Жизнь волшебника

жильцы были предупреждены ещё с утра. Что ж, родственник так родственник – лишь бы нас не

трогал. Сомнения же в родственности гостя начинаются с каких-то его фривольных шуточек и

намёков в отношении хозяйки, так что очень скоро Роман с всё возрастающим недоумением

догадывается, что на самом-то деле мужик с бутылками – молодой (моложе лет на тридцать пять)

– любовник уважаемой Марии Иосифовны. За ужин они в этот торжественный вечер усаживаются

всем необычным гнездом. Вообще-то, квартиранты обычно отказываются от приглашений хозяйки,

123

в основном из-за странного пристрастия той к сахару. Пожалуй, только мясо старуха ест

несладким. Остальное же, начиная с гречневой каши и заканчивая макаронами и яичницей, у неё

обычно сахарится. Хозяйку же, в свою очередь, удивляет привередливость жильцов: как может

быть невкусным то, что посахарено? Не без гордости Иосифовна рассказывает, что всегда, даже в

самые трудные годы, она позволяла себе роскошь есть всё сладким.

Сегодня на столе скворчит глазунья. Роман, вернувшийся с работы за две минуты до гостя,

голоден. Почему бы и не воспользоваться гостеприимством хозяйки, благо, что глазунья в этот раз,

кажется, лишь солёная. Очкастый гость, осмотрев всё выставленное на стол, низко склоняется и

обнюхивает, отчего аппетит Романа резко падает. Потом свободно и разношенно глыкнув

начальным стопариком, гость таращит на глазунью свои увеличенные стёклышками глаза и тычет

вилкой в самый жидкий желток, тоже похожий на глаз. Роман встаёт и уходит в комнату. Есть эту

обнюханную яичницу он уже не станет. Надо просто немного переждать, а потом пробраться к

собственной полке в холодильнике. Роман открывает книгу, но сосредоточиться нельзя. По

шуточкам за столом до него доходит, что этот «родственник» постоянно набивается на квартиру к

хозяйке. Старуха же, свободно допуская его до своего тела (протираемого почти дюжиной

полотенец), никак не допускает до квартиры. Так что, возможно, квартиранты являются теперь для

неё надёжным оправдательным щитом.

Конечно, странностей в этой бабушке – хоть отбавляй… Её зацикленность на чистоте тоже

непроста. Всё идёт от какого-то идеалистического представления о мире, в котором, по её мнению,

всё должно быть предельно правильно и чисто. (Не потому ли её квартира уже сейчас похожа не

некий отсек дезинфицированной Вселенной?) Иосифовна в этом мире выполняет роль некоего

общественного санитара. Наверное, и работа в милиции казалась ей формой выполнения этой

миссии. А, кстати, почему она «Иосифовна»? Еврейского в ней – ни капли. Впервые задумавшись

об этом, Роман возвращается на кухню, наливает чай, пьёт его с хлебом и маргарином.

– Мария Иосифовна, – говорит он, не слушая трёп гостя, – а вот почему, интересно, у вас такое

отчество?

– Так я же детдомовской была, – отвечает та. – Родителей не знала. Но считала себя русской,

потому что моё первое отчество было «Ивановна». Нам всем его такое дали. Это уже после, когда

выросла, я решила отчество поменять.

– Но почему Иосифовна-то?

– А я своего отца вычислила.

– Да?! Даже его? И кто же он?

– Кто, кто, – будто недовольная недогадливостью Романа, ворчливо говорит хозяйки и вдруг

падает голосом на тихий шёпот, – только вы молчок… Это – Иосиф Виссарионович…

С прежним выражением лица остаётся только гость в очках. Роман и Нина сидят с раскрытыми

ртами.

– Кто?! Сталин, что ли? – отчего-то тоже шёпотом спрашивает Роман.

– Ну а то кто же ещё?

Оказывается, для гостя это известие – тоже новость, просто он уже не способен реагировать

быстро. Теперь он медленно, с выражением человека, приготовившегося к расстрелу, снимает очки

и вдруг обречённо выкрикивает:

– Хайль Гитлер!

Иосифовна берёт бутылку, брезгливо подняв её за горлышко, как какого-то паршивого гуся,

смотрит на остаток водки и, будто рассмотрев там кого-то, снисходительно заключает:

– Пьяный дурак.

– А Ленину вы тогда кем приходитесь? – немного придя в себя, насмешливо спрашивает Роман.

– Племянницей, кем же ещё…

– Как так?!

– Ой, ну что же тут непонятного! – с досадой восклицает Мария Иосифовна. – Кем же я ещё

могу приходиться Ленину, если они с моим отцом единоутробные братья?

– Разве они братья?

– Конечно! Они же революцию вместе делали. Ленина-то я почему-то помню даже лучше, чем

отца. Особенно глаза. Он заходил к нам как раз перед тем, как в Финляндию, в Разлив, уйти.

Поднял меня на руки, и я увидела его глаза. Вот так вот… – просветлённо заканчивает она.

– И чем же они запомнились, его глаза?

– Тем, что они разные, разного цвета. А вот какого – я никогда никому не скажу. Зато я сразу

разоблачу любого, кто скажет, что видел Ленина. Спрошу про глаза и тут же выведу на чистую

воду.

– Ну, это понятно, – соглашается Роман.

Прощаясь со всеми сидящими за столом, он кивает головой и уходит в комнату, сразу за свою

занавеску. Следом с не по-татарски округлёнными глазами прибегает и Смугляна. Роман

прижимает палец к губам: по поводу великого сдвига хозяйки лучше скорбеть молча.

Квартиранты укладываются спать, хозяйка и её кавалер продолжают застольничать. Гость

124