Жизнью смерть поправ

– Уходи от греха подальше! Я сама с бугаем этим разберусь.

– Ладно уж, отпусти…

– Пусть поклянется, что больше нас не тронет.

– Клянусь, – процедил сквозь зубы управляющий, но в этом подневольном шипении проступали нотки радости.

Освободившись от ухвата, юркнул он в дверь, оставив Марфу с Ильей в недоумении.

– Чего ради скрываемая радость у него? – раздумчиво, словно спрашивая самого себя, промолвил Илья Петрович. – Неспроста, ой неспроста…

– Не казнись. Что ему не радоваться? Я жалеючи его пиналась, если бы еще не сдался, со всей силушки поддала бы. А, в общем-то, ты зря пришел. С меня спрос какой? Пришел насильничать, я запротивилась.

– Ладно, бог не выдаст, свинья не съест…

Но душевный непокой вцепился в их души. Они невольно ждали неприятности, особенно, когда узнали, что управляющий укатил в город сразу же после взбучки.

И она пришла, эта неприятность, да еще какая: несколько омоновцев окружили дом Ильи Петровича, а пара милиционеров ворвались в дверь и через несколько минут вывели ветерана в наручниках. Не очень ласково впихнули его в фургон, дождались омоновцев и укатили в город.

Сбежалось все село. Загалдели бабы, мужики старые недоумевают:

– Испокон веку такого не бывало, чтоб героя-ратника в наручники ни за что ни про что заковали.

Марфе советуют в один голос:

– Следом давай! К самому губернатору стучись. Должон принять. Не зря же мы за него голосовали.

– А что, и поеду. Не примет коли, в Москву настропалюсь. До самого милицейского министра достучусь! Вправит мозги кому следует.

– Вправит, если сам не потатчик…

2

Ветерана подвезли сразу в следственный изолятор. Не в КПЗ, как можно было ожидать. Оставив его в коридоре под охраной пары дюжих молодцов, старший группы захвата опасного преступника проследовал в кабинет начальника местной «бутырки», как меж собой называли следственный изолятор обыватели. Вошел старший группы как повелитель:

– Принимай лично. Покушение на убийство. И в камеру номер три.

Странно… Вот уже третьего на смерть направляют. С первым все тихо прошло. Через пару дней вынесли из камеры мертвое тело неизвестного узника, изнасилованного и истерзанного, и все шито-крыто. Тромб оторвался. Со вторым едва дело не завели. Следователь попытался докопаться до истины, все настаивал предъявить ему судебное решение, не принимая во внимание, что по устному распоряжению он, начальник, принял арестованного и поместил в камеру, в какую определено было устным приказом. Но устный приказ к делу не подошьешь. Суд не примет его во внимание. Несколько ночей мучился без сна невольный виновник, пока чьей-то волей дотошный следователь не был отозван.

Вот и теперь никакого письменного сопровождения… Случись что, он окажется в ответе. Спросил:

– Судебное решение есть?

– У тебя что, одна извилина осталась и та от фуражки поперек лба?

– Да вроде все в норме…

– Тогда так: лично прими опасного преступника – и в камеру номер три. Под личную ответственность.

– Пошли, – ответил спокойно, сам же подумал: «Посмотрим, посмотрим».

Когда же подошли они к преступнику, начальник следственного изолятора (глаз наметан), сразу определил, что привезен без вины виноватый. Крепок, верно, телом, есть еще и силенка, чтобы постоять за себя, но на мужественном лице печать недоумения.

«Нет, не преступник. Тут что-то иное. Ладно, покумекаем».

– Охраняйте опасного преступника, – приказал дежурному, сделав особое ударение на последних словах, – пока я провожу гостей.

Вернувшись, еще раз внимательно посмотрел на арестованного и приказал:

– Снимите наручники. Я сам отведу преступника в камеру. Глаз да глаз за ним нужен, как меня проинформировали.

Не в камеру, однако, а в свой кабинет. Предложил сесть на диван, сам тоже сел рядом.

– Прошу откровенно, почему вы здесь? Да еще без решения суда?

– Допрос под видом доверительной беседы?

– Можно назвать и так. Только цель иная, – помолчал немного, решая, стоит ли быть полностью откровенным, затем, махнув рукой, продолжил: – Положение дел такое: вас велено поместить в камеру номер три, к отпетым уголовникам, кому светит пожизненный. Если же они станут послушными, суд учтет это и определит по четвертаку. Они придушат вас. Но мне видится, вы не заслуживаете подобной смерти, и я намерен рискнуть. Поверьте, смертельно опасный риск, поэтому должен знать, стоит ли овчинка выделки.

– Не знаю… Для меня мир криминала – темный лес. Я даже милицейские серии не смотрю: телевизора нет.

– Давайте тогда так. Полная исповедь. С полной верой, что это не допрос во вред вам. Клянусь честью офицера.

– Что же, исповедь так исповедь… Поверю еще одной клятве. Похоже, искренней.

Хотел начальник следственного изолятора спросить, кто и какую клятву давши, не сдержал слово, но остановил себя: пусть выговорится, вопросы потом.

– Хлебопашец я. Комбайнером был до войны в МТС, а когда с фронта вернулся, за все приходилось браться. Мужчин в колхозе раз-два и – обчелся, а фашисты все, почитай, порушили.

– Фронтовик, выходит?

– Доброволец. Не брали, как механизатора, но я настоял.

– Есть награды?

– Полно. Первая – орден Красного Знамени.