Жизнью смерть поправ

Давно, ох как это было давно, он понял, что Марфуша-атаманша, как ее все величали, влюблена в него по самые уши. Острая на язык, смелая и сильная (парням фору давала на любых соревнованиях, какие проводили в школе), с ним же была кротка и застенчива. Ее словно подменяли. Сделай он хотя бы шажок навстречу, выплеснула б она ему все, чем жила ее душа, поплакалась, как ныло ее сердце, когда видела его, идущего с рыжеволосой Танькой.

Приворожила Илью Танюшка так крепко, что, как ни жалко ему было Марфушу, ответить на ее любовь он не мог. Оправдывал себя тем, что со временем, повзрослев, Марфа прикипит душой к кому-либо из парней. К тому же сыном они с Татьяной обзавелись. Еще крепче стала их любовь. А тут – война… Ушел добровольцем на фронт. Вернулся на пепелище. Первым подошла к убитому горем старшине Марфуша и робко так:

– У всех, кто добровольцем ушел, дома спалили, а семьи увезли. Твою суженую с сыном вместе. Я сына твоего хотела у себя укрыть, да куда там… Прикладом мне по башке, а когда очухалась, дом твой пятистенный догорал уже. Сказывали, будто фермерам в рабство отдадут или фабрикантам каким. Только почти все возвернулись, а твоей все нет.

– Если жива – вернется. Ждать стану. И запрос пошлю.

Месяца через три пришел ответ. Вроде бы не бьет наотмашь по сердцу, но и надежды особой не дает. В списках погибших в концлагерях ее фамилия не обнаружена. В списках отказников вернуться на Родину тоже нет. Пропавшая, значит, без вести. Не вдовец, выходит, и не муж…

«Буду ждать», – решил он, хотя бабы сельские, почти все вдовушки, громче и громче стали поговаривать, что нашла огонь-молодица на чужбине новое счастье. И то сказать, любой мужик на нее глаз положит. И даже немец.

Отмахивался от завистливых сплетен, тоску же лелеять особого времени не было. Колхоз нужно было поднимать. А мужиков раз-два – и обчелся. Да и сил у них, израненных, много ли? Один он здоровее всех. Да еще Остап. Но тот культю свою очень уж лелеял. Зато Марфа везде успевала. И на тракторе, и на комбайне, и на сенокосилке. И все аккуратно, все на загляденье. Успевала еще и сверстниц своих к технике приучать. По ее предложению общее собрание постановило передать дом правления ему, Илье Петровичу, пока не будет восстановлен его собственный. Он отказался, так потом она надоумила баб и мужиков на «помочь», как исстари велось в России. Фундамент огорили, а дом… Кое-как насобирали бревна и тес, оставшийся на пепелищах фашистского беспредела, – получились одна комнатка и крохотные сени. Жить, в общем, можно, если не привередничать. Да если к горькому запаху гари привыкнуть.

Привык, куда деваться? Только свет мелькнул впереди, колхозную землю по паям разделили. Планы такие: пройдет размежевание, можно продать часть земли, на оставшейся построить дом и заняться птицеводством. Остап горячо поддержал идею, обещал в долю с ним войти. Только год миновал, второй приказал долго жить, а землемеров все нет и нет. Вместо них в село зачастил сын хозяина большого дома, стоявшего рядом с правлением. Вроде бы бесхозно стоял. О хозяине, которого не любили в селе за отца-мироеда, державшего почти всех в долговой узде, говорили разное, все больше недоброе. И очень удивились, когда объявился наследник, давно уже оформивший наследство. Отец и отец в молодости. И нос также гордо задирает. Сразу же потребовал к себе особого уважения, как к сыну погибшего геройской смертью бойца, который вместе с Кантария пробивался на купол рейхстага, чтобы водрузить Знамя Победы.

Поживет недельку-другую, порыбачит то на одной речушке, то на другой, ни одного озерка не обделил вниманием… И вот в очередной приезд созвал всех бывших колхозников на площадь у правления. Объявил, как обухом по голове:

– Теперь дом отца моего – моя собственность. Бывшее правление – тоже мое…

– Как же можно? Без решения общего собрания колхозную собственность?! – вспыхнула гневом площадь. – Не по закону. Самоуправство!

Ответ с ухмылкой:

– Закон как дышло! Или по закону конфисковали дом моего деда под правление? Справедливость восторжествовала. Вот свидетельство на право собственности. Желающие могут даже пощупать гербовую бумагу. Кто не согласен, может подать в суд. Возмущение же ваше законному решению муниципальной власти может быть признано саботажем. А по головке за такое не погладят… Считаю самым разумным обсудить мое деловое предложение.

Приумолкли бабоньки (мужиков на площади единицы), боязно власти перечить, испокон века крепостной хомут на шее. От одного на малый срок избавили, другим, колхозным, охомутали. Поднялись было хлебопашцы (девять областей поддержали Антонова) – газами да артиллерией усмирили. С тех пор и пошло-поехало: чуть что не так – в Сибирь. А генетическая память народа веками не выветривается, вот и притихли бабоньки.

– Предлагай, – подал голос Илья Петрович. – Если дельное что, обсудим.

– Предлагаю продать мне паи. По полста тысяч за гектар.

– Губа не дура… Я о земле так скажу: размежуют, тогда можно речь повести. Кто сам свою землицу обихаживать станет, а кто – продаст. По своей цене, а не бросовой.