Жизнеописание Льва

Когда я писал диплом и особенно уставал, то, ложась спать, я как будто видел стихотворные строки как движущиеся потоки, сливающиеся, разделяющиеся, обвивающие друг друга, взаимодействующие. К сожалению, я так и не смог найти нужных слов для их описания. Но до сих пор уверен, что это было бы самым точным анализом текста.

Сейчас происходит примерно то же самое. Те же потоки вьются в воздухе, и наша совместная мыслительная импровизация, кажется, будет длиться бесконечно — но тут

— Да, дорогая, проходите! — говорит Ольга Дмитриевна за дверью. — Дома-дома!

Оказывается, кто-то звонил, но мы не услышали.

Затем открывается дверь Жениной комнаты.

— К тебе еще гости! — восклицает из прихожей Ольга Дмитриевна, а на пороге

На пороге возникает Алевтина.

Мы с Женей на мгновение зависаем в воздухе, а затем обрушиваемся с высоты. Головокружительной.

— Алевтина?

— Половина десятого! — в отчаянии говорит Алевтина. Вместо приветствия.

— Половина десятого?

— Мы договорились встретиться в семь.

Женя смотрит на меня. Он в изумлении. Я пришел в себя чуть быстрее и понимаю, что Женя должен был встретиться с Алевтиной и забыл об этом. Вместо этого позвал меня в гости. Я не виноват, но чувствую косвенную вину.

— Я как раз ухожу, — говорю я.

— Нет-нет! — говорит мне Алевтина. И Жене: — Я только проверить, что все в порядке, вы живы-здоровы.

Она чуть не плачет.

— Как это я так… — говорит Женя обескураженно.

Алевтина порывисто поворачивается и выскакивает из комнаты, ударившись плечом о косяк.

Женя смотрит на меня.

— Наверное, надо проводить, — предполагаю я.

Он неохотно выходит вслед за Алевтиной.

Некоторое время я слышу ровное и невнятное бормотание голосов: гнусаво-утешительного и звонко-безутешного. Но постепенно они нарастают crescendo и наконец завершаются кульминационным sforzando Алевтины:

— На самом деле я всё знаю! Всё!

Затем хлопает дверь.

Интересно, что она знает? Какие такие тайные пороки Женя может скрывать?

Я жду его возвращения, но он не возвращается. Затем голоса доносятся уже с улицы. Осторожно выглянув, я вижу двор: там Алевтина, она порывается уйти, Женя следует за ней, и что-то в его репликах заставляет ее остановиться и спорить — затем следует новый порыв.

Ждать ли его? Как недавно у Екатерины, я прогуливаюсь по комнате и осматриваюсь, стараясь выглядеть непринужденно. Так проходит несколько минут.

Выхожу в коридор. Никого, тихо.

— Ольга Дмитриевна?

— Да, дорогой! — она появляется в конце коридора, из кухни, очевидно. Где кран.

— Я, пожалуй, пойду.

— А где Женька?

— Он… с дамой… пошел за дамой…

— Он такой рассеянный, — весело говорит Ольга Дмитриевна. Кажется, она рада, что Женина рассеянность отрицательным образом сказалась на его отношениях с Алевтиной. Если там есть отношения, в чем лично я сомневаюсь. Но Ольга Дмитриевна теперь нравится мне меньше.

Нужно как-то так выйти, чтобы не натолкнуться на ссорящихся. Выхожу из подъезда, озираясь, как преступник. Во дворе никого нет. Похоже, что теперь Женя забыл про меня.

Не страшно, ничего.

Волшебный, духоподъемный вечер у Сызранцева. Утром выпал первый снег и покрыл свежим и чистым все уставшее и грязное. Стало легко, свободно, весело.

Полина порхает, Елена Самуиловна поет, Фима не прячется за газетой, а Митя не играет на скрипке. Алевтина не пришла, и тоже как-то легче.

И еще оказывается, что буквально сегодня утром Екатерина поставила свою подпись на каком-то важном документе, который практически позволяет музею существовать официально. Осталось приложить совсем немного усилий, самое тяжелое позади. Я чувствую некоторую гордость, что мы с ней не подвели.

Разговор, естественно, посвящен исключительно Клименту Алексеевичу.

Я вспоминаю, что в дневниках деда Екатерины наткнулся на любопытную запись: в университете открыли факультет «исключительно для рабочих и крестьян», и там спустя время выявился студент чуждого происхождения. Собрали аутодафе, заклеймили позором, по итогу составили коллективное письмо в ректорат с требованием исключить самозванца. Когда бумага дошла до Сызранцева, он написал: «Если бы этот ребенок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и съел бы». Был большой шум, пришлось переписывать письмо. Но Сызранцеву, как ни странно, ничего не было.

Меня поразило столь обэриутское поведение Сызранцева; я не был уверен, что подобное возможно. Но оказалось, что он действительно отличался экстравагантностью. Фима рассказал — а ему Елена Самуиловна, когда еще была в ясном сознании, — что однажды, гуляя в компании по Андреевской набережной, Климент Алексеевич с размаху сел на тротуар. Так он отреагировал на новость о взятии Выборга после подписания мирного договора с Финляндией.

Таким образом, косвенно подтверждается, что Клим, упоминаемый в дневниках, скорее всего, действительно Климент Сызранцев. Надо будет сказать Кате.

Тут я ловлю себя на том, что думаю о ней как о Кате.