Жизнеописания трубадуров

Надо заметить, что мотив никогда не виданной возлюбленной встречается и в других жизнеописаниях: так, Бертран де Борн полюбил дону Гвискарду, которой посвятил очаровательные строфы, "прежде еще, чем увидел, по одной лишь доброй молве о ней" (XI, разо третье), а Раймон де Мираваль так расхваливает мадонну Алазаис Буасезон королю Педро Арагонскому, что тот ее "полюбил, не видав, и стал ей гонцов слать с письмами и маленькими подарками, умирая от желания ее увидеть" (LVIII, разо третье); Раймбаут Оранский полюбил графиню д’Юржель, "никогда не видав, по одним добрым слухам о ней, а она – его, и с того времени стал он ей посвящать кансоны свои... долгое время направлялись помыслы его к этой графине, любил же он ее не видя, и так никогда и не собрался пойти на нее поглядеть" (LXVIII); наконец, – здесь этот мотив предстает в ослабленной и обращенной форме – графиня де Маньяк стремится увидеть Саварика де Маллеона, "ибо слышала о нем много хорошего", и между ними действительно вспыхивает любовь (XVIII, разо первое). Мы видим, таким образом, что мотив "дальней любви", впервые возникнувший в поэзии Джауфре Рюделя и развитый его куртуазными интерпретаторами и биографами, которые обогатили его мировым фольклорным мотивом любви заочной, получил в куртуазном универсуме весьма большое распространение. Другим – ярчайшим – примером переработки фольклорных мотивов как способа оформления в куртуазном универсуме мифологизирующих тенденций может служить жизнеописание Гильема де Кабестаня с его знаменитой легендой о "съеденном сердце", которой посвящено множество средневековых романов, лэ, повестей и народных баллад, некоторые из которых включены в Дополнение третье. Преломление обоих мотивов в куртуазном универсуме следует рассматривать в контексте других жизнеописаний, завершающихся смертью обоих возлюбленных – трубадура и Дамы или пострижением в монахи, – как воплощение укоренившегося на европейской почве архетипа "взаимной несчастной любви-страсти" или "любви, ведущей к смерти", наиболее полно воплощенного в мифе о Тристане и вскрытого Дени де Ружмоном в его известной книге "Любовь и Запад"[26]. В легенде о "съеденном сердце", приуроченной к образу трубадура и его дамы, куртуазная любовь предстает в ее наиболее демоническом аспекте, который, по мнению авторов "Новой истории провансальской литературы"[27], вычленяется и из истории наряжения Пейре Видаля волком, – в истории этой нам уже приходилось отмечать мотивы, связывающие трубадура – "поэта-императора" – со сферой "потустороннего", "нездешнего". В ослабленной форме тот же демонический аспект просматривается и за некрофильскими мотивами упоминавшейся уже истории Гильема де ла Тора (XXXII) или за историей о куртуазной эпитимье в форме вырванного ногтя (XLVIII), которые при этом, как уже говорилось выше, обладают соответственно всеми чертами полноценной психологической новеллы и блестящего куртуазного анекдота. Что же касается легенды о "съеденном сердце", составляющей сюжет жизнеописания Гильема де Кабестаня, то она имела столь значительное продолжение в европейской литературе, что ей мы полностью посвятим следующую главу нашей статьи.

III. ЛЕГЕНДА О "СЪЕДЕННОМ СЕРДЦЕ"

Как мы видели, в частности, на примере жизнеописания Джауфре Рюделя, одним из способов оформления в куртуазном предании мифологизирующих тенденций является переработка восходящих к фольклору мотивов. Лучшим примером такой адаптации может служить упомянутое жизнеописание Гильема де Кабестаня (ХСІV), в котором связь героя с исторической фигурой трубадура представляется уже вполне произвольной. Жизнеописание, по сути, представляет собой вариант всемирно известного фольклорного сюжета[28], восходящего к мифу о "съеденном сердце" как символическом наказании за прелюбодеяние по закону талиона ("око за око", "зуб за зуб") и по принципу справедливого возмездия par pari, поскольку сердце, которое изначально воспринимается как источник всякой мысли, чувства и побуждения, рассматривается в мировом мифотворчестве как "обиталище любви" и потому становится материальным объектом мести: укравший сердце жены расплачивается собственным сердцем. Собственно же мотив съедения сердца любовника неверной женой имеет еще более архаические корни в тотемном каннибализме, анимистических представлениях и параллелизме эротического и пищевого кодов[29].