Жизнью смерть поправ

– Начало великому ваш зачин! Фрицы прут, не оглядываясь на тылы, и это для нас стратегически важно. Пусть стягивают к Сталинграду все силы себе на гибель. А штурмовые группы мы сегодня же возьмем на вооружение. Всем участникам штурма дома по ордену Красной Звезды. Погибшим геройски – посмертно. А тебе, руководителю и организатору, – орден Красного Знамени. Подлечат тебя медики – и в училище.

– Мне такое не с руки, – возразил Илья. – Бить врага моя цель, гнать с нашей земли, деревню свою, где жена и сын под игом, другие города и села вызволять от рабства!

– Похвально, конечно, твое желание, но, став краскомом, больше пользы принесешь.

– Польза она ведь в делах, а не в чинах.

– Ишь, как повернул… А если прикажу?

– Приказ исполню. Не смогу нарушить устав и присягу, но опричь души.

– Ладно, упрямец, лечись. Но после госпиталя полевого только ко мне. Прослежу. Помкомвзвода – тоже ответственность большая. Принесешь, думаю, пользу. Не одна награда тебя ждет…

Мгновение всего память ветерана пронесла его по горячим денькам Сталинграда, и почти без паузы он ответил начальнику следственного изолятора:

– Дом в Сталинграде у фрицев отбили. Стратегически важный. Штурмовую группу я вел.

– Понятно. Еще какие награды?

– Орден Ленина и две степени ордена Славы.

– Для полного набора войны не хватило?

– Хватило, только представление не прошло. Но это длинная история… По мне, так несправедливая. Вот только стоит ли в сегодняшнем моем положении ковыряться в прошлых обидах?

– Видимо, есть сермяжная правда в ваших словах, – перешел на более уважительное отношение к ветерану начальник. – Положение ваше, скажу я вам откровенно, аховское… Выход один: одиночная камера и полный отказ от пищи.

– Голодовка?

– Нет. Отказ от казенной пищи и даже от воды. Я уже сказал, какой конец вам готовится, но узнавши, что вы в одиночке, постараются они осуществить замысел иным путем: отравят – и концы в воду. Еду вам станет готовить моя жена, а я приносить ее и воду. Казенную пищу и даже чай – в унитаз. Ясно?

– Понятно.

– И вот еще что… Губернатор наш, как нам известно, не продался криминалу. Он борется с бандюками всех мастей, но переломить им хребет ему пока не удается. Рука руку моет, плут плута кроет… Намерен я испросить у него встречи, но не с пустыми же руками идти на доклад. Кому вы помешали и, похоже, серьезно?

Илья Петрович, вздохнув, начал было докладывать, но телефонный звонок прервал его. Звонил не городской, а служебный телефон.

– Ну, началось… – буркнул начальник следственного изолятора и с явной неохотой поднял трубку.

Сразу напрягся и начал официальный доклад, но его остановил приказ, что отчет будет выслушан при встрече и что его ожидают безотлагательно.

– Выехать могу через десять минут, закончив деловой разговор.

– Хорошо, – ответила трубка. – Жду вас.

– Губернатор приглашает. Постарайтесь коротко, но не пропустив важные детали.

Четко, как рапорт, пересказал Илья Петрович обо всем, что творится в селе, как скупил за бесценок землю внук мироеда, новорожденный мироед.

– Молодцом! Все ясней ясного. Пойдемте в камеру.

Сам откинул пристегнутую к стене койку и сказал:

– По нашим порядкам, койки опускаются только для сна, вы же можете отдыхать по своему желанию. Поспите, пока я с визитом к голове и к жене за обедом. Думаю, несколько дней одиночества вам придется пережить…

3

Одиночная камера. Четыре стены без единого окошка. Столик, замызганный основательно, привинченный к полу, как и табурет возле него, узкая откидная кровать с видавшей виды постелью – вот и вся обстановка. Скольких преступников перебывало в этой узкой комнате, освещенной только подслеповатой лампочкой? А среди запертых в этих обшарпанных стенах наверняка мучились совершенно невиновные, как и он, ветеран Илья Петрович, так рисковавший жизнью за счастливую жизнь на родной земле… Но где она, та счастливая жизнь? Рулят мироеды, с которыми власти не могут справиться, да, видимо, и не слишком хотят. Его, орденоносца, пытаются согнуть в дугу. Нет, лучше смерть, которая обошла его на фронте!

Тягучие мысли напластовались одна на другую. И среди них кощунственный вопрос: ради чего все его риски, все его подвиги? И не вспоминались ему сейчас те патриотические чувства, та боль за первые неудачные бои, за отступление и великие потери Красной армии, за попавшие в оккупацию города и села, за плененных бойцов…

Спроси, однако, только ли обиду свою лелеял он, не смог бы толком ответить, ибо мысли были одновременно о жене и сыне, которым выпал удел всех, кого мужья и отцы не смогли защитить от завоевателей. И о Марфе думал – с особой остротой. Как теперь понимал, не только она любила его самозабвенно, но и он, хотя не давал воли своим чувствам. Осуждал себя за то, что ослушался приказа не вмешиваться ни в коем случае в ее борьбу за него. Неуютна такая роль, не по-мужски прятаться за юбку хотя б и атаманши, но все равно женщины…

Выходило все же, что Марфа была права, а он своим ненужным вмешательством устроил ей хлопоты.