутницы, чтобы убѣдиться все ли въ порядкѣ, я случайно поднялъ глаза на берегъ, полный народз', и первое, на что з^тпалъ мой взоръ, была эта дама, почти такая же красивая, какъ двадцать лѣтъ назадъ, въ 1771 г. Я подз^гмалъ сначала, что это сонъ, и посмотрѣлъ внимательнѣе. Ея улыбка, обращенная ко мнѣ, убѣдила меня окончательно. Я не могу передать всѣ движенія души, всѣ противорѣчивыя чувства, возбужденныя во мнѣ этой встрѣчей. Я не сказалъ ей ни слова и взошелъ на пакеботъ, ожидая свою спз^тт-ницз'. Она явилась, и черезъ четверть часа мы снялись съ якоря. Она разсказала мнѣ, что сопровождавшіе ее до парохода показали ей ту даму, назвали ее и кратко разсказали исторію ея прошлой и настоящей жизни. Я также не скрылъ обстоятельствъ, при которыхъ мнѣ случалось ее встрѣчать раньше, и все, что за этимъ послѣдовало. Между мной и моей Дамой не могло быть при-

творства, недовѣрія, неуваженія другъ къ другу, жалобъ. Мы пріѣхали въ Калэ. Еще взволнованный неожиданностью, я хотѣлъ написать этой женщинѣ, чтобы облегчить тяжесть своей души. Я отправилъ ей письмо на имя одного банкира въ Дуврѣ, прося его доставить посланіе лично, и переслать отвѣтъ въ Брюссель, куда я направлялъ путь. Мое письмо, копіи котораго у меня, къ сожалѣнію, не сохранилось, было полно горячаго чувства. Это не была любовь, но искреннее, глубокое сожалѣніе къ ея бродячей и не достойной ни ея ранга, ни происхожденія жизни, вмѣстѣ со скорбнымъ сознаніемъ, что всему этому невольная причина. Не будь меня, она скрыла бы свои похожденія, во всякомъ случаѣ, болынз'ю часть ихъ, и съ годами измѣнила бы образъ жизни. Ея отвѣтъ я около четырехъ недѣль спустя прочелъ въ Брюсселѣ. Привожу его дословно, чтобы показать всю странность и З'порство ея дзфно направленнаго характера. Рѣдко можно встрѣтить ихъ въ такой степени развитія, въ особенности 3? женщинъ. Но все на пользз' при изз'ченіи той странной породы, имя которой: человѣкъ ³).

Высадившись въ Калэ, мы рѣшили передъ тѣмъ, какъ окончательно запереться въ Парижѣ, сдѣлать экскурсію въ Голландію, чтобы дать возможность моей Дамѣ увидѣть все сотворенное тамъ искусствомъ рз^ткъ человѣческихъ. Мы ѣхали побережьемъ до Брюгге и Остенде, оттзща черезъ Антверпенъ въ Амстердамъ, Роттердамъ, въ Гаагу и Сѣвернзчо Голландію.

Пз'тешествіе длилось три недѣли, и въ концѣ сентября мы были въ Брюсселѣ, гдѣ остались на нѣсколько недѣль, такъ какъ тамъ жили мать и сестры моей Дамы. Наконецъ, въ концѣ октября мы вернзчшсь въ эту громаднз'ю

клоаку, гдѣ удручающее состояніе нашихъ дѣлъ противъ нашей воли насъ задерживало. Приходилось устраивать тамъ свою жизнь.

Глава XXII.

БѢГСТВО ИЗЪ ПАРИЖА,—ВОЗВРАЩЕНІЕ ВЪ ИТАЛІЮ ЧЕРЕЗЪ ФЛАНДРІЮ И ВСЮ ГЕРМАНІЮ.—МЫ ПОСЕЛЯЕМСЯ ВО ФЛОРЕНЦІИ.

6 мая 1792.

Потративъ два мѣсяца на поиски и затѣмъ на устройство новаго дома, мы, наконецъ, переѣхали въ него въ началѣ 1792 г. Домъ нашъ былъ очень красивъ и злобенъ. Со дня на день мы ожидали событій, которыя бы принесли съ собой сносный порядокъ вещей. Часто же совсѣмъ отчаивались, что такое время когда-нибудь настанетъ. Въ этомъ неопредѣленномъ положеніи моя Дама и я, какъ всѣ вынз’жденные обстоятельствами жить въ то время въ Парижѣ и Франціи, только тратили даромъ время въ бездѣйствіи. Уже два года назадъ я выписалъ изъ Рима всѣ книги, оставленныя тамъ въ 1783 г. Теперь къ ихъ числу прибавились кзшленныя въ Парижѣ, а также въ Англіи и Голландіи во время послѣдняго путешествія. Такимъ образомъ, въ моемъ распоряженіи былъ весь нужный матеріалъ для ограниченной сферы моихъ работъ. Съ книгами и моей дорогой иодрз’гой я бы могъ вполнѣ наслаждаться тихимъ счастьемъ, если бы не страхъ передъ неизбѣжностью новыхъ перемѣнъ. Эта мысль отвлекала меня отъ занятій, я не могъ думать ни о чемъ другомъ и могъ заниматься только продолженіемъ переводовъ изъ Теренція и Виргилія. Между тѣмъ, въ это послѣднее пребываніе въ Парижѣ, какъ и въ предыдущее, я никогда не хотѣлъ познакомиться, ни даже увидать кого-либо изъ этихъ безчисленныхъ изобрѣтателей мни-

мой свободы. У меня къ нимъ было самое непобѣдимое отвращеніе, самое глубокое презрѣніе. Даже сегодня, когда я пишу эти строки,—а зоке четырнадцать лѣтъ длится эта трагикомедія,—я могу похвалиться, что по прежнему не оскверненъ ими мой языкъ, з^гши, глаза. Я ни разу не видѣлъ, не слышалъ и не говорилъ ни съ однимъ изъ этихъ французскихъ законодателей-рабовъ, и ни съ кѣмъ изъ подчиненныхъ имъ рабовъ.

Въ мартѣ этого года я получилъ письма отъ моей матери—они были послѣдними. Она въ нихъ писала съ горячей христіанской любовью о своемъ безпокойствѣ за меня, живущаго „въ странѣ столькихъ смутъ, гдѣ испо-вѣдываніе католичества стѣснено, гдѣ каждый дрожитъ въ ожиданіи новыхъ безпорядковъ и ужасовъОна была, увы, слишкомъ права, и будущее показало это. Но когда я ѣхалъ въ Италію, этой достойной и весьма зшажаемой женщины не стало. Она покинула міръ 23 апрѣля 1792 г., семидесяти лѣтъ отъ роду.

Въ это время разгорѣлась война между Франціей и императоромъ, которая скоро стала всеобщей. Въ іюнѣ попытались окончательно з'ничтожить титз'лъ короля— единственный пережитокъ стараго порядка. Заговоръ 20 іюня не задался и событія шли тихимъ шагомъ, измѣняя жизнь къ худшему. Такъ было до знаменитаго іо августа, когда, какъ извѣстно, разразилась главная бз^гря.

Послѣ этого я не хотѣлъ терять ни одного дня, и моей первой и единственной мыслью было избавить мою Даму отъ всякой опасности, а съ 12 я сталъ готовиться къ отъѣзду. Оставалось послѣднее затрудненіе. Нужно было достать паспорта, чтобы выѣхать изъ Парижа и Франціи. Мы такъ хлопотали въ продолженіе этихъ двухъ-трехъ дней, что 15 и іб мы, какъ иностранцы, получили ихъ. Я отъ венеціанскаго посланника, Дама отъ датскаго, почти единственныхъ оставшихся около этой тѣни королевской власти. Было значительно труднѣе достать необходимые паспорта отъ нашей секціи, называвшейся Монбланъ, отдѣльный для каж-

даго изъ насъ и для прислуги, съ точнымъ обозначеніемъ роста, цвѣта волосъ, пола и проч. Получивъ, наконецъ, всѣ эти свидѣтельства о рабствѣ, мы назначили свой отъѣздъ на до августа, но такъ какъ всѣ приготовленія были сдѣланы заранѣе, я, повинуясь смутному предчувствію, настоялъ, чтобы его передвинули на субботу і8. Мы выѣхали послѣ обѣда, и едва добравшись до заставы Бланшъ, ближайшей отъ насъ на пути въ С.-Дени и Калэ, куда мы направлялись, спѣша выбраться изъ этой несчастной страны, должны были остановиться для провѣрки паспортовъ. На посту стояло четверо солдатъ съ офицеромъ, который просмотрѣвъ бумаги, распорядился отворить передъ нами рѣшетчатыя ворота этой огромной тюрьмы, выпз^тская насъ на вольный свѣтъ. Но въ это время изъ сосѣдняго кабака выскочила банда изъ тридцати бродягъ, пьяныхъ, обтрепанныхъ, яростныхъ. З^гви-давъ двѣ наши кареты, нагруженныя сундуками, и нашу прислугу, двухъ горничныхъ и двухъ или трехъ лакеевъ, они стали кричать, что всѣ богатые бѣгутъ со своими деньгами изъ Парижа и оставляютъ бѣдноту въ нуждѣ и бѣдствіи. Началась ссора между немногочисленными солдатами и этой толпой негодяевъ. Тогда я вышелъ изъ кареты и бросился къ нимъ. Держа въ рукахъ наши семь паспортовъ, я спорилъ, возмущался, кричалъ громче всѣхъ. Это было единственнымъ средствомъ подѣйствовать на францз’ъовъ. Они заставляли тѣхъ грамотныхъ, какіе нашлись межъ нами, поочередно читать описаніе нашей внѣшности. Вспыливъ и потерявъ терпѣніе, я, не взирая на опасность, три раза выхватывалъ свой паспортъ и, наконецъ, крикнулъ:—„слзчпайте: меня зовз^тъ Альфіери; я не французъ, а итальянецъ. Примѣты: высокій, хз^тдой, рыжіе волосы. Это безусловно я, смотрите. Паспортъ у меня. Я его получилъ отъ имѣвшихъ право мнѣ его дать. Мы хотимъ уѣхать, и, клянусь небомъ, мы уѣдемъ".—Сз*-мятица продолжалась болѣе получаса. Я велъ себя разз'мно, и это спасло положеніе. Въ это время многіе подходили вплоть къ нашимъ каретамъ. Одни кричали: „подожжемъ

кареты*, другіе:—„забросаемъ ихъ камнями*, третьи: — „это дворяне и богачи, отведемъ ихъ въ мэрію на расправу*. Но постепенно сопротивленіе, хотя и слабое, со стороны четырехъ солдатъ, высказывавшихся время отъ времени въ нашу пользу, мой крикъ, паспорта, которые я читалъ громогласно, и больше всего усталость отъ получасового возбужденія способствовали замиренію этихъ полу-обезьянъ, полу-тигровъ. Солдаты сдѣлали мнѣ знакъ прыгнз^ть въ карету, гдѣ я оставилъ Даму въ з'жасномъ состояніи. Форейторы вскочили на лошадей, рѣшетчатыя ворота открылись, и мы помчались галопомъ, сопровождаемые свистомъ, ругательствами и проклятіями этихъ каналій. Слава Богу, что мнѣніе хотѣвшихъ отвести насъ въ мэрію не восторжествовало. Было бы очень опасно очутиться среди городской черни, заподозрѣннымя въ бѣгствѣ, съ нагруженными каретами. Эти разбойники изъ м}^тниципалитета не отпз'стили бы насъ. Мы были бы посажены въ тюрьму, и если бы пробыли тамъ двѣ недѣли, т. е. до 2 сентября, то насъ звѣрски зарѣзали бы тамъ вмѣстѣ со многими знатными людьми. Избѣгнз⁷въ этого ада, мы въ два съ половиной дня достигли Калэ, предъявивъ по дорогѣ свои паспорта болѣе сорока разъ. Впослѣдствіи мы узнали, что были первыми иностранцами, покинувшими Парижъ и страну послѣ іо августа. Во всѣхъ муниципалитетахъ, гдѣ мы должны были показывать паспорта, ихъ читали съ глубокимъ изз'мленіемъ. На печатныхъ паспортахъ было зачеркнз^то имя короля. Парижскія событія смутно доходили сюда, и теперь, з'зна-вая о нихъ, всѣ трепетали. Вотъ каковы были мои послѣднія впечатлѣнія отъ Франціи. Я покидалъ ее съ твердымъ намѣреніемъ никогда больше не возвращаться. Отъ Калэ можно было безпрепятственно добраться до Фландріи черезъ Гравелинъ, и мы предпочли вмѣсто того, чтобы тотчасъ сѣсть на пакеботъ, поѣхать сначала въ Брюссель. Мы избрали путь на Калэ, думая, что будетъ легче переправиться въ Англію, не воевавшую съ Франціей, чѣмъ во Фландрію, гдѣ война быстро разгоралась.

Въ Брюсселѣ моя Дама хотѣла отдохнуть отъ всѣхъ пережитыхъ ужасовъ и провести мѣсяцъ въ деревнѣ съ сестрой и ея почтеннымъ мужемъ. Тамъ мы получити письма отъ нашихъ слугъ, оставшихся въ Парижѣ. Они писали, что въ понедѣльникъ 20 авгз^тста, въ день, когда мы предполагали заѣхать и къ счастью уѣхали раньше, къ намъ явилась секція, въ полномъ составѣ, та самая секція, что выдала намъ паспорта; теперь она постановила арестовать мою Даму и посадить ее въ тюрьмз^. Безуміе и глупость этихъ людей, какъ видно, достигли крайнихъ предѣловъ. Все это было наказаньемъ за ея происхожденіе, богатство, безз'пречнз'ю репз^ттацію. Мнѣ, всегда недостойномз' ея, они не оказали этой чести. Они въ нашемъ отсутствіи конфисковали нашихъ лошадей, наши книги, доходы и вписали наши имена въ эмиграціонные списки. Изъ слѣдующихъ писемъ мы узнали объ ужасахъ и кровопролитіяхъ 2 сентября въ Парижѣ, и благословили Провидѣніе, позволившее намъ бѣжать.

Видя, какъ все грознѣе и грознѣе собираются тучи надъ этой несчастной страной, и какъ кровью и терроромъ водворяется такъ называемая респз’блика, мы бла-горазз^гмно рѣшили держаться другихъ странъ и перваго октября уѣхали въ Италію. Мы проѣхали Аахенъ, Франкфуртъ, Аугсбургъ, Инсбрукъ и очутились у подножія Альпъ. Переѣздъ черезъ нихъ прошелъ весело; мы вспоминали дни, проведенные въ странѣ, гдѣ звучитъ зі. Я радовался свободѣ и тому, что вмѣстѣ со своей Дамой открыто проѣзжаю по дорогамъ, гдѣ прежде мнѣ приходилось кружными пз^-тями, тайкомъ пробираться къ ней. Возможность спокойно наслаждаться ея присутствіемъ, близкое начало любимыхъ занятій, все это счастіе такъ успокоило и просвѣтило мою душу, что начиная съ Аугсбурга до самой Тосканы ключъ поэзіи забилъ во мнѣ, полились и стихи. Наконецъ, 5 ноября мы прибыли во Флоренцію, откзща з’же болѣе не выѣзжали, и гдѣ я вновь нашелъ живое сокровище языка, что не мало вознаградило меня за лишенія, которыя я протерпѣлъ во Франціи.

Глава XXIII.

МАЛО-ПО-МАЛУ Я ВОЗВРАЩАЮСЬ КЪ ЗАНЯТІЯМЪ,—КОНЧАЮ ПЕРЕВОДЫ.—ПРИНИМАЮСЬ ЗА ОРИГИНАЛЬНОЕ ПРОИЗВЕДЕНІЕ.—НАХОЖУ ХОРОШІЙ ДОМЪ ВО ФЛОРЕНЦІИ И НАЧИНАЮ ЗАНИМАТЬСЯ ДЕКЛАМАЦІЕЙ.

По возвращеніи во Флоренцію мы больше года потратили на поиски подходящаго дома. Въ это время вновь пробзщилась во мнѣ заглохнувшая было за послѣдніе годы страсть къ литератз^рѣ. Этомз⁷ способствовали раздававшійся вокрзтъ меня столь милый моему сердцз⁷ прекрасный итальянскій языкъ, радостныя встрѣчи съ людьми, говорившими со мной о моихъ трагедіяхъ, и возможность часто видѣть ихъ, хотя и въ плохой постановкѣ, на сценѣ нѣсколькихъ театровъ. Первая самостоятельная маленькая веіць, которую я задумалъ (за послѣдніе три года я написалъ всего нѣсколько стихотвореній), была „Апологія короля Людовика XVI я написалъ ее въ декабрѣ того же года. Я также горячо продолжалъ переводы Теренція и Энеиды, и въ теченіе 1793 г. закончилъ ихъ; однако, они не были вполнѣ отдѣланы. Саллюстія, единственную вещь, надъ которой я болѣе или менѣе работалъ во время путешествія по Англіи и Голландіи (наряду съ Цицерономъ, прочитаннымъ и перечитаннымъ мною цѣликомъ), Саллюстія, исправленнаго и старательно отшлифованнаго, я собирался переписать въ 1793 г. и тѣмъ самымъ завершить его окончательно. Затѣмъ я написалъ еще сатиру въ прозѣ на событія во Франціи, въ видѣ компендіз⁷ма; такъ какъ у меня было еще много сонетовъ и эпиграммъ на этотъ трагикомическій переворотъ, и я хотѣлъ собрать все во-едино, то и рѣшилъ, что эта проза бз^тдетъ предисловіемъ къ сборнику подъ названіемъ „Мизогаллъ"; она должна была и объяснить значеніе всей книги.

Такъ мало по малу я втягивался въ занятія. Наши доходы сильно з'меньшились, но ихъ все же хватало на скромнзчо жизнь. Я любилъ свою Даму съ каждымъ днемъ

все болѣе и болѣе, и чѣмъ безпощаднѣй обрушивались на нее удары сзщьбы, тѣмъ дороже и священнѣе становилась она для меня. Моя душа успокаивалась, и все ярче разгоралась въ ней жажда знанія. Но для серьезныхъ занятій, о которыхъ я мечталъ, мнѣ недоставало книгъ. Вся моя библіотека въ Парижѣ погибла безвозвратно, и я почти не пытался вернуть изъ нея хоть что-либо. Только разъ въ видѣ шутки въ 1795 г. я написалъ одному знакомому итальянцу, находившемуся въ Парижѣ, эпиграмму, въ которой было требованіе возвратить мои книги. Моя эпиграмма и отвѣтъ на нее помѣщены въ длинномъ примѣчаніи къ концу второго отрывка прозы въ „Мизогаллѣ“. Что касается настоящаго творчества, то мнѣ не хватало силъ на него. Планъ пяти родственныхъ „Авелю“ тра-мелогедій былъ у меня готовъ, но прошлыя и настоящія страданія притупили мою творческую способность. Мое воображеніе ослабѣло, и кипучая живость послѣднихъ лѣтъ молодости заглохла подъ вліяніемъ горя и тяжелыхъ впечатлѣній этихъ пяти лѣтъ. Такимъ образомъ я долженъ былъ отказаться отъ своихъ замысловъ за недостаткомъ необходимой для ихъ исполненія энергіи.

Разставшись съ этой дорогой для меня идеей, я взялся за сатиры, изъ которыхъ была готова лишь первая, служившая прологомъ къ остальнымъ. Я достаточно упражнялся въ сатирѣ въ различныхъ отрывкахъ „Ми-зогалла“, и не отчаявался въ успѣхѣ. Я написалъ вторз^тю сатиру и часть третьей, но еще не могъ сосредоточиться-Къ тому же неудобства квартиры и недостатокъ книгъ мѣшали моей работѣ.

Въ это время я началъ заниматься декламаціей, что было только напрасной тратой времени. Вотъ какъ я пришелъ къ этому: во Флоренціи жила одна дама и нѣсколько молодыхъ людей, у которыхъ были способности и вкусъ къ сценическому искусству. Мы разучили „Са}'ла“ и поставили его весной 1793 г. въ частномъ домѣ; спектакль имѣлъ большой успѣхъ у присутствовавшей немногочисленной публики. Въ томъ же самомъ году мы нашли пріятный,

хотя и маленькій домъ Джіанфильяцци на Лунгарно, близъ моста 8.-ТгіпИа. Мы переѣхали туда въ ноябрѣ. Я но сейчасъ нахожусь въ немъ, тутъ надѣюсь и умереть, если только судьба не заброситъ меня слишкомъ далеко. Мягкій воздухъ, далекій видъ, удобство дома освѣжили мои умственныя и творческія силы. Но до трамелогедій мнѣ такъ и не удалось подняться. Въ прошломъ годз^т меня очень увлекло пустое занятіе—декламація; я и въ 1794 г. потратилъ на нее три весеннихъ мѣсяца.

Въ этомъ домѣ возобновились представленія „Саз^-ла“ и „Брута“, въ которыхъ я игралъ главныя роли. Всѣ меня увѣряли, и я самъ былъ склоненъ вѣрить, что дѣлаю замѣтные успѣхи въ этомъ трудномъ искусствѣ. Будь я моложе, я бы могъ вполнѣ усовершенствоваться въ немъ, такъ какъ чувствовалъ, какъ съ каждымъ разомъ все болѣе и болѣе развиваются мои способности, смѣлость, вѣрность передачи. Всего лучше удавались мнѣ переходы тона, многообразіе движеній—медленныхъ и быстрыхъ, мягкихъ и сильныхъ, спокойныхъ и страстныхъ. Они придавали красочность и скульптурность внѣшнему облику героя, игра остальныхъ улучшалась по моему примѣру, и это дало мнѣ увѣренность въ томъ, что если бы у меня были деньги, время и избытокъ здоровья, я могъ въ три-четыре года сгруппировать вокругъ себя трзшпу драматическихъ актеровъ. Возможно, что она не была бы образцовой, но, во всякомъ слз’чаѣ, отличалась бы отъ обычныхъ итальянскихъ трз’ппъ и дѣйствовала бы на путяхъ красоты и правды.

Изъ-за сцены я опять забросилъ свои занятія на весь этотъ годъ и на часть слѣдз^тющаго, когда я въ послѣдній разъ выстзчіалъ на подмосткахъ. Въ 1795 г. въ моемъ домѣ шелъ „Филиппъ II“, гдѣ я игралъ одну за другой двѣ столь различныя роли, Филиппа и Карлоса. Моей любимой ролью былъ Саулъ, потомз' что этотъ характеръ совмѣщаетъ въ себѣ рѣшительно все. Въ это время его ставили въ Пизѣ въ частномъ домѣ актеры-любители, пригласившіе и меня принять участіе въ спектаклѣ. Я

поддался голосу маленькаго тщеславія, и это было моимъ послѣднимъ выступленіемъ въ любимой роли, гдѣ я замиралъ, какъ подобаетъ царю.

За эти два года, прожитые въ Тосканѣ, я началъ опять поспать книги. Я досталъ почти всѣ пропавшія у меня произведенія на тосканскомъ нарѣчіи и дополнилъ собраніе римскихъ классиковъ. Къ нему^г я присоединилъ, не знаю, по какимъ побужденіямъ, и греческихъ классиковъ въ лучшихъ греко-латинскихъ изданіяхъ. Мнѣ хотѣлось имѣть ихъ и читать хотя бы одни заглавія, если ужъ не суждено было пойти дальше этого.

Глава XXIV.

ЛЮБОПЫТСТВО И СТЫДЪ ЗАСТАВЛЯЮТЪ МЕНЯ ЧИТАТЬ ГОМЕРА И ГРЕЧЕСКИХЪ ТРАГИКОВЪ.— Я ПРЕДПОЧИТАЮ ПИСАТЬ САТИРЫ И ПРОЧІЕ

ПУСТЯКИ.

9 мая.

Лучше поздно, чѣмъ никогда. Въ сорокъ шесть лѣтъ, будучи уже двадцать лѣтъ лирическимъ поэтомъ и авторомъ многихъ трагедій, я захотѣлъ познакомиться съ родоначальникомъ поэзіи, съ Гомеромъ, Пиндаромъ и другими греками. Я тѣмъ охотнѣе уступилъ этому своему желанію, что з^гже много лѣтъ, благодаря гіз’тешествіямъ, лошадямъ, перемѣнамъ, безпокойству ума и сердца, переводамъ, я чзъствовалъ себя настолько отупѣвшимъ, что отнынѣ могъ претендовать только на эрз^тдицію, для которой требуется лишь хорошая память и 43'жой талантъ. Къ несчастью, моя память, бывшая когда-то очень хорошей, теперь значительно ослабѣла. Чтобы избѣжать бездѣлья и прервать на время занятіе исторіей, я сталъ читать Гомера, Гезіода, Аристофана и Анакреона. Читалъ я ихъ въ латинскомъ подстрочникѣ, вслѣдствіе чего мнѣ

пришлось бросить Пиндара, такъ какъ его лирическіе порывы казались мнѣ въ дословномъ переводѣ просто глупыми. Я потратилъ полтора года на это неблагодарное занятіе. Мой истощенный мозгъ почти совсѣмъ не могъ уже творить. Къ этому времени относятся лишь нѣсколько стихотвореній и семь сатиръ. 96-й годъ былъ пагубнымъ годомъ для Италіи. Франція, три года грозившая нашествіемъ, наконецъ, привела свои намѣренія въ исполненіе. Все большая и большая печаль овладѣвала мною при мысли о будущемъ рабствѣ и нищетѣ. Вмѣстѣ съ независимостью Пьемонта рушились и всѣ мои надежды на жизнь. Готовый на все, съ твердымъ намѣреніемъ никому не служить и никого ни о чемъ не просить, я твердо и мужественно переносилъ все остальное. Я еще больше ушелъ въ свои занятія, отдыхая на нихъ отъ печальной дѣйствительности. „Мизогаллъ" съ каждымъ днемъ увеличивался въ объемѣ. Я собралъ въ немъ всю ненависть моей любимой Италіи и мою собствентчо, храня твердую надежду, что эта злая книга послужитъ Италіи и нанесетъ Франціи сильный ударъ. Мечты и чудачества поэта, пока они не осуществятся—предсказанія вдохновеннаго пророка, когда исполняются.

Глава XXV.

ПОЧЕМУ, КАКИМЪ ОБРАЗОМЪ И СЪ КАКОЮ ЦѢЛЬЮ Я, НАКОНЕЦЪ, РѢШИЛЪ ПРИНЯТЬСЯ СОВЕРШЕННО САМОСТОЯТЕЛЬНО ЗА СЕРЬЕЗНОЕ ИЗУЧЕНІЕ ГРЕЧЕСКАГО ЯЗЫКА.

Еще въ 1778 году, когда мой милый Калз^зо былъ со мной во Флоренціи, по какой-то прихоти, навѣянной бездѣльемъ, или изъ побужденія пустого любопытства, я попросилъ его начертить мнѣ на листѣ бумаги гре-ческзчо азбуку, и по ней научился съ грѣхомъ пополамъ различать и называть отдѣльныя 63'квы. Этимъ

исчерпывались мои познанія въ греческомъ языкѣ. Долгое время я не думалъ объ этомъ больше. Но два года томз⁷ назадъ, принявшись за чтеніе тѣхъ подстрочныхъ переводовъ, о которыхъ говорилъ З'же, я разыскалъ среди своихъ 63'магъ этотъ затерянный листокъ, и пытался вспомнить начерченные на немъ знаки съ тою цѣлью, чтобы имѣть возможность время отъ времени взглядывать на греческій текстъ и пробовать заловить въ немъ звукъ тѣхъ словъ, которыя почему-либо привлекали мое вниманіе. Мнѣ, дѣйствительно, случалось иногда останавливать недозрѣвающій взоръ на непонятныхъ письменахъ, З’подобляясь лисицѣ изъ басни, тщетно вздыхавшей по запретномз' винограда. Къ естественной трудности для меня присоединилось особое трзщно преодолимое препятствіе: глаза мои не могли приспособиться къ проклятому шрифтз?; былъ ли онъ крупенъ или мелокъ, слитъ или напечатанъ въ разбивда, взоръ мой туманился, лишь только я сосредоточивалъ его на строкахъ греческаго текста, и я считалъ удачей, когда мнѣ задавалось, разбирая по слогамъ, урвать изъ текста какое-нибудь одно, хотя бы самое короткое, слово. Но я такъ и не могъ прочесть цѣлаго стиха, не могъ даже пристально вглядѣться въ него или произнесть, и еще того менѣе заучить его на память.

Я не зналъ, какъ взяться за дѣло, ибо по природѣ неспособенъ къ длительному сосредоточенію ума и глаза на грамматикѣ, и совершенно лишенъ способностей къ языкамъ. (Еще раньше я два или три раза пробовалъ научиться по-англійски, а недавно, находясь въ Парижѣ въ 1790 г., передъ четвертой поѣздкой въ Англію, возобновилъ свои старанія, переводилъ „Виндзоръ¹⁴ Попа и принялся за „Опытъ о человѣкѣ"). Я дожилъ до зрѣлыхъ лѣтъ, не изз’чивъ ни одной грамматики, даже итальянской, противъ правилъ которой я грѣшз', правда, рѣдко, но и то лишь благодаря навыда глаза, пріобрѣтеннаго чтеніемъ, а вовсе не вслѣдствіе знанія ея законовъ, назвать которые и изложить ихъ содержаніе я чрезвычайно затруд-

нился бы. И вотъ, наперекоръ всѣмъ этимъ физическимъ и психическимъ препятствіямъ, несмотря даже на мое обращеніе къ переводамъ, я далъ себѣ обѣтъ преодолѣть столько одновременныхъ препонъ. Но я никого не посвятилъ въ свое намѣреніе, не говорилъ о немъ даже своей Дамѣ; а это многое значитъ. Такимъ-то образомъ, проблуждавъ два года у границъ древней Греціи, но не успѣвъ проникнуть въ ея предѣлы, я, наконецъ, утратилъ терпѣніе и рѣшилъ покорить эту область.

Я накупилъ себѣ множество рзчюводствъ по грамматикѣ,—сперва греко-латинскихъ, затѣмъ исключительно греческихъ. Я сталъ проводить цѣлые дни, спрягая глаголъ т6~тс« сложныхъ глаголовъ и глаголовъ на р.'; моя Дама вскорѣ зазнала мою тайну, такъ какъ замѣчала, что я постоянно бормочу что-то про себя, требовала объясненія и добилась своего.

Съ каждымъ днемъ мое зчюрство въ достиженіи намѣченной цѣли зчзеличивалось, а цѣной величайшихъ з^тсилій ума, глаза и языка я достигъ къ концу 1797 года возможности безъ помз’тнѣнія взора и з^ма вглядываться въ любзчо страницу греческаго текста, даже напечатанную мелкимъ шрифтомъ, 63'дь то стихи или проза; я наз'чился вполнѣ точно понимать текстъ, постзшая по отношенію къ параллельному латинскому тексту совершенно такъ же, какъ раньше постзшалъ по отношенію къ греческомз⁷,—т. е. кидалъ бѣглый взглядъ на латинское слово, которое соотвѣтствовало греческомз^, если послѣднее мнѣ ранѣе не встрѣчалось, или я позабылъ его значеніе. Я достигъ, наконецъ, з'мѣнія отчетливо читать вслз⁷хъ съ произношеніемъ вполнѣ терпимымъ и даже педантическимъ въ отношеніи з^тдареній, придыханій и двзтласныхъ; я произносилъ греческія слова, сообразуясь съ начертаніемъ и не слѣдуя нелѣпой манерѣ современныхъ грековъ, которые, не замѣчая того, помѣстили цѣлыхъ пять і о т ъ (і) въ свою азбз^ткз^т, превративъ этимъ самый гармоничный языкъ изъ всѣхъ, когда-либо звз’чавшихъ на землѣ, въ какое-то непрерывное, і о к а н і е, напоминающее больше

всего лошадиное ржаніе. Я преодолѣлъ всѣ трудности чтенія и произношенія тѣмъ, что не только тщательно прочитывалъ вслухъ текущій дневной урокъ, но и въ продолженіе цѣлыхъ двухъ часовъ подрядъ ежедневно декламировалъ и, такимъ образомъ, прочелъ—правда, ничего или почти ничего не понимая изъ-за быстроты чтенія и сосредоточенія вниманія на одномъ только произношеніи— всего Геродота, дважды Ѳукидида съ комментаріемъ къ нему, Ксенофонта, всѣхъ второстепенныхъ ораторовъ, а также дважды комментаріи Прокла къ Платонову „Тимею“; послѣдняго я читалъ исключительно потомз^г, что онъ былъ напечатанъ менѣе разборчивымъ шрифтомъ и съ большимъ числомъ сокращеній.

Столь упорный трудъ не ослабилъ моей умственной дѣятельности, чего я могъ опасаться. Наоборотъ, онъ вывелъ меня изъ летаргіи предшествующихъ лѣтъ. Въ теченіе этого 1797 г. я довелъ число своихъ сатиръ до семнадцати, дальше чего онѣ не пошли и до сихъ поръ. Я снова пересмотрѣлъ всѣ стихотворенія и исправилъ многія изъ нихъ. Наконецъ, все болѣе увлекаясь греческимъ, по мѣрѣ того, какъ въ немъ совершенствовался, я началъ переводить—сперва „Альцесту" Эврипида, затѣмъ „Фн-локтета" Софокла и „Персовъ" Эсхила и, наконецъ, чтобы испробовать свои силы на всѣхъ родахъ греческаго драматическаго искусства,—„Лягз'шекъ" Аристофана. Увлеченіе греческимъ языкомъ не препятствовало занятіямъ латинскимъ. Въ томъ же года я прочелъ и изучилъ Лукреція и Плавта; я читалъ Теренція, произведенія кото ■ раго еще раньше переводилъ и, какъ оказалось по странной слз’чайности, перевелъ ихъ такимъ образомъ всѣ цѣликомъ, хотя ни разу не прочелъ подрядъ ни одной изъ его шести комедій. Не грѣша противъ истины, могу сказать, что я перевелъ Теренція, не прочитавъ его.

Кромѣ того, я изучилъ всѣ размѣры, которыми писалъ Горацій, такъ какъ мнѣ стало стыдно, что я читалъ его, изз'чалъ, даже вьючилъ, могу сказать, ничего не вѣдая о рифмахъ его стиховъ. Я пріобрѣлъ также достаточныя познанія о размѣрахъ, з'потребляемыхъ въ греческихъ хорахъ и о тѣхъ, какими писали Пиндаръ и Анакреонъ. Въ результатѣ этотъ 1797 годъ значительно уменьшилъ мое невѣжество. У меня не было иной цѣли, когда я предпринималъ всѣ эти трзщы, кромѣ стремленія удовлетворить своей любознательности, выйти изъ тьмы невѣжества, въ которой я прозябалъ, а также желанія избѣжать надоѣвшей мнѣ возни съ французщиной,

Глава XXVI.

НЕОЖИДАННЫЙ РЕЗУЛЬТАТЪ МОИХЪ НѢСКОЛЬКО ЗАПОЗДАЛЫХЪ ЗАНЯТІЙ ГРЕЧЕСКИМЪ ЯЗЫКОМЪ.—ВЪ ПОСЛѢДНІЙ РАЗЪ ВЕРНУВШИСЬ ПОДЪ СѢНЬ АПОЛЛОНА, Я ПИШУ ВТОРУЮ АЛЬЦЕСТУ.

іб мая 1798 годя.

Таковы были единственные плоды, которыхъ я ждалъ отъ своихъ занятій; но доброму отцу Аполлону угодно было даровать мнѣ неожиданную награду за мои трзщы. Когда я въ 1796 годз^г читалъ, какъ говорилъ уже, подстрочные переводы и успѣлъ ознакомиться съ Гомеромъ, Эсхиломъ, Софокломъ и пятью трагедіями Эври пида, я приступилъ къ чтенію его „Альцесты“, о которой не имѣлъ до сихъ поръ никакого представленія. Меня такъ поразилъ, такъ растрогалъ и вдохновилъ глубокій драматизмъ сюжета этой трагедіи, что, докончивъ ея чтеніе, я написалъ слѣдующія слова на клочкѣ бумаги, который еще у меня хранится: „Флоренція, 18 января 1796 года. Если бы я не далъ себѣ клятвы не сочинять больше ни одной трагедіи, я, не теряя ни мгновенія, подъ вліяніемъ волнующихъ 43'вствъ, возбз'жденныхъ въ моей дЗ’шѣ чтеніемъ „Альцесты" Эврипида, набросалъ бы на 63-магѣ планъ новой „Альцесты¹¹, въ который ввелъ бы все, что представляется мнѣ прекраснымъ въ греческомъ об-

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІЕРИ.

20

разцѣ, но откуда исключилъ бы все достойное смѣха, что было бы не маловажнымъ дѣломъ. Для начала вотъ перечисленіе дѣйствующихъ лицъ, количество которыхъ я бы сократилъ”. За этимъ, дѣйствительно, слѣдовалъ списокъ тѣхъ лицъ, которые потомъ вошли въ мою трагедію. Но я очень быстро забылъ объ этомъ листкѣ. Я продолжалъ читать произведенія Эврипида, въ которыхъ не находилъ уже впечатлѣній, равныхъ тѣмъ, которыя я вынесъ изъ „Альцесты”. Позже, когда пришла вновь очередь Эврипида (я взялъ за правило перечитывать всякую вещь, по меньшей мѣрѣ, два раза) и я опять встрѣтился съ „Альцестой”, я испыталъ то же волненіе, тѣ же восторги. И въ сентябрѣ этого 1797 года я набросалъ сценарій предположенной трагедіи, хотя твердо рѣшилъ не писать ея. Зато я задумалъ перевести Эврипидову „Альцесту”, и эта работа заняла весь слѣдующій годъ. Такъ какъ въ то время я слишкомъ мало зналъ греческій языкъ, я переводилъ съ латинскаго. Но постоянное сосредоточеніе мыслей вокругъ трагедіи Эврипида, которую я переводилъ, съ каждымъ днемъ все сильнѣе разжигало во мнѣ желаніе переработать ее по своему замыслу. Наконецъ, насталъ разъ майскій день 1798 года, когда мое воображеніе такъ сильно воспламенилось этой темой, что, вернувшись съ прогулки, я немедленно сталъ излагать ее въ прозѣ на бз^гмагѣ. Написавъ въ одинъ присѣетъ весь актъ, я намѣтилъ на поляхъ рзжописи: „Написано съ восторгомъ и слезами”. На слѣдующій день съ тѣмъ же вдохновеніемъ закончилъ остальные четыре акта, прибавивъ набросокъ хоровъ и прозу, елзокащую комментаріемъ. Все было окончено 26 мая. Для меня не могло быть отдыха до тѣхъ поръ, пока я не сложилъ съ себя бремени, которое носилъ въ душѣ моей такъ долго и настойчиво. Тѣмъ не менѣе, у меня все еще не было намѣренія переложить написанное въ стихи и отдѣлать свою трагедію.

Но въ сентябрѣ 1798 года, продолжая, какъ уже было сказано, основательное изз^ченіе греческаго языка, я сталъ

лелѣять мысль о сличеніи съ текстомъ моего перевода „Альцесты“, съ цѣлью исправить его ошибки и сдѣлать шагъ впередъ въ этомъ языкѣ, овладѣть которымъ можно лишь дѣлая переводы, при условіи упорнаго старанья передать или, по крайней мѣрѣ, заставить почувствовать каждый образъ, каждое слово, каждый оборотъ рѣчи оригинала.

Но, какъ только я ввязался въ это дѣло, вдохновеніе вспыхнуло во мнѣ въ четвертый разъ и, взявшись за мою „Альцесту*, я прочелъ ее, умилился, пролилъ слезы и съ 30 сентября 1798 года сталъ перелагать въ стихи, которые закончилъ къ 21 октября, считая и хоры. Такъ нарушилъ я свой обѣтъ послѣ десятилѣтняго искуса. Но я не хочу, чтобы меня сочли неблагодарнымъ или плагіаторомъ и, признавая эту трагедію цѣликомъ принадлежащей не мнѣ, а Эврипиду, я помѣстилъ ее въ числѣ переводовъ, гдѣ она должна оставаться подъ названіемъ „Второй Альцесты", неразрывной съ „Первой Альце-стой“, своей матерью.

О нарушеніи моего обѣта я не повѣдалъ никому', даже той, которая была половиной меня самого. Я хотѣлъ сдѣлать изъ этого развлеченіе, и, собравъ у себя нѣсколько человѣкъ въ декабрѣ мѣсяцѣ, прочелъ имъ свою пьесу, выдавъ ее за переводъ Эврипида; и всѣ, у кого не было о немъ яснаго представленія, вѣрили этому до третьяго акта, когда кто-то, помнившій Эврипида, открылъ, наконецъ, мою продѣлку, и чтеніе, начавшееся съ имени Эврипида, окончилось именемъ Альфіери. Трагедія имѣла успѣхъ, и я самъ ничего не имѣлъ противъ нея, какъ произведенія посмертнаго; въ то же время я находилъ необходимымъ многое въ ней передѣлать и сократить. Я разсказалъ объ этомъ со всѣми подробностями потому', что если со временемъ „Альцеста" дождется признанія, этотъ анекдотъ послужитъ къ выясненію природы поэтовъ непосредственнаго вдохновенья, и, какъ бываетъ съ ними иногда, что вещи, предназначенныя ими къ исполненію не у’даются, а тѣ, отъ которыхъ они отказались, беретъ

на себя ихъ геній и успѣваетъ въ этомъ; и какъ нз^жно считаться съ вдохновеніемъ и повиноваться естественному влеченію Феба.

Если же моя „Альцеста“ ничего не стоитъ, читатель посмѣется надо мной вдвойнѣ, читая мое произведеніе и мою жизнь, и посмотритъ на эту главз% какъ на относящуюся къ пятой эпохѣ, сочтя за лучшее оторвать ее отъ зрѣлаго возраста, какъ даръ, подобающій старости.

Когда объ этихъ двухъ „Альцестахъ“ узнали нѣсколько человѣкъ во Флоренціи, то прежде всего обнарз^жилось, что я изучалъ греческій языкъ, обстоятельство, которое я скрывалъ отъ всѣхъ, даже отъ црз^тга моего Калз'зо; но онъ узналъ объ этомъ слѣдующимъ образомъ. Въ маѣ того же года я послалъ въ Туринъ свой портретъ, очень хорошо сдѣланный Ксавье Фабромъ, зфоженцемъ Монпелье, но совсѣмъ не французомъ. На оборотной сторонѣ этого портрета, который предназначался въ даръ моей сестрѣ, я надписалъ двѣ строчки изъ Пиндара. Сестра осталась очень довольна портретомъ и, поворачивая его во всѣ стороны, замѣтила мои греческія каракули; тогда она позвала Калз’зо, съ которымъ тоже была дрз'жна, и попросила его перевести стихи. Отсюда аббатъ з^тзналъ, что я з'мѣю писать по-гречески; но онъ сомнѣвался, чтобы я могъ поддаться смѣшному педантскому тщеславію и написать эпиграфъ, котораго самъ не понимаю. Онъ сейчасъ же написалъ мнѣ, упрекая въ скрытности, и въ томъ, что я сдѣлалъ тайнз' изъ этого живого изученія. Я отвѣчалъ ему краткимъ письмомъ, написаннымъ по-гречески, которое составилъ какъ можно старательнѣе, безъ всякой посторонней помощи. Онъ нашелъ его недурнымъ для пятидесятилѣтняго ученика, который не больше, чѣмъ полтора года тому назадъ взялся за грамматику. Я прибавилъ къ этому маленькому посланію четыре отрывка, заимствованныхъ изъ моихъ четырехъ переводовъ, и отослалъ ему все это, какъ образчикъ работъ, сдѣланныхъ мною до этого времени.

Похвалы Калузо поощрили меня продолжать дѣло съ большимъ жаромъ. Я вернулся къ превосходному упражненію, которое было для меня самымъ полезнымъ при изученіи латинскаго и греческаго, и состояло въ заз^гчи-ваніи наизусть цѣлыхъ сотенъ стиховъ различныхъ авторовъ.

Но въ этомъ же, 1798 году, мнѣ пришлось обмѣняться нѣсколькими письмами съ лицами, очень непохожими на друга моего Калузо. Ломбардія, какъ я уже упоминалъ, и какъ это каждый знаетъ, была наводнена французской арміей съ 1796 года. Пьемонтъ едва держался; подъ видомъ кампоформійскаго мира императоръ заключилъ несчастный договоръ съ французскимъ диктаторомъ. Положеніе папы поколебалось, и Римъ его былъ занятъ, оказался во власти рабовъ-демократовъ.

Все вокругъ дышало бѣдствіемъ, униженіемъ и ужасомъ. Французскимъ посланникомъ въ Тз'ринѣ былъ тогда Жэнгэнэ, по профессіи парижскій литераторъ, работавшій подъ сурдинку надъ возвышенной задачей сокрушенія побѣжденнаго и безорзчкнаго короля. Я неожиданно полз'чилъ письмо отъ этого человѣка, къ моему великому удивленію и сожалѣнію. ⁴) Я отвѣтилъ и получилъ отвѣтъ.

Изъ этихъ писемъ видно, что Жэнгэнэ, получивъ отъ своихъ господъ приказаніе обслужить Пьемонтъ французской свободой, искалъ агентовъ для этого и пробовалъ, нельзя ли обезчестить и меня, какъ имъ задалось З’же однажды разорить меня. Но блага этого міра во власти тирановъ, а честь принадлежитъ тому, кто обладаетъ ею.

Вотъ почему послѣ моего второго отвѣта переписка закончилась; но я дз^маю, что позже онъ воспользовался свѣдѣніями о тюкахъ моихъ манускриптовъ въ Парижѣ— о чемъ ему сообщилъ Калузо, дабы онъ возвратилъ мнѣ ихъ. Списокъ книгъ, которыя по его словамъ онъ могъ мнѣ вернуть (я думаю, что многое онъ удержалъ лично для себя), вызоветъ улыбку, если я приведу его здѣсь. Въ немъ числится около сотни томовъ самыхъ хзщшихъ произведеній, самыхъ плохихъ итальянскихъ авторовъ,— а то, что я оставилъ въ Парижѣ шесть лѣтъ тому назадъ, представляло собой, по крайней мѣрѣ, тысячу шестьсотъ томовъ избранныхъ итальянскихъ и латинскихъ классиковъ. Но никого не удивитъ этотъ списокъ: таково ужъ, всѣмъ извѣстно, французское возстановленіе убытковъ.

Глава XXVII. і1 мая.

КОНЕЦЪ „МИЗОГАЛЛА". — ЗАВЕРШЕНІЕ МОЕГО СТИХОТВОРЧЕСТВА „ТЕЛЕВТОДІЕЙ“.—ВОЗСТАНОВЛЕНІЕ „АВЕЛЯ', ДВУХЪ „АЛЬЦЕСТЪ" И ПОЛИТИЧЕСКОЙ БРОШЮРЫ „ИТАЛЬЯНСКИМЪ ВЛАСТИТЕ-ЛЯМЪ“.—НЕДѢЛЬНОЕ РАСПРЕДЪЛЕНЕ ЗАНЯТІЙ,— ПРИГОТОВИВШИСЬ КО ВСЕМУ И СОСТАВИВЪ СЕВЪ ЭПИТАФІЮ, Я ЖДУ НАШЕСТВІЯ ФРАНЦУЗОВЪ, КОТОРОЕ ПРОИЗОШЛО ВЪ МАРТЪ 1799 ГОДА.

іі мая 1799.

Между тѣмъ, положеніе Тосканы становилось все опаснѣе: французы выражали ей свою дружбу, хотя и въ предѣлахъ законности. Уже въ декабрѣ 1798 года они закончили блестящее завоеваніе Лукки, откуда непрестанно грозили Флоренціи, и въ началѣ 1799 года занятіе этого города казалось неизбѣжнымъ. Я хотѣлъ привести свои дѣла въ порядокъ и быть готовымъ ко всему. Еще въ предыдущемъ году, во время одного изъ пристз'повъ скуки, я взялся за окончаніе „Мизогалла" и остановился на взятіи Рима, на которое смотрѣлъ, какъ на самый блестящій эпизодъ этой рабской эпохи. Для сохраненія этой работы, которой очень дорожилъ, я заказалъ около десяти копіи съ нея и помѣстилъ ихъ въ разныхъ мѣстахъ, гдѣ онѣ не могли пропасть или затеряться, но въ надлежащее время появились-бы въ свѣтъ. Такъ какъ я никогда не скрывалъ своей ненависти и презрѣнія къ этимъ недостойнымъ рабамъ, то рѣшилъ приготовиться ко всѣмъ жестокостямъ и оскорбленіямъ или, вѣрнѣе сказать,—приготовить единственное средство для избѣжанія ихъ. Пока меня не тронутъ, я рѣшилъ быть мертвымъ; какъ только меня начали бы разыскивать, я сумѣлъ бы обнаружить признаки жизни и показать себя свободнымъ человѣкомъ.

Во всякомъ случаѣ, я принялъ всѣ мѣры, чтобы жить безупречной, свободной и достойной зшаженія жизнью, или умереть, если это окажется нужнымъ, но сначала отомстивъ за себя.

Я описалъ мою жизнь, чтобы помѣшать кому-нибудь другому исполнить это хуже, чѣмъ сдѣлалъ я. То же самое побужденіе заставило меня тогда сложить эпитафію моей Дамѣ и себѣ самому.

Позаботившись, такимъ образомъ, о поддержаніи своего добраго имени или, по крайней мѣрѣ, о спасеніи его отъ позора, я рѣшилъ ранѣе привести въ порядокъ свои работы, исправить ихъ, переписать, отдѣлить законченное отъ набросковъ, отбросить то, что не подходило къ моему возрасту и къ моимъ планамъ. Я приближался къ пятидесяти годамъ: пора было надѣть послѣднюю уздз' на порывы моей поэзіи. Стихи свои я собралъ въ одинъ маленькій томъ, содержавшій въ себѣ семьдесятъ сонетовъ, одну статью и тридцать девять эпиграммъ, которые можно было прибавить къ тому, что з^тже было напечатано въ Келѣ. Послѣ этого я положилъ печать на свою лиру, оставляя ее тому, у кого будетъ на нее право, вмѣстѣ съ одой въ подражаніе Пиндарз^, которую я назвалъ изъ пристрастія къ греческому языку „Телевтодіей“. Вслѣдъ за этимъ я закрылъ лавочку навсегда; если съ тѣхъ поръ я сочинялъ какой-нибудь жалкій сонетъ или чахлую эпиграмму, я уже не записывалъ ихъ, а если и записывалъ,

во всякомъ случаѣ, не хранилъ, не сумѣлъ бы ихъ разыскать и не призналъ бы своими. Нз'жно было кончить сразу, кончить во время, добровольно, безъ принужденія.

Конецъ моей десятой люстры и поднявшаяся волна варваровъ—враговъ лирической поэзіи —были естественнымъ и удобнымъ предлогомъ для этого. И я воспользовался имъ разъ навсегда.

Что касается до переводовъ, за два предшествз'ющіе года я переписалъ и исправилъ всего Виргилія, послѣ чего призналъ его право на существованіе, хотя и не считалъ законченнымъ. Саллюстій мнѣ вообще казался сноснымъ, и я его оставилъ въ прежнемъ видѣ; но нельзя сказать того же о Теренціи, обработанномъ только одинъ разъ, не просмотрѣнномъ и не исправленномъ, находившимся, словомъ, въ такомъ видѣ, въ какомъ находится и по сіе время. Я не могъ рѣшиться бросить въ огонь эти четыре перевода; не могъ такъ же смотрѣть на нихъ, какъ на законченные, такъ какъ они не были отдѣланы. И я рѣшилъ, во всякомъ случаѣ, не спрашивая себя, будетъ ли у меня время довести дѣло до конца, переписать ихъ, свѣривъ съ оригиналомъ; я началъ это съ „Альцесты", тщательно переведенной съ греческаго во второй разъ для того, чтобы у нея не было вида перевода, сдѣланнаго не съ оригинала.

Три остальныя, хзщо ли, хорошо ли, были, по крайней мѣрѣ, переведены съ текста и для просмотра ихъ мнѣ нз'жно было гораздо меньше труда и времени.

„Авель“, обреченный остаться, не скажу единственнымъ, но одинокимъ произведеніемъ, лишенный собратьевъ, которыхъ я обѣщалъ емз^т, былъ отдѣланъ, исправленъ и казался мнѣ удовлетворительнымъ. Я прибавилъ къ этимъ работамъ маленькую политическую брошюрку, написанную нѣсколько лѣтъ тому назадъ подъ заглавіемъ .Итальянскимъ властителямъ". Она также была исправлена, отдана въ переписку, и я сохранилъ ее.

Не изъ-за глз'паго, тщеславнаго желанія казаться государственнымъ человѣкомъ: въ немъ я не повиненъ. Эта статья родилась изъ вполнѣ законнаго негодованія, возбужденнаго во мнѣ политикой, дѣйствительно менѣе разумной, чѣмъ моя, той, которая въ теченіе двухъ лѣтъ пускалась въ ходъ безсильнымъ императоромъ и безсильной Италіей. Наконецъ, сатиры, созданныя часть за частью, и въ нѣсколько пріемовъ исправленныя, написанныя рифмованнымъ стихомъ, были окончены и переписаны въ числѣ семнадцати; ихъ количество съ тѣхъ поръ не увеличилось, и я далъ себѣ обѣщаніе не писать ихъ болѣе.

Приведя, такимъ образомъ, въ порядокъ мое второе поэтическое наслѣдіе, я одѣлъ сердце броней и отдался теченію событій.

Чтобы завести въ моей жизни, если ей суждено будетъ продолжаться, порядокъ, соотвѣтствующій возрасту, въ который я вступилъ, и планамъ, которые я лелѣялъ съ давнихъ поръ, начиная съ 1799 ^г°Д^аі ^я сдѣлалъ для каждаго дня недѣли расписаніе регулярныхъ занятій и слѣдовалъ ему з^тпорно до настоящаго дня, что намѣренъ продолжать до тѣхъ поръ, пока это позволитъ мнѣ здоровье и жизнь. Въ понедѣльникъ и вторникъ, сейчасъ же послѣ пробз'жденія, я посвящалъ первые три утренніе часа изученію священнаго писанія, полный стыда, что не знаю какъ слѣдуетъ Библіи, и что могъ дожить до такихъ лѣтъ, не читавъ ее. По средамъ и четвергамъ я читалъ Гомера, этотъ другой источникъ вдохновеній, питающихъ литератзфу. ГІятнинз’, субботу и воскресенье въ теченіе всего года и позже посвящалъ изученію Пиндара, какъ самаго трзщнаго и самаго рискованнаго изъ греческихъ и всякихъ другихъ лириковъ, не исключая даже Іова и пророковъ.

Эти три послѣдніе дня я предполагалъ, какъ и сдѣлалъ это позже, отдать въ послѣдовательномъ порядкѣ тремъ трагикамъ, Аристофану, Ѳеокриту и другимъ поэтамъ или прозаикамъ, чтобы увидѣть, могу ли я зтлу-биться въ этотъ языкъ—не говорю уже, знать его (чтб было бы химерой)—но, по крайней мѣрѣ, понимать настолько хорошо, какъ латынь.

Этотъ способъ, придз’манный мною, мало-по-малу сталъ для меня очень удобнымъ, вотъ почему я говорю о немъ въ подробностяхъ, надѣясь, что въ этомъ самомъ видѣ или измѣненный сообразно съ каждымъ вкусомъ, онъ будетъ полезенъ для тѣхъ, кто послѣ меня пожелаетъ заняться такимъ изученіемъ. Библію я читалъ сначала по-гречески въ ватиканскомъ текстѣ семидесяти толковниковъ, тз^ттъ же свѣряя его съ александрійскимъ.

Затѣмъ, сверхъ утреннихъ главъ, я перечитывалъ двѣ или три главы по-итальянски въ переводахъ Діодати, столь вѣрныхъ еврейскому тексту. Я читалъ ихъ еще по-латыни въ Вз'льгатѣ и, наконецъ, въ латинскомъ же подстрочникѣ, сдѣланномъ съ еврейскаго оригинала. Послѣ нѣсколькихъ лѣтъ такого интимнаго общенія съ этимъ языкомъ, вьючивъ его азбз'кз⁷, я научился читать еврейскія слова, схватывать ихъ созвучія, большею частью мало пріятныя, странные для насъ обороты рѣчи, совмѣщающіе величіе съ варварствомъ.

Что касается Гомера, я началъ читать его по-гречески вслухъ, безъ всякихъ приготовленій, и переводилъ подстрочно на латинскій, никогда не останавливаясь на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ встрѣчалась какая-нибудь трзщность, тѣ шестдесятъ-восемьдесятъ и, самое большое, сто стиховъ, которые я хотѣлъ выз^тчить каждое утро. Изуродовавъ ихъ такимъ образомъ, я скандировалъ вслухъ ихъ на греческомъ языкѣ. Затѣмъ читалъ древнихъ комментаторовъ, латинскія примѣчанія Бэрнеса, Клэрка, Эрнста. Затѣмъ бралъ печатный латинскій подстрочникъ и перечитывалъ его съ греческимъ оригиналомъ, пробѣгая глазами мои строчки, чтобы видѣть, гдѣ и ночем}⁷ я сдѣлалъ ошибку, когда переводилъ первый разъ. Затѣмъ въ моемъ греческомъ текстѣ, тамъ, гдѣ комментаторъ забылъ освѣтить что-нибудь, я дѣлалъ это самъ на поляхъ съ помощью дрзтихъ греческихъ словъ, соотвѣтственныхъ по значенію своемз⁷, которыми меня снабжали большею часть Эвсикій, Этимологиконъ и Фаворинъ. Вслѣдъ за тѣмъ я записывалъ всѣ странныя выраженія, слова,

фигуры, въ видѣ колонны, и пояснялъ по-гречески. Потомъ читалъ комментаріи Евстазія на эти же стихи, которые, такимъ образомъ, разъ пятьдесятъ проходили передъ моими глазами со всѣми ихъ толкованіями. Такой методъ изученья можетъ показаться скучнымъ и нѣсколько грубымъ. Но, вѣдь, и у меня самого лобъ былъ крѣпкій, и чтобы начертать что-нибудь на пятидесятилѣтней ткани, нуженъ совсѣмъ иной рѣзецъ, чѣмъ для двадцатилѣтней.

Пиндаръ въ предшествующіе годы былъ для меня предметомъ еще болѣе труднаго изученія, чѣмъ то, о которомъ сейчасъ шла рѣчь.

У меня есть маленькій томикъ Пиндара, гдѣ нѣтъ ни одного слова, надъ которымъ бы не стояло цифры, надписанной моей рукою для того, чтобы съ помощью цифръ—-і, 2, з ит. д., иногда до сорока и выше, отмѣтить мѣсто, занимаемое каждымъ словомъ въ его возстановленномъ значеніи среди этихъ безконечныхъ, подобныхъ лабиринтамъ, періодовъ. Но я не довольствовался этимъ; въ теченіе трехъ дней, посвященныхъ данному поэту, я бралъ другое изданіе Пиндара, очень старое, очень плохое, римское изданіе Каліерджи, къ которому не были прибавлены еще схоліи. По этому текст}^т я читалъ, какъ и Гомера, переводя съ греческаго на латинскій подстрочно, и дальше продѣлывалъ все то же, что и съ Гомеромъ.

Потомъ я писалъ по-гречески на поляхъ поясненія того, что авторъ хотѣлъ сказать, иначе говоря освобождалъ его мысль отъ метафоръ. Ту же работу я совершилъ надъ Эсхиломъ и Софокломъ, когда пришло для нихъ время занять мѣсто Пиндара. Всѣ эти труды и безумное упорство въ нихъ страннымъ образомъ ослабили мою память, и тѣмъ не менѣе я долженъ признаться, что выучилъ не очень-то много, и при первомъ чтеніи способенъ дѣлать грубѣйшія ошибки. Но это изученіе стало для меня настолько дорогимъ и настолько необходимымъ, что съ 1796 года я ни разу не пропустилъ этихъ трехъ утреннихъ часовъ для занятій; и если сочи-

нялъ что-нибудь, какъ, напримѣръ,,Альцесту“, сатиры или стихотворенія, на это я употреблялъ другіе часы. Для собственнаго творчества я назначалъ лишь оставшееся время, отдавая изученію лучшую часть дня, и если бы передо мной поставили на выборъ: сочинительство, или изученіе, я пожертвовалъ бы сочинительствомъ.

Распредѣливъ такимъ образомъ жизнь, я заперъ въ сундуки всѣ свои книги, исключая тѣхъ, которыми пользовался при работѣ, и отослалъ ихъ въ одн}' виллз^г за чертой Флоренціи, чтобы не лишиться ихъ во второй разъ.

Это вторженіе, такъ ожидавшееся и такое ненавистное, произошло 25 марта 1799 года при обстоятельствахъ, которыя извѣстны каждому,—а если неизвѣстны, то и не заслуживаютъ того, чтобы ихъ знали; эти продѣлки рабовъ всегда одинаковы и во всѣхъ случаяхъ онѣ одного цвѣта. Въ тотъ же день, черезъ нѣсколько часовъ послѣ вступленія французовъ, моя Дама и я переѣхали въ виллу за воротами Санъ-Галло, близъ Монтуги, предварительно отправивъ туда все изъ нашего флорентійскаго дома, предоставленнаго разорительному удѣлу—стать военной квартирой.

Глава XXVIII.

МОИ ДЕРЕВЕНСКІЯ ЗАНЯТІЯ. — УХОДЪ ФРАНЦУЗОВЪ.—НАШЕ ВОЗВРАЩЕНІЕ ВО ФЛОРЕНЦІЮ.— ПИСЬМА КОЛЛИ.—Я СЪ ГОРЕСТЬЮ УЗНАЮ, ЧТО ОНЪ ГОТОВИТСЯ ИЗДАТЬ ВЪ ПАРИЖЪ МОИ РАБОТЫ, НАПИСАННЫЯ ВЪ КЕЛЪ, НО НЕ ОПУБЛИКОВАННЫЯ.

12 мая 1799.

Такимъ образомъ, находясь подъ гнетомъ всеобщей тиранніи, но, тѣмъ не менѣе, не подчиняясь ей, я оставался въ этой виллѣ съ немногими слугами и сладостной по-

ловиной себя самого, причемъ оба мы неустанно были заняты изученіемъ литературы; она была довольно сильна въ нѣмецкомъ и англійскомъ языкѣ, одинаково хорошо изучила итальянскій и французскій, и превосходно знала литературу этихъ четырехъ народовъ; все лучшее изъ античной литератз'ры было ей небезызвѣстно по переводамъ, существующимъ на этихъ четырехъ языкахъ. Я могъ обо всемъ бесѣдовать съ нею, сердце и умъ были одинаково удовлетворены у меня, и никогда я не чувствовалъ себя болѣе счастливымъ, чѣмъ въ то время, когда намъ приходилось жить съ нею наединѣ, далеко отъ человѣческихъ треволненій. Такъ жили мы въ этой виллѣ, гдѣ принимали очень немногихъ изъ нашихъ флорентійскихъ друзей, и то лишь изрѣдка, страшась попасть на подозрѣніе этой военной и адвокатской тиранніи, самой чудовищной изъ всѣхъ политическихъ амальгамъ, самой смѣшной, самой плачевной, самой несносной, всегда представляющейся мнѣ въ образѣ тигра, заправляемаго кроликомъ. Очутившись въ деревнѣ, я сразу принялся за всѣ свои работы: за переписку и исправленіе обѣихъ „Аль-цестъ“, причемъ утренніе часы, назначенные для изученія, я никогда не занималъ этой работой; я такъ сильно з’хо-дилъ въ свои литературныя дѣла, что у меня не было досзта раздз'мывать о нашихъ бѣдахъ и опасностяхъ. Опасности были многочисленны, и нельзя было закрывать на нихъ глаза, равно какъ и льстить себя мыслью, что дѣло обстоитъ не такъ з^тжъ плохо. Каждый день убѣждалъ меня въ этомъ; тѣмъ не менѣе, несмотря на такой шипъ въ сердцѣ и на страхъ за насъ обоихъ, я не терялъ мз^жества и продолжалъ работать. Каждый день или, вѣрнѣе, каждую ночь совершались произвольные аресты по обычаю этого правленія. Такъ, были арестованы въ качествѣ заложниковъ многіе молодые люди самыхъ благородныхъ фамилій. Ихъ брали ночью съ постели, гдѣ спали рядомъ ихъ жены, потомъ отправляли въ Ливорно и оттуда непосредственно на островъ св. Маргариты. Хотя я былъ иностранцемъ, но могъ разсчитывать на подоб-

нз'Ю же участь, или на еще худшую, такъ какъ, вѣроятно, имъ была извѣстна моя вражда и презрѣніе къ нимъ. Каждую ночь могли явиться за мной; но я принялъ всѣ мѣры, чтобы меня не застали врасплохъ и не подвергли плохому обращенію. Между тѣмъ, во Флоренціи провозгласилась та же самая свобода, какая царила во Франціи, и самые подлые плз^ты торжествовали. Что касается меня, я занимался греческимъ, писалъ стихи и ободрялъ свою Дамз^г. Такое печальное положеніе дѣлъ продолжалось съ 25 мая, когда французы пришли, до 5 іюля, когда побитые и потерпѣвшіе уронъ во всей Ломбардіи, они, такъ сказать, ринулись изъ Флоренціи, на утренней зарѣ, захвативъ съ собою, разз'мѣется, все, что только можно было унести. Ни моя Дама, ни я ни разу не ступили ногой во Флоренцію пока длилось нашествіе, не осквернили нашихъ глазъ видомъ ни одного француза. Не хватитъ словъ для описаній ликованія Флоренціи въ то утро, когда французы ушли, и въ слѣдующіе дни, когда открылись ворота для двухсотъ австрійскихъ гусаровъ.

Привыкнувъ къ покою деревни, мы рѣшили провести въ ней еще мѣсяцъ, прежде чѣмъ вернз'ться во Флоренцію и водворить туда всю мебель и книги.

По возвращенія въ городъ перемѣна жизни не нарз^-шила ничего въ системѣ моихъ занятій, наоборотъ, я продолжалъ ихъ съ большимъ рвеніемъ и съ большими надеждами. Весь конецъ 1799 года, по мѣрѣ того, какъ французы терпѣли пораженіе на всѣхъ позиціяхъ, Италія чувствовала, какъ возрождается въ ней надежда на свободу, и я съ своей стороны обрѣлъ надежду довести до конца всѣ мои работы, изъ которыхъ закончилъ больше половины. Въ этомъ году, послѣ сраженія при Нови, я получилъ письмо отъ маркиза Колли, моего племянника, т. е. мужа дочери моей сестры; я не зналъ его лично; онъ былъ мнѣ извѣстенъ лишь какъ превосходный офицеръ, отличившійся на войнѣ въ эти пять слишкомъ лѣтъ, служа сардинскому королю; онъ самъ былъ родомъ

изъ Александріи. Будучи тяжело раненъ, попавъ въ плѣнъ, перейдя послѣ отреченія сардинскаго короля, въ январѣ 99 г., къ французамъ, онъ написалъ мнѣ письмо. *)

Когда я подумалъ немного о заблз^гжденіи этого человѣка, вдобавокъ изъ хорошаго рода, я спросилъ себя, чѣмъ бы я сталъ, если бы въ бѣдности, въ разстройствѣ всѣхъ дѣлъ, въ порокѣ жилъ бы при такихъ же обстоятельствахъ. И вотъ какова истина: я не смѣю з'тверждать, чѣмъ бы я сталъ, но, можетъ быть, моя гордость спасла бы меня. Здѣсь я разскажу, междз' прочимъ, слз’чай, о которомъ забылъ разсказать. Передъ нашествіемъ французовъ я видѣлъ во Флоренціи сардинскаго короля и пошелъ къ нему на поклонъ. Я по двумъ основаніямъ долженъ былъ сдѣлать это: и потому, что это мой король, и потому, что онъ былъ тогда очень несчастенъ. Онъ принялъ меня очень хорошо. Видъ его тронз^лъ меня глубоко, и я испыталъ въ этотъ день то, чего раньше никогда не чз^гвство-валъ: неописуемое желаніе предложить емз' свои з'слуги; онъ былъ всѣми покинутъ, а тѣ немногіе, кто съ нимъ остался, были ни на что неспособны. И я бы предложилъ емз' себя, если бы считалъ, что могу быть ему полезнымъ. Но что значили мои слабые таланты въ дѣлахъ такого рода. Во всякомъ случаѣ, было слишкомъ поздно. Онъ отправился въ Сардинію; потомъ, когда положеніе дѣлъ измѣнилось, покинулъ ее и вернулся во Флоренцію, гдѣ оставался въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ въ Поджіо а Кайяно: австрійцы владѣли тогда Тосканой, отъ имени великаго герцога. Но ему плохо совѣтовали, и онъ ничего не сдѣлалъ изъ того, что могъ и долженъ былъ сдѣлать въ своихъ интересахъ и въ интересахъ Пьемонта. Обстоятельства снова измѣнились и онъ оказался окончательно на краю гибели. Я приходилъ къ нему для засвидѣтельствованія моихъ чувствъ, когда онъ вернз'лся изъ Сардиніи, и найдя, что онъ

*} Въ письмѣ этомъ Луиджи Колли пытается защититься отъ упрека въ измѣнѣ Пьемонту. Отвѣтъ Альфіери сдержанъ, но суровъ, П р и м. р е д.

больше вѣритъ въ будущее, испытывалъ меньше сожалѣній, что ничѣмъ не могу быть ему полезнымъ.

Побѣды защитниковъ порядка и собственности влили немного бальзама въ мою кровь; передъ этимъ же мнѣ пришлось пережить очень живую непріятность, которой_; впрочемъ, я долженъ былъ ожидать. Въ руки мои какъ-то попалъ проспектъ Молини, итальянскаго книгопродавца въ Парижѣ, гдѣ онъ извѣщалъ о томъ, что предпринялъ изданіе всѣхъ моихъ философскихъ сочиненій (слово изъ его каталога), какъ въ прозѣ, такъ и въ стихахъ. Онъ прилагалъ перечень ихъ, и всѣ мои работы, напечатанныя въ Келѣ, какъ я уже говорилъ, ни разу мной не опз^бликованныя, находились тамъ іп ехіепзо. Это былъ ударъ грома, я ходилъ, какъ пришибленный, въ теченіе нѣсколькихъ дней, и не потому, что льстилъ себя надеждой, что сз'ндз'ки, гдѣ хранились изданія этихъ четырехъ вещей,—сборникъ различныхъ стихотвореній, „Этрз^грія‘^;, „О Тиранніи" и „Государь",—могли избѣжать руки тѣхъ, кто воспользовался моими книгами и всѣмъ, что я оставилъ въ Парижѣ; но прошло уже столько лѣтъ, что я могъ разсчитывать на новую отсрочу. Во Флоренціи, съ 1793 г., убѣдившись окончательно, что мои книги погибли, я сдѣлалъ пз'бликацію во всѣхъ газетахъ Италіи, гдѣ говорилось, что мои книги конфискованы и проданы такъ же, какъ и мои бумаги; и я предлагалъ считать за мои только такія-то и такія-то работы, з^тже раньше опз'бли-кованныя. Другихъ я не могъ признать, имѣя въ видз^т возможныя измѣненія, подлоги и всякаго рода неожиданности. Когда въ 1799 году я познакомился съ этимъ проспектомъ Молини, обѣщавшимъ въ будущемъ году перепечатку работъ, о которыхъ я говорилъ сейчасъ, лз^чшимъ средствомъ обѣлить себя въ глазахъ порядочныхъ людей было бы составить отвѣтъ на этотъ проспектъ, гдѣ я признался бы, что эти книги принадлежали мнѣ, разсказалъ бы подробно, какъ онѣ были у меня з’крадены и опз^тбликовалъ бы въ видѣ послѣдней апологіи моихъ чувствъ и моего образа мыслей „Мизогалла“, котораго,

конечно, достаточно было бы для этой цѣли. Но я не былъ свободенъ тогда, какъ и теперь, потому что живу въ Италіи, потому что люблю и боюсь за другого больше, чѣмъ за себя. И я не сдѣлалъ того, что долженъ былъ бы сдѣлать въ другихъ обстоятельствахъ, чтобы избавиться разомъ отъ этой своры рабовъ минуты, которая, не будучи въ силахъ обѣлить себя, довольствовалась очернѣ-ніемъ другихъ, стараясь, чтобы тѣхъ приняли за подобныхъ имъ, завербованныхъ ими въ ихъ лагерь.

Я говорилъ о свободѣ, этого было достаточно, чтобы они пожелали включить меня въ число своихъ союзниковъ; но я разсчитывалъ на „Мизогалла", чтобы оправдаться окончательно, хотя бы въ глазахъ глупцовъ и тѣхъ злобныхъ, которые могли бы смѣшать меня съ такого рода людьми. Но глупости и злобѣ принадлежитъ болѣе двухъ третей міра. Лишенный возможности дѣлать то, что долженъ былъ дѣлать и что считалъ нужнымъ, я ограничился лишь возможнымъ. Я помѣстилъ во второй разъ во всѣхъ газетахъ Италіи мое заявленіе отъ 1793 года, прибавивъ къ нему въ постскриптумѣ, что услышавъ о готовящемся въ Парижѣ отъ моего имени изданіи моей прозы и стиховъ, я снова протестую противъ этого, какъ и шесть лѣтъ тому назадъ.

Такъ или иначе почтенный литераторъ, посланникъ Жэнгенэ, письма котораго я привелъ выше, и которомз^т передалъ устно черезъ аббата Калузо, что если онъ хочетъ дѣйствительно сдѣлать что-нибудь для меня, я не прош}^г о возвращеніи моихъ книгъ и другихъ вещей, но очень хотѣлъ бы вернуть шесть тюковъ моихъ неопубликованныхъ изданій, чтобы помѣшать ихъ выходу въ свѣтъ,— такъ или иначе, говорю я (по крайней мѣрѣ, я такъ дз>--маю), Жэнгенэ, вернз’ыпись въ Парижъ, рылся снова въ моихъ книгахъ, и найдя среди нихъ маленькую связкз', всего четыре экземпляра моихъ сочиненій, оставилъ ихъ у себя; можетъ быть, онъ продалъ одинъ экземпляръ Молини для перепечатанія. Остальное удержалъ з' себя и переведя прозаическую часть ихъ для продажи, оставшіеся

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІБРИ.

21

экземпляры, не принадлежащіе ему, передалъ въ національную библіотек}⁷, какъ написано объ этомъ въ предисловіи къ четвертомз' то м3', переизданному Молини: что отъ перваго изданія уцѣлѣло только четыре экземпляра, по его описанію именно тѣхъ, о которыхъ я только что упоминалъ, несомнѣнно, имѣющихъ отношеніе къ той маленькой связкѣ, которз'Ю я оставилъ среди моихъ книгъ.

Какая участь постигла шесть тюковъ, заключавшихъ въ себѣ болѣе пятисотъ экземпляровъ каждаго изъ моихъ произведеній, я не знаю ничего вѣрнаго. Если они были найдены и распакованы, то книги, которыя тамъ были, вѣроятно, постз'пили въ обращеніе и продавались вмѣсто тѣхъ, которыя должны были выйти въ новомъ изданіи. Изданіе, бумага, шрифтъ у меня были великолѣпные, и текстъ набранъ безъ опечатокъ. Если онѣ не появились нигдѣ, это значитъ, что онѣ погребены въ одной изъ книжныхъ гробницъ Парижа, въ которыхъ гніетъ столько книгъ, обреченныхъ на гибель, и, можетъ быть, тюки и не развязывались, потому что я написалъ на нихъ: „Итальянскія трагедіи”. Что бы тамъ ни было, въ результатѣ для меня получилось двойное несчастіе — потеря денегъ и труда вмѣстѣ съ этимъ изданіемъ, которое было моимъ имуществомъ и—не скажу позоръ,—но упреки въ томъ, что я дѣйствую за одно съ этими плз'тами.

Глава XXIX.

ВТОРОЕ НАШЕСТВІЕ. — СКУЧНЫЯ ДОМОГАТЕЛЬСТВА ГЕНЕРАЛА-ЛИТЕРАТОРА.—МИРЪ, СМЯГЧИВШІЙ НЕМНОГО НАШИ БѢДСТВІЯ,—Я ЗАДУМЫВАЮ ОДНОВРЕМЕННО ШЕСТЬ КОМЕДІЙ.

13 мая 1800 года.

Рщва Италія успѣла оправиться на нѣсколько мѣсяцевъ отъ гнета и грабежей францз'зовъ, какъ з'дивитель-ная битва при Маренго сдѣлала всю ее снова добычей

Франціи, и, кто знаетъ, на сколько лѣтъ. Я былъ подавленъ этимъ на ряду съ другими, и больше другихъ; но, склонивъ голову передъ необходимостью, занялся приведеніемъ къ концу своихъ работъ и не заботился больше объ опасностяхъ, къ которымъ уже привыкъ, и, вѣроятно, не отвыкну, такъ какъ гнусности политики заставляютъ постоянно жить среди нихъ.

Поглощенный задачей собрать и пересмотрѣть свои четыре перевода съ греческаго, я проводилъ время лишь въ изз^ченіяхъ того, къ чемз^? приступилъ такъ поздно.

Наступилъ октябрь мѣсяцъ, и 15 числа, въ моментъ, когда этого по договору, заключенному съ императоромъ, меньше всего можно было ожидать, францз’зы снова бросились на Тосканз% находившзчося, какъ они это знали, подъ покровительствомъ великаго герцога, съ которымъ они не вели войны. На этотъ разъ у меня не было времени выѣхать въ деревню, и я долженъ былъ видѣть и слышать ихъ, само собой разз^мѣется, только на улицѣ Въ концѣ концовъ, самымъ досаднымъ и труднымъ обстоятельствомъ при этомъ была повинность военнаго постоя, но флорентійской коммзшѣ пришла въ голову счастливая мысль освободить меня отъ нея, какъ иностранца и обладателя тѣснаго и неудобнаго для этой цѣли дома.

Освобожденный отъ этой непріятности, для меня самой жестокой изъ всѣхъ другихъ и самой тягостной, я примирился со всѣмъ остальнымъ, что еще могло случиться. Я, такъ сказать, затворился въ своемъ домѣ, и за исключеніемъ двухчасовой прогулки, которую совершалъ каждое утро для здоровья въ наиболѣе зщаленныхъ и пустынныхъ мѣстахъ, всецѣло погрузился въ запорную работз^г, и не видѣлся ни съ кѣмъ.

Но хотя я бѣжалъ францз^тзовъ, французы не хотѣли оставить меня въ покоѣ, и на горе мое одинъ изъ ихъ генераловъ, причастный литературѣ, пожелалъ познакомиться со мной и два раза появлялся у моихъ дверей, не заставая меня дома, такъ какъ я позаботился о томъ, чтобы меня никогда нельзя было застать. Я не хотѣлъ

даже отплатить ему вѣжливостью за вѣжливость и послать свою карточку. Нѣсколько дней спустя, онъ прислалъ сказать черезъ посланнаго, въ которомъ часу онъ можетъ быть у меня. Видя его настойчивость и не желая довѣрять устнаго отвѣта слугѣ, который могъ переиначить мои слова, я написалъ на клочкѣ бумаги, что Витторіо-Альфіери во избѣжаніе какого-либо недоразумѣнія въ отвѣтѣ господину генералу, сообщаетъ его письменно черезъ слугу; что если бы господинъ генералъ, въ качествѣ коменданта Флоренціи, прислалъ ему приказъ ждать его у себя въ домѣ, Альфіери немедленно подчинился бы этому, не умѣя противиться силѣ правителей, какова бы она ни была; но если генералъ желаетъ лишь удовлетворить личному любопытству, Витторіо Альфіери, нелюдимый по своей природѣ, не желаетъ больше заводить знакомствъ ни съ кѣмъ, и проситъ вслѣдствіе этого з'волить его отъ необходимости знакомиться.

Генералъ отвѣтилъ мнѣ въ двухъ словахъ, гдѣ говорилъ, что мои произведенія внушили ему желаніе со мною познакомиться, но что узнавъ о моемъ нелюдимомъ настроеніи, онъ больше не будетъ безпокоить меня. Онъ сдержалъ свое слово и такимъ образомъ я спасся отъ непріятности, болѣе тяжкой и болѣе отвратительной, чѣмъ всякое другое наказаніе.

Между тѣмъ, Пьемонтъ, мое бывшее отечество, уже кельтизовавшійся по-своему и желавшій обезьянничать во всемъ со своихъ господъ, преобразилъ Академію Наукъ, до этого бывшую королевской, въ національный институтъ по образцу парижскаго, гдѣ были собраны произведенія изящной словесности и искусствъ.

Этимъ господамъ,—я не сумѣю привести ихъ имена, (Калузо сложилъ съ себя должность секретаря Академіи), вздумалось избрать меня членомъ института, о чемъ я былъ извѣщенъ письмомъ. Предупрежденный объ этомъ аббатомъ, я отослалъ имъ письмо, не читая, и поручилъ другу моему передать зютно, что я не вступлю въ это собраніе, какъ и ни въ какое другое, и меньше чѣмъ во

всякое другое, въ Академію, которая недавно исключила съ такой небрежностью и несправедливостью трехъ столь почтенныхъ людей, какъ графъ Бальбо, кардиналъ Жер-диль и кавалеръ Мороццо, не выставивъ другихъ мотивовъ, кромѣ того, что они были слишкомъ роялисты. Я не роялистъ и никогда имъ не былъ. Но это не основаніе еще присоединять меня къ этой кликѣ. Моя республика не похожа на ихъ. И моей задачей было во всемъ постз'пить иначе, чѣмъ они.

Разгнѣванный нанесеннымъ мнѣ оскорбленіемъ, я измѣнилъ своему слову и, набросавъ четырнадцать рифмован-ныхъ строчекъ на эту тему, послалъ ихъ моему друг}'. Но я не сохранилъ копіи съ нихъ, и это стихотвореніе, также какъ и дрз'гія, выхваченныя негодованіемъ у моего пера, никогда не попадутъ въ собраніе моихъ стиховъ, и безъ того слишкомъ многочисленныхъ.

Въ сентябрѣ мѣсяцѣ предшествующаго года у меня не хватило силъ противостоять новому или, лучше сказать, обновившемз'ся порывз' моей природы, на этотъ разъ слишкомъ могущественной}', взволновавшему меня на нѣсколько дней и повиноваться которому было необходимо, потому что нельзя было его преодолѣть. Я задумалъ и набросалъ шесть комедій, зародившихся во мнѣ, можно сказать, одновременно. У меня всегда было намѣреніе испробовать себя на этомъ поприщѣ. Я рѣшилъ даже написать двѣнадцать пьесъ.

Но различнаго рода помѣхи, безпокойство душевное и больше всего изсз'шающій, упорный трудъ изученія необъятно обширнаго языка, какъ греческій, отвлекли меня отъ этого; истощивъ мой мозгъ, и убѣдившись, что отнынѣ для меня невозможно никакое творчество, я уже не думалъ о немъ. Но не знаю, какимъ образомъ въ самые печальные моменты моего рабства, когда обстоятельства не оставляли никакой надежды на благополучный исходъ, и когда у меня не было ни времени, ни средствъ воплотить свои замыслы, мой духъ выпрямлялся, и я ЧЗ'ВСТВО-валъ, какъ зажигаются во мнѣ искры творческаго огня. Че-

тыре первыя комедіи, собственно говоря, представляющія изъ себя одну комедію, раздѣленную на четыре части (замыселъ въ нихъ одинъ, но осуществляется разными путями), родились во время одной изъ моихъ проулокъ; вернувшись съ нея, я сдѣлалъ набросокъ, по сложившемуся у меня обычаю.

На другой день, думая о нихъ, я захотѣлъ убѣдиться, сумѣю ли сдѣлать изъ нихъ что-нибудь въ другомъ жанрѣ, хотя бы одну на пробу; и я представилъ себѣ одну изъ нихъ въ новомъ для Италіи жанрѣ, не имѣющемъ ничего общаго съ первыми четырьмя, и шестз'ю, настоящую итальянскую комедію современныхъ нравовъ: мнѣ не хотѣлось, чтобы меня винили въ неумѣньи ихъ описывать. Но, такъ какъ нравы мѣняются, чтобы писать комедіи, имѣющія право на существованіе, нужно, исправляя ихъ насмѣшкой, не имѣть въ виду итальянца, француза или перса, еще меньше человѣка пятнадцатаго, девятнадцатаго или двадцать перваго столѣтія, если поэтъ не хочетъ, чтобы имя его и соль его комедій не прошли вмѣстѣ съ людьми и нравами, которые онъ пытался описывать. И такъ, вотъ шесть комедій, которыми я пробовалъ дать образцы трехъ различныхъ жанровъ. Первыя четыре приложимы ко всякому времени, ко всякому мѣстз% ко всякимъ нравамъ; пятая, фантастическая, поэтическая, укладывается въ менѣе строгія рамки; шестая въ новѣйшемъ вкусѣ комедій сегодняшняго дня, которыя можно было бы писать дю жинами, обмакивая кисть въ нечистоты, которыя ежедневно у насъ передъ глазами. Но ничего нѣтъ пошлѣе этого; кромѣ того, мнѣ кажется, что это доставляетъ очень мало удовольствія и никакой пользы. Нашъ вѣкъ, бѣдный изобрѣтательностью, хотѣлъ поймать трагедію на удочку комедіи, создавая мѣщанскую драму, которую можно было бы назвать „Эпопеей Лягушекъ‘ч Я же, наоборотъ, умѣя склоняться лишь передъ истиной, считаю болѣе доступнымъ ея—извлекать изъ комедіи трагедію. Я нахожу это болѣе интереснымъ, болѣе полезнымъ и болѣе вѣрнымъ. Нерѣдко можно видѣть великихъ

и могущественныхъ въ смѣшныхъ положеніяхъ; но мѣщане, банкиры, адвокаты и тому подобные, достойные восхищенія—этого никто никогда не видалъ; котзфны плохо сидятъ на ногахъ, шествующихъ по грязи. Какъ бы то ни было, я сдѣлалъ попытку. Время, и самъ я, перечитавъ написанное, мы рѣшимъ, нужно ли сохранить ихъ, или бросить въ огонь.

Глава XXX.

Я ОБРАБАТЫВАЮ СВОИ ШЕСТЬ КОМЕДІЙ ВЪ ПРОЗЪ, ГОДЪ СПУСТЯ ПОСЛѢ СОЗДАНЬЯ ИХЪ ПЛАНА.—Я ПРОПУСКАЮ ЕЩЕ ГОДЪ ПЕРЕДЪ ТѢМЪ, КАКЪ НАПИСАТЬ ИХЪ СТИХАМИ.—ЭТОТЪ ДВОЙНОЙ ТРУДЪ ОСТАВЛЯЕТЪ ГЛУБОКІЙ СЛѢДЪ НА МОЕМЪ ЗДОРОВЬѢ.—Я ВНОВЬ ВСТРѢЧАЮ АББАТА ДЕ КАЛУЗО ВО ФЛОРЕНЦІИ.

14 мая 1801 года.

Наконецъ, прошелъ этотъ безконечный 1800 годъ, вторая половина котораго была такъ ужасна для всѣхъ честныхъ людей. Такъ какъ союзники дѣлали только глупости въ продолженіе первыхъ мѣсяцевъ слѣдз^ющаго года, то пришлось заключить позорный миръ, длящійся до сихъ поръ, миръ, угнетающій всю Европу, начиная съ самой Франціи, которая, законодательствуя для всѣхъ другихъ націй, сама повинуется несмѣняемому консулу, награждающему ее еще болѣе безчестными и суровыми законами. Но принимая слишкомъ живое участіе въ бѣдствіяхъ, постигшихъ Италію, я сталъ почти безчувственнымъ, и единственнымъ моимъ желаніемъ было положить конецъ моей слишкомъ длинной, но безплодной литературной дѣятельности. Вотъ почему, въ іюлѣ этого года, я съ жаромъ испробовалъ свои послѣднія силы, излагая въ прозѣ свои шесть комедій. Я создалъ ихъ въ одинъ

пріемъ и потому рѣшилъ разработать всѣ заразъ и безъ остановки. Я на каждую истратилъ не болѣе шести дней; но воображеніе мое дошло до такой степени возбужденія, что вызвало сильнѣйшее з^тмственное потрясеніе, и мнѣ не удалось докончить пятой пьесы. Я серьезно заболѣлъ воспаленіемъ мозга, не считая подагры, которая сосредоточилась въ груди и довела меня до кровохарканья.

Итакъ, нужно было бросить эту дорогзчо для меня работу и позаботиться о леченіи. Недугъ былъ силенъ, но продолжался недолго; зато продолжительно было выздоровленіе, такъ какъ я очень ослабъ послѣ болѣзни. Чтобы вновь приняться за пятзчо комедію и написать всю шестую, мнѣ пришлось ждать до конца сентября; но въ первыхъ числахъ октября онѣ были окончательно разработаны, и я почз'вствовалъ облегченіе, такъ какъ годами онѣ тяготѣли надо мной.

Въ концѣ этого года я получилъ изъ Турина грустное извѣстіе о смерти моего единственнаго племянника, сына моей сестры, графа де Ку^тміана. Онъ скончался послѣ трехдневной болѣзни, едва тридцати лѣтъ отъ роду, не имѣя ни жены, ни дѣтей. Это несчастіе сильно огорчило меня, хотя я едва видѣлъ его въ дѣтствѣ; но я раздѣлялъ страданіе его матери (отецъ его умеръ два года томз^г назадъ), и, долженъ сознаться, что мнѣ горько было видѣть, какъ состояніе, подаренное мною сестрѣ, переходило въ чужія руки. У сестры моей не было дрЗ'гихъ наслѣдниковъ, кромѣ трехъ замужнихъ дочерей; одна, какъ я уже сказалъ, была женою Колли изъ Александріи, другая—Феррари, изъ Генуи, третья—графа де Кал-лано д’Аоста. Я никогда не могъ искоренить въ нихъ (что меня сильно огорчало) того мелкаго тщеславія, которое можно заставить замолчать, но никогда нельзя удалить изъ сердца человѣка благороднаго происхожденія,—тщеславія, внушающаго человѣку стремленіе къ продолженію своего рода. Дѣйствительно, справедливо, что для истиннаго познанія себя самого нз^женъ жизненный

опытъ; необходимо очутиться въ этихъ грустныхъ условіяхъ, чтобы быть въ состояніи судить о себѣ. Смерть моего племянника, лишавшая меня наслѣдника, заставила меня позже войти въ новый уговоръ съ моей сестрой, чтобы закрѣпить мой пенсіонъ въ Пьемонтѣ. Въ слз^чаѣ ея смерти я совсѣмъ не желаю очутиться въ зависимомъ положеніи отъ племянницъ или ихъ мужей, которыхъ я совсѣмъ не знаю.

Между тѣмъ, этотъ позорный миръ все же вернулъ Италіи извѣстное спокойствіе, и такъ какъ французскій деспотизмъ уничтожилъ бз^мажныя деньги, какъ въ Римѣ, такъ и въ Пьемонтѣ, то моя Дама и я обмѣняли бумаги на золото и почувствовали себя въ болѣе благопріятныхъ З’словіяхъ въ матеріальномъ отношеніи. Къ концу 1800 г. мы вновь купили четырехъ лошадей, изъ которыхъ одна была верховая, для меня. Съ самаго Парижа 3’ меня не было лошади, и не было у меня другого экипажа, кромѣ скверной наемной кареты. Но годы общественныхъ несчастій, .множество примѣровъ хз'дшей зачасти, чѣмъ наша, сдѣлали меня скромнымъ и сдержаннымъ. Такимъ образомъ, эти четыре лошади были роскошью для человѣка, который много лѣтъ имѣлъ въ своемъ распоряженіи не меньше десяти, пятнадцати.

Впрочемъ, достаточно пресыщенный всѣмъ на свѣтѣ, скромный въ своемъ обиходѣ, всегда одѣтый въ черное, тратясь только на книги, я чз^гвствз’іо себя достаточно богатымъ и считаю за честь замереть вполовинз^ бѣднѣе, чѣмъ родился. Естественно, что я не согласился на предложеніе моего племянника Колли, хотѣвшаго хлопотать въ Парижѣ о возмѣщеніи мнѣ всего того, что было у меня конфисковано во Франціи, моихъ доходовъ, книгъ и остального. Я никогда не взыскиваю съ людей того, что они 3' меня украли.

Вотъ почемз^т я даже не отвѣтилъ Колли по этому по-водз⁷, ни на первое, ни на второе письмо, гдѣ онъ дѣлаетъ видъ, что не получилъ моего отвѣта, котораго и не сзчцествовало. И дѣйствительно, рѣшивъ остаться фран-

цузскимъ генераломъ, онъ долженъ былъ притвориться и сказать, что не получалъ единственнаго отвѣта, который я ему послалъ; я же, съ своей стороны, желая остаться свободнымъ и вполнѣ сохранить достоинство итальянца, также долженъ былъ утверждать, что не получалъ его писемъ и предложеній.

Едва настз^пило лѣто 1802 года (я совсѣмъ, какъ стрекоза, пою только лѣтомъ), какъ я внезапно началъ провѣрять разработанныя комедіи съ неменыпимъ жаромъ, чѣмъ при ихъ созданіи и разработкѣ. Въ этомъ году, хотя и въ другой формѣ, я вновь почувствовалъ гибельное дѣйствіе слишкомъ заиленнаго труда. Не надо забывать, что для всѣхъ этихъ сочиненій я лишалъ себя прогулокъ. Такъ же и въ этомъ годз^т, послѣ того, какъ я изложилъ въ стихахъ двѣ съ половиной комедіи, благодаря августовской жарѣ и усиленному труду у меня возобновилось небольшое воспаленіе мозга и все тѣло покрылось безчисленными нарывами. Я бы, конечно, не обратилъ на нихъ вниманія, если бы одинъ изъ нихъ не вздумалъ появиться на лѣвой ногѣ, между щиколоткой и сухожильемъ, и не задержалъ меня въ постели въ теченіе двухъ недѣль, сопровождаясь спазматическими болями и рожистымъ воспаленьемъ, которое причинило мнѣ невѣроятныя мученія. Пришлось еще разъ оставить комедіи и пролежать въ постели, страдая вдвойнѣ, такъ какъ именно въ сентябрѣ дорогой аббатъ де Калузо, давно собиравшійся въ Тоскану, пріѣхалъ во Флоренцію, гдѣ могъ пробыть не больше мѣсяца, ибо пріѣхалъ за своимъ старшимъ братомъ, который два года тому назадъ удалился въ Пизу, чтобы избѣжать рабства въ кельтизированномъ Пьемонтѣ. Теперь же въ этомъ году вышелъ новый законъ, повелѣвающій всѣмъ пьемонтцамъ вернуться въ ихъ клѣтку, и угрожающій въ случаѣ неповиновенія конфискаціей имуществъ и изгнаніемъ со счастливыхъ земель этой изумительной республики. Я испытывалъ большую радость при мысли о встрѣчѣ здѣсь, во Флоренціи, съ моимъ милымъ аббатомъ. Судьба хотѣла, чтобы онъ

засталъ меня въ кровати, также, какъ ири послѣднемъ разставаніи пятнадцать лѣтъ тому назадъ въ Эльзасѣ. Поэтому къ моей радости примѣшивалась значительная доля горечи, такъ какъ я не могъ встать, двигаться и заниматься чѣмъ бы то ни было. Все же я далъ ему прочитать мои переводы съ греческаго, сатиры, Теренція, Виргилія, однимъ словомъ все, что у меня было въ портфелѣ, за исключеніемъ комедій, которыхъ я еще никому не читалъ, желая раньше окончательно ихъ обработать. Мой другъ остался въ общемъ вполнѣ доволенъ моими работами и далъ мнѣ устно и даже письменно нѣсколько блестящихъ совѣтовъ, которыми я отчасти уже воспользовался, и надѣюсь еще воспользоваться при дальнѣйшей переработкѣ этихъ произведеній. Черезъ двадцать семь дней мой другъ внезапно исчезъ, какъ молнія, съ моихъ глазъ. Его отъѣздъ причинилъ мнѣ глубокую печаль, которую не знаю какъ-бы я перенесъ, не будь со мной моей несравненной подруги, утѣшавшей меня во всѣхъ лишеніяхъ. Въ октябрѣ я выздоровѣлъ и принялся за комедіи, которыя и закончилъ до восьмого декабря. Теперь оставалась только легкая окончательная шлифовка ихъ.

Глава XXXI.

МОИ НАМѢРЕНІЯ ОТНОСИТЕЛЬНО НЕИЗДАННЫХЪ СОЧИНЕНІЙ,—УСТАЛЫЙ, ИЗМУЧЕННЫЙ, Я ОТКАЗЫВАЮСЬ ОТЪ ТВОРЧЕСТВА.—СПОСОБНЫЙ СКОРѢЙ КЪ РАЗРУШЕНІЮ, ЧѢМЪ КЪ СОЗИДАНІЮ, Я ДОБРОВОЛЬНО РАЗСТАЮСЬ СЪ ЧЕТВЕРТОЙ ЭПОХОЙ МОЕЙ ЖИЗНИ.—СЪ ЗРѢЛОСТЬЮ, ЧТОБЫ ПОСЛѢ ДВАДЦАТИ ВОСЬМИ ЛѢТЪ НЕУСТАННОЙ РАБОТЫ ПЕРЕЙТИ КЪ СТАРОСТИ.—-ГОРДЫЙ, КАКЪ ШКОЛЬНИКЪ, Я, ПЕРЕОДОЛѢВЪ ТРУДНОСТИ ГРЕЧЕСКАГО ЯЗЫКА, ОСНОВЫВАЮ НОВЫЙ ОРДЕНЪ И ПОСВЯЩАЮ СЕБЯ САМЪ ВЪ РЫЦАРИ ГОМЕРА.

1803.

Скоро, если я не ошибаюсь, наступитъ конецъ моей скз'чной и долгой болтовнѣ. Но какъ я ни описалъ событія своей жизни, хорошо ли или дурно, я чувство-валъ, что долженъ это сдѣлать. Если найдутъ, что я перешелъ обычныя границы повѣствованія, то это надо отнести къ крайней моей писательской плодовитости. Теперь обѣ болѣзни этого лѣта служатъ мнѣ предостереженіемъ, что пора перестать дѣйствовать и творить. Я прощаюсь съ четвертой эпохой своей жизни и вмѣстѣ съ ней съ моей творческой способностью. Я не хочу творить больше, но даже если бы и хотѣлъ продолжать писать, у меня не хватило бы на это силъ. Я намѣреваюсь только, если Господь захочетъ этого, окончить пересмотръ моихъ произведеній—оригинальныхъ и переводныхъ—за эти пять лѣтъ и нѣсколько мѣсяцевъ, что мнѣ осталось до шестидесяти лѣтъ. Послѣ этого, если буду еще живъ, я бзщу только продолжать мои начатыя занятія, которыя и брошу лишь при послѣднемъ издыханіи. Если мнѣ и случится вернуться къ моимъ сочиненіямъ, то лишь для стилистическихъ поправокъ, не внося въ нихъ никакихъ измѣненій по существу. Единственное, что я хотѣлъ бы сдѣлать послѣ шестидесяти лѣтъ, это переве-

сти золотую книгу Цицерона о старости. Это произведеніе будетъ соотвѣтствовать моей старости и я его посвящу моей неразлучной подругѣ, той, съ которой я дѣлилъ жизнь въ теченіе двадцати пяти лѣтъ и буду дѣлить въ грядущемъ всѣ радости и печали.

Что касается печатанія этихъ сочиненій, я думаю, что я навсегда откажусь отъ него. Оно причиняетъ слишкомъ много хлопотъ, и къ тому же, такъ какъ я вынужденъ жить въ несвободной странѣ, мнѣ пришлось бы подчиниться цензурѣ, на что я никогда не соглашусь. Поэтому я оставлю лишь чистыя и разборчивыя рз^гко-писи тѣхъ изъ моихъ сочиненій, которыя считаю достойными увидѣть свѣтъ. Остальныя я сожгу; то же я сдѣлаю и съ автобіографіей, если тщательно не исправлю ее.

Теперь, чтобы повеселѣе закончить эти серьезные пустяки и освѣтить мои первые шаги въ пятой эпохѣ моей жизни, въ этомъ второмъ дѣтствѣ, я, для развлеченія читателя, разскажз' емз^г о своей послѣдней слабости въ 1803 годз^г. Съ тѣхъ поръ, какъ я закончилъ свои комедіи, я сталъ думать, что мое имя со славой перейдетъ въ потомство. Кромѣ того, съ тѣхъ поръ, какъ я, благодаря настойчивому изз^ченію греческаго языка, могъ, или считалъ, что могу читать а Ііѵге оиѵегі Пиндара, трагиковъ и божественнаго Гомера и даже переводить ихъ на литературный латинскій и недурной итальянскій языкъ, я проникся гордостью этой побѣды, одержанной между сорока семью и пятидесятые годами моей жизни. И мнѣ пришла въ голову мысль, что такъ какъ каждый трудъ заслуживаетъ награды, и я имѣю на нее право. Я хотѣлъ сдѣлать ее красивой, почетной и щедрой. Я при-дЗ^тмалъ сдѣлать себѣ ожерелье съ вытисненными на немъ именами двадцати трехъ поэтовъ, древнихъ и современныхъ, съ камеей посрединѣ, представляющей портретъ Гомера. На другой сторонѣ камеи я начерчу (смѣйся, читатель!) греческое двустишіе собственнаго сочиненія, мною же переведенное на итальянскій языкъ. Я показалъ ихъ оба аббату Калузо—греческое, чтобы убѣдиться, что въ немъ нѣтъ

варваризмовъ и грамматическихъ ошибокъ, итальянское, чтобы онъ судилъ, въ достаточной ли мѣрѣ я уменьшилъ дерзость подлинника. На мало распространенномъ языкѣ поэтъ можетъ свободнѣе говорить о себѣ, чѣмъ на обычныхъ вульгарныхъ нарѣчіяхъ. Что касается ожерелья, я его закажу на-дняхъ, не жалѣя золота и драгоцѣнныхъ камней. Я буду носить этотъ новый орденъ, который будетъ, по крайней мѣрѣ, моимъ собственнымъ изобрѣтеніемъ, заслужилъ ли я его, или нѣтъ. Если—нѣтъ, безпристрастное потомство передастъ его кому-нибудь болѣе достойномз'. До свиданья, читатель, если только намъ суждено будетъ встрѣтиться, когда я, старый болтунъ, стану еще безразсуднѣе, чѣмъ былъ въ этой послѣдней главѣ агонизирующей зрѣлости.

Флоренція, 14 мая 1803 года.

Витторіо Альфіери.

Конецъ.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Глава VI. . . Хилость моего здоровья.—Постоянныя недомоганія.—Полная неспособность къ какому-либо физическому напряженію, въ особенности къ танцамъ.—Причины...............48

Глава VII. . Смерть дяди. — Я становлюсь впервые свободнымъ. — Мое поступленіе въ первое отдѣленіе Академіи ..................53

Юность. Приблизительно десять лѣтъ путешествій и безпорядочной жизни.

Глава I.. . . Первое путешествіе. — Миланъ. — Флоренція.—

Глава XII. . . Снова путешествія въ Голландію, Францію, Испанію, Португалію; возвращеніе на родину . . 131 Глава XIII. . Скоро, по возвращеніи на родину, я третій разъ попадаюсь въ любовныя сѣти.—Первые литературные опыты................143

Глава XIV. . Болѣзнь и выздоровленіе...........147

Глава XV. . . Настоящее освобожденіе.—Первый сонетъ . . . 153

ЭПОХА ЧЕТВЕРТАЯ.

Зрѣлый возрастъ. Онъ обнимаетъ болѣе тридцати лѣтъ, отданныхъ сочиненію, переводамъ и разнаго рода изученіямъ. Глава I. . . . Двѣ первыя трагедіи, .Филиппъ 11“ и „Поли-никъ", написанныя по-французски прозой, пока что—цѣлое наводненіе дурныхъ стиховъ .... 163

Глава II. . . Я приглашаю учителя для толкованія Горація,—

Первое литературное путешествіе въ Тоскану . 17:4 Глава III. . . Я упорно предаюсь самымъ неблагодарнымъ

занятіямъ..................182

Глава IV. . . Второе литературное путешествіе въ Тоскану, испорченное глупой роскошью (увлеченіе лошадьми).—Дружба съ Ганделлини.—Работы, выполненныя или задуманныя въ Сіенѣ.....180

Глава V. . . Новая любовь, наконецъ, приковываетъ меня

Глава XVII. . Путешествіе въ Парижъ.—Соглашеніе съ Дидо въ Парижѣ но поводу печатанія моихъ девятнадцати трагедій.—Возвращеніе въ Эльзасъ.— Тяжкая болѣзнь.—Аббатъ Калузо пріѣзжаетъ къ намъ на лѣто........ 266

Глава XVIII.. Трехлѣтнес пребываніе въ Парижѣ.—Печатаніе полнаго собранія трагедій.—Одновременное печатаніе другихъ произведеній въ Келѣ .... 272 Глава XIX. . Начало смуты во Франціи, превращающей меня изъ поэта въ болтуна.—Мое мнѣніе о настоящемъ и будущемъ этого государства.....275

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Глава XXIII.. Мало-по-малу я возвращаюсь къ занятіямъ.— Кончаю переводы.—Принимаюсь за оргинальное произведеніе.—Нахожу хорошій домъ во Флоренціи и начинаю заниматься декламаціей . . . 297 Г лава XXIV. Любопытство и стыдъ заставляютъ меня читать Гомера и греческихъ трагиковъ.*— Предпочитаю писать сатиры и прочіе пустяки......300

Глава XXV. . Почему, какимъ образомъ и съ какой цѣлью я, наконецъ, рѣшилъ приняться совершенно самостоятельно за серьезное изученіе греческаго

языка.....■...............301

Глава XXVI.. Неожиданный результатъ моихъ нѣсколькихъ запоздалыхъ занятій греческимъ языкомъ.—Въ послѣдній разъ вернувшись подъ сѣнь Аполлона, я пишу вторую „Альцесту"..........305

Глава XXVII. Конецъ „Мизогалла".—Завершеніе моего стихотворчества „Телевтодіей“.—Возстановленіе „Авеля", двухъ „Альцестъ" и политической брошюры „Итальянскимъ властителямъ".—Недѣльное распредѣленіе занятій.—Приготовившись ко всему и составивъ себѣ эпитафію, я жду нашествія французовъ, которое произошло въ мартѣ 1799 г. 310

Глава XXVIII.

Глава XXIX. .

Г лава XXX. .

Глава XXXI. .

Мои деревенскія занятія.—Уходъ французовъ.— Наше возвращеніе во Флоренцію.—Письма Колли.—Я съ горестью узнаю, что онъ готовится издать въ Парижѣ мои работы, написанныя въ

Колѣ, но не опубликованныя.........316

Второе нашествіе.—Скучныя домогательства генералъ-литератора.—Миръ, смягчившій наши бѣдствія.—Я задумываю одновременно шесть комедій .....................322

Я обрабатываю свои шесть комедій въ прозѣ, годъ спустя послѣ созданія ихъ плана.—Я пропускаю еще годъ передъ тѣмъ, какъ написать ихъ стихами.—Этотъ двойной трудъ оставляетъ глубокій слѣдъ на моемъ здоровьѣ.—Я вновь встрѣчаю аббата де-Калузо во Флоренціи . . . 327 Мои намѣренія относительно неизданныхъ сочиненій.—Усталый, измученный, я отказываюсь отъ творчества.—Способный скорѣе къ разрушенію, чѣмъ къ созиданію, я добровольно разстаюсь съ четвертоіі эпохой моей жизни—съ зрѣлостью, чтобы послѣ двадцати восьми лѣтъ неустанной работы, перейти къ старости.—Гордый, какъ школьникъ, я, переодолѣвъ трудности греческаго языка, основываю новый орденъ и посвящаю себя самъ въ рыцари Гомера.........332

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО Н. Ф. НЕКРАСОВА.

МОСКВА,

Тверская, д. 29, кв. 46. Телефонъ 333 45.

Ннязь Адамъ Чарторижскій. Мемуары. Т. !. Пер. съ франц. Редакція и вступительная статья А. Кплевет'сра. Ц. 2 р. 50 к. Князь Адамъ Чарторижскій. Мемуары. Т. II. Ц. 2 р.

П. Моранъ. Павелъ I до восшествія на престолъ. Гіер. съ франц. Н. Ширяевой. Ц. 3 р.

Де Ремюза. Мемуары. Т. I. Редакція и вступит. статья С. Ф. Фортунатова. Ц. 2 р.

Де Ремюза. Мемуары. 'Г. II. (печатается).

Шуазель Гуффье. Историческіе мемуары объ императорѣ Александрѣ и его дворѣ. Пер. съ франц. 3. Мнровичъ. Вступительная статья А. Кизеветтера. Ц. 1 р. 50 к.

Л. Круковская. Н. А. Морозовъ. Біографическій очеркъ. Цѣпа 40 к.

A. Изгоевъ. ГІ. А. Столыпинъ. Очеркъ жизни и дѣятельности. Ц. 50 к.

B. Брусянинъ. Л. Андреевъ. Жизнь и творчество. Ц. 50 к. Н. Шаховская. В. Г. Короленко. Опытъ біографической

характеристики. Ц. 60 к.

Бенфордъ. Батекъ. Арабская .сказка. Пер. Бор. Зайцева. Вступительная статья „Бекфордъ, авторъ Ватека" II. Муратова. Цѣна 80 к.

Ф. Кроммелиннъ. Ваятель масокъ. Переводъ въ стихахъ К. Бальмонта. Ц. 50 к.

Кристоферъ Марло. Трагическая исторія доктора Фауста. Пер. въ стихахъ К. Бальмонта. Ц. 80 к.

Ф. М. Клингеръ. Жизнь, дѣянія н гибель Фауста. Пер. съ нѣм. со вступ. статьей и примѣчаніями А. Лютера. Ц. 1 р. 80 к.

Новеллы Итальянскаго Возрожденія. Переводы и характеристики ГІ. Муратова. Томъ I. Частъ I. Новеллисты Треченто: „Новеллино" „Цвѣточки св. Франциска Ассиз

скаго"—Боккаччіо—Франко Саккетти—Серкамби— Серъ Джованни. Часть II. Новеллисты Кватроченто. Новелла о Столярѣ—Св. Бернардинъ Сіенскій—Илличини—Сермини— Мазуччіо—Корнаццано. Цѣна 2 р. 50 к.

Новеллы Итальянскаго Возрожденія. Томъ 11. Частъ III. Новеллисты Чинквеченто. Мольца Баиделло—Аньоло Фи-ренцуола Граццини—Дони - Фортини—Джиральди—Парабо-

ско — Де Мори—Страпарола Малеспини—Баргальи. Ц. 2 р.50к.

Жераръ де Нерзаль. Сильвія. Октавія. Изида. Аврелія. Пер. съ франц. Е. С. Уреніусъ. Редакція и вступительная статья II. Муратова. Цѣна 1 руб.

Гуннаръ Гейбергъ. Собр. соч. Авторизованный переводъ съ норвежскаго Р. Тираспольской. Вступительная статья гр. Де-ла-Бартъ. Т. 1 и 2. Цѣна каждаго тома 1 р.

Рихардъ Декель. Собр. соч. Авторизованный переводъ съ дополненіями автора для русскаго изданія. Вступительная статья Ю. Айхенвальда. Т. 1-й. Автобіографія. Спутникъ человѣческій. Трагизмъ и драма. Т. 2-й. Странички жизни. Новеллы. Пер. съ нѣм. Л. Горбуновой. Цѣна каждаго тома 1 р. 20 коп.

Г. Жулавскій. Собраніе сочиненій. 'Г. I. На серебряномъ шарѣ. Ром. Пер. А. Зейлигеръ. Цѣна 1 р. 40 к.

Г. Жулавскій. Собр. соч. Т. II. Побѣдитель. Ром. Перев. А. Зейлигеръ. Цѣна 1 р. 40 к.

Ж. К. Гюисмансъ. Собраніе сочиненій. Т. I. Тамъ внизу (Бездна). Перев. ІО. Спасскаго. (Наложенъ арестъ). Цѣна 1 р. 25 коп. Т. 2. Въ пути. Цѣна 1 р. 50 к. Т. 3. Парижскіе арабески. Цѣна 1 р.

Е. Милицина. Разсказы. Томъ III. Цѣна 1 р. 25 к.

К. Русовъ. Озеро. Романъ въ 2-хъ частяхъ. Изданіе вторсе. Цѣна 1 р.

Н. Русовъ. Любовь возвращается. Романъ. Ц. 1 р. 50 к. Н. Русовъ. Повѣсти. Цѣна 1 р.

Н. Русовъ. Въ старой усадьбѣ. Пьеса въ пяти дѣйствіяхъ. Цѣна 60 к.

Н. Клюевъ. Лѣсныя были. Книга 3. Ц. 60 к.

Н. Клюевъ. Сосенъ перезвонъ. Изданіе 2-е. Цѣна 60 к. В. Эльснеръ. Современные нѣмецкіе поэты. Цѣна 1 руб. Н. Дружининъ. Право и личность крестьянина. Цѣна 1 р. 20 к.

Церковь Іоанна Предтечи въ Ярославлѣ. Объяснительная статья Н. Первухина. Фотографіи И. Лазарева, II. Мося-гина и С. Шитова. Рисунокъ обложки С. Малютина. Ц. 16 р.

Райнеръ Марія Рильке. Замѣтки Малые Лауридсь Бригге. Цѣна за 2 томика 1 р. 30 к.

Аббатъ Жоржель. Путешествіе въ Петербургъ въ царствованіе Императора Павла I. Перев. Н. Соболевскаго. Ц. 1 р. 20 коп.

Просперъ Мериме. Избранные разсказы. Пер. съ франц. Е. С. Уреніусъ. Редакція и вступительная статья II. Муратова. Цѣна 1 р. 25 к.

С. Дуслендеръ. Послѣдній спутникъ. Романъ въ 3 частяхъ. Цѣна 1 руб.

Романъ Тристана и Изольды. Въ изложеніи Ж. Бедье. Переводъ Е. С. Уреніусъ. Цѣна 1р. 1 Чс V Г

notes

1

Альфіери приводитъ въ приложеніи текстъ этого отрывка. Въ опущенныхъ нами строкахъ онъ критикуетъ его.

2

Упомянутые выше сатирическіе стихи. Мы ихъ опускаемъ.

Прим. ред.

3

Въ письмѣ этомъ давняя любовь Альфіери пишетъ, что напрасно онъ ее жалѣетъ. Она рада, что покинула свѣтъ, живетъ просто занимается музыкой, живописью, читаетъ. Она сохранила къ нему добрыя чувства. Вѣроятно, письмо было написано неглупой и незаурядной женщиной. Во всякомъ случаѣ, вышенапечатакныя строки Альфіери по ея адресу кажутся сухими и непонятно дидактичными. Прим. ред.

4

Альфіери приводить въ приложеніи переписку съ Жэнгэнэ, которую мы опускаемъ. П р и м. р е д.