Жизнеописание Михаила Булгакова

Последняя строка наброска главы «Полет Воланда» в тетради 1931 года – это чья-то реплика: «– Ты встретишь там Шуберта и светлые утра» (6.4, л. 13). Она ведет, скорее всего, к напутствию Воланда Мастеру в конце последней редакции романа («а вечером слушать музыку Шуберта»[171]), а может быть, к словам Маргариты. Некоторые из важных мотивов будущего финала кочуют в это время по страницам других рукописей. «Пойдем домой, ты зажжешь свечи, я приду к тебе… Ты почитаешь мне третий акт „Тартюфа“»[172], – говорит Мадлена Мольеру; сравним это и с репликами Воланда, и особенно – со словами Маргариты, обращенными к Мастеру в конце последней редакции романа. Перекликаются с сюжетом и антуражем будущих глав романа и слова героини из пьесы «Адам и Ева», которую пишет Булгаков летом 1931 года: «Ну, выслушай же: ты понимаешь, что вы женщину замучили? Я сплю и каждую ночь я вижу один любимый сон. Черный конь и непременно с черной гривой уносит меня из этих лесов! 〈…〉 Конь уносит меня, и я не одна…» (12.8, л. 49)[173].

Итак, две тетради 1931 года показывают, что автору уже ясны некоторые узловые моменты финала романа. Появилась Маргарита; хотя материал, относящийся к ней, исчерпывается авторской ремаркой в одной тетради («заговорила страстно») и единственной ее репликой в другой («– Нет, нет, – счастливо вскричала Маргарита, – пусть свистнет! Прошу вас! Я так давно не веселилась!» – 6.4, л. 12), мы можем с известной уверенностью отождествить ее с героиней последующих редакций. Появился и новый герой – безымянный спутник Маргариты. Наброски финальной сцены почти не дают материала для суждений о нем. С ним связана, во всяком случае, неожиданная перемена повествовательного строя: вместо рассказчика предшествующих глав (связанного с рассказчиком первых редакций), не участвующего в действии, но кропотливо собирающего сведения о происшедших «чудовищных» событиях, повествование ведет новый герой: «Должен заметить, что свиста я не услыхал, но я его увидал 〈…〉. Когда я очнулся, я видел 〈…〉 и тут я разглядел, что человек с портфелем лежит, раскинувшись, и из головы у него течет кровь» (6.4, л. 12 об. – 13), – картина, знакомая по ранним рассказам и первому роману. Немаловажно, что в одной реплике Фагота «мастером» назван Воланд, и это с несомненностью говорит о том, что в 1931 году новый герой, во всяком случае, не получает имени Мастера; неясно также, причастен ли он к литературе.

Хотя первые наброски венчающей роман сцены полета относятся только к 1931 году, это не значит, что замысел ее не мог возникнуть и ранее того. Мотив полета проходил мельком еще в «Беге»: «Мысль о вас облегчает этот полет в осенней мгле…» – говорит Голубков Корзухиной; он с нажимом звучит в самых первых набросках «Кабалы святош», в сцене исповеди Мадлены Шаррону, – уже в интерпретации, близкой к роману: «Всю жизнь таила, но оставляю грех теперь на земле перед полетом в вечную службу»; «Свободна я? Могу теперь лететь? (Орган гудит могучими волнами.) Шарр[он] (обнимая ее). Прощена, бедная скорбная дочь. Лети! Лети!» (12.1, л. 35 об.). Мотив всеочищающего, разрешающего все земные узлы и путы полета присутствует в 1929 году в работе над пьесой и, возможно, уже связывается с романом.

В начале листа с набросками «Полета Воланда», в правом углу, теми же чернилами, какими сделаны все наброски последней главы, написано: «Помоги, господи, кончить роман. 1931 г.» Эта запись важна не только для датировки – она говорит и о планах непрерывной работы над заново начатым романом. После набросков этой главы на следующем листе впервые появляется новое название романа – «Консультант с копытом» и еще один вариант 1-й главы; она обрывается на появлении в аллее Воланда. Других следов работы 1931 года над романом в архиве нет.

Выскажем попутно догадку о происхождении упомянутого названия: оно могло возникнуть, как кажется, только после 1 апреля 1930 года, когда Булгаков поступил в ТРАМ и писал отзывы на пьесы начинающих авторов, подписывая их «Консультант Московского ТРАМа».

Многие косвенные сведения говорят о том, что, взявшись в начале 1931 года за старый замысел, Булгаков вскоре оставляет его и обращается к другим, менее внутренне обязательным работам. Только через год Булгаков вернулся к роману.