Жизнь волшебника

самостоятельный электромонтёр, хотя работа его состоит из той же замены ламп и переборке

электромоторов. Мазутную грязь с рук ещё как-то удаётся отдраивать мочалкой в заводском душе,

разделённом на кабинки металлическими перегородками, но запах солярки, когда едешь в

троллейбусе, засунув руки в карманы, слышно, кажется, даже из карманов. Хотя душ после смены

– это, конечно, здоорово, в общежитие приходишь потом чистым и свежим, уже подготовленным к

покою, уже засыпающим на ходу.

На улице, за окном троллейбуса, сегодня пробирает. Волосы под плотно надвинутой шапкой

слегка влажные, и тёплая комната общежития с фанерными стульями, с шатким, выброшенным из

какой-то конторы письменным столом, с панцирными кроватями представляется очень уютным

уголком. Добраться – и в постель. Только бы Вовчик, слесарь и сосед по койке, не накурил… В

последние дни он приводит к себе женщину: «бабу», как просто называет он её, выпроводив,

наконец, домой. А перед тем, как улечься на узкую односпальную кровать, они двойной тягой

накуривают так, что воздух превращается в синий студень. «Чего вы глотаете этот дым?

Волнуетесь что ли? – обычно усмехается Роман. – Кончайте свою дымную прелюдию!

Заваливайтесь, да и всё. Или от меня маскируетесь? Так не нужны вы мне: я сплю мёртвым сном и

лицом к стенке». Конечно, лучше бы сегодня Вовчик отдохнул от своей «бабы».

Усталость радует, спасает от неуюта одинокости и недовольства собой. Если усталости нет, то

возвращение в промёрзшем троллейбусе с белёсыми, шершавыми от дыхания стёклами и

тусклыми, будто приглушёнными холодом плафонами, тоскливо. Молодости и силы – хоть

отбавляй, а жить получается лишь вполовину. Знакомства зимой уже не столь притягательны.

Иногда они происходят по инерции, вроде как сами собой. Идёт Роман утром на работу, а тут –

девушка из соседнего дома, пути с которой совпадают, кажется, второй или третий раз.

– Привет, соседка, – с привычной, но уже естественной, лёгкой усмешкой говорит он ей, –

далеко направилась?

– Да нет, близко, – отвечает она так или как-то вроде того на его совершенно нелепый вопрос,

потому что на самом-то деле все в такое время спешат на учёбу или на работу, и кому какая

разница близко это или далеко.

Завязывается скоротечный разговор, спонтанно, как-то сама собой назначается встреча, и

только потом Роман вспоминает, что лишь несколько минут назад, застёгивая пуговицы на куртке,

он обещал себе прожить сегодняшний день как все порядочные, неразвратные люди… Хорошо

ещё, что теперь знакомства удаётся сортировать, отсекая подозрительные и совсем уж

легкомысленные. Нет уже и привычки быть постоянно подключенным ко всему женскому

измерению мира. В общем, Великий Гон зимой несколько подморожен. Теперь, напротив, бывает

даже приятно, замкнувшись в собственную непробиваемую оболочку, не замечать людей с их

лицами и разговорами. Впрочем, таково большинство городских людей. Может быть, и он

становится немного городским?

Сегодня в троллейбусе Роману даже удаётся коротко, освежающе вздремнуть, уронив голову к

мёрзлому стеклу и до прозрачности подтаяв дыханием белый лёд в этом месте. Потом, даже во

сне почувствовав свою остановку, он, сонно спотыкаясь, идёт к двери, где стоит девушка в

песцовой шапке, пытаясь своими красивыми длинными ногтями отскрести ворсистую скрипучую

изморозь на узком окошечке складной двери. Что ж, пусть скребёт, если лака не жаль, но он-то и

так знает, что это остановка его. Только чего это вдруг она начинает поглядывать на него с каким-то

пробивающимся смешком? Роман недоумённо оглядывается: «Над кем она смеётся?» Но за

спиной пусто. Она или обозналась, или какая-то не от мира сего: вечер, холодно, добрые люди

возвращаются с работы, а то и просто с пьянки (вечерами в троллейбусе пьяные-то, в основном, и

возвращаются домой), и чего тут весёлого? На всякий случай он принимает независимый (как под

пристальным взглядом милиционера) вид, хотя в душе уже чувствует какую-то запальную искру,

лёгкое тёплое дуновение, смахивающее верхний пепел. Вообще-то, такие яркие девушки: со

специальным макияжем, с чересчур аккуратно подведёнными глазами и безупречно одетые – не

его. В их облике заметна какая-то агрессивная эстетическая отстранённость – сунешься к ней, и

она высокомерно и презрительно отвернётся. А тебе это надо? Ещё не отойдя от дрёмы, Роман

пытается вспомнить, что, кажется, уже когда-то видел её. Нет, точней даже не так. Вот такой, какая

она есть, он её не видел. Но она ему знакома. Были уже когда-то эти жесты, поворот головы. Все

эти, как будто знакомые туманные детальки, похожи на мягкое, неотчётливое касание к

поверхности памяти. Вот задела, тронула память какая-то из них, вспыхнула на поверхности

разрастающаяся пружина кругов, но ничего не обнажилось, не всплыло. Успокоилась память,

73

растаяли круги, а потом снова пошли уже от чего-то другого или даже от того же самого. Ждёшь:

вот-вот что-то возникнет, вспомнится, а не выходит.

Троллейбус притормаживает, скользнув всей своей толстой тушей чуть вбок на прикатанной