Жнец и его тень

— Понимаю, странно, такое говорить, спустя столько тысячелетий, но есть узы, которые мы продолжаем тянуть из жизни в жизнь. Жнецы не стареют в привычном смысле слова, я выгляжу так, потому что я одна из самых первых — и чувствую себя очень старой. Но когда-то я была красивой. Меня даже называли «прекраснейшей из женщин», — на какое-то короткое мгновение на месте сухонькой старушки проявилась царица — с гордым профилем и властной осанкой. Аида задумчиво посмотрела на море, будто оно хранило какие-то её древние тайны, и продолжила:

— При жизни я была возлюбленной наложницей фараона Семерхета Второго. Моя власть была огромна, хоть и незрима. Жизнь полная роскоши и удовольствий — а ещё острия ножей за каждым углом, яды без вкуса запаха в ломте сладкой патоки. Я лучше всех умела выживать — и потому оставалась на вершине. Но моей единственной мечтой было, чтобы мой сын, моя радость, взошёл на престол своего отца как законнный фараон — и ему никогда не пришлось подниматься по лестнице из костей.

Было время, когда я верила, что это возможно — но всё изменилось, стоило моему царственному любовнику заболеть. Грызня за власть началась задолго до его смерти. Мой маленький Тий, он не успел научиться стоять на краю — и погиб первым. Над ним не возвели гробницы, не нарекли именем, достойным его крови — закопали в пустыне, как дворовую собаку. И само существование потеряло для меня всякий смысл — ведь тогда мы верили, что непогребённая душа заблудится в Дуате, никогда не достигнет чертогов Осириса, не ступит в благословенные поля Иалу.

Когда настал и мой черёд, я была дерзка с богами:

«Я пришла к тебе, Великий Владыка. Я забыла твоё имя и не хочу вспоминать. Я буду говорить правду — впервые за отмеренный мне срок. Я творила несправедливость. Я не уважала ни людей, ни богов. Я творила зло. Я убивала, воровала, пила и прелюбодействовала. Я не соблюдала богослужений. Накажи меня пустотой и забвением, ибо никто не ждёт меня в вечности. Да сожрёт меня Амат». [1]

Я ждала, что в гневе они тотчас оборвут мои мучения. Но боги молчали. Наконец Анубис обратился ко мне:

— Ты не хочешь жить? Хорошо. Ты нам ещё послужишь.

Он говорил, разве это правильно, что души теряются в Дуате? Разве это правильно, что люди вынуждены думать о смерти превыше жизни? Он дал мне свой кхопеш [2] и приказал провожать души по бескрайним пустыням загробного мира.

Анубис обещал, что моё сердце не будет болеть — и я всё забыла. Я работала день и ночь, не зная отдыха. Иногда на границах Египта я видела таких же, как я, проводников с пустыми глазами, которых сотворили чужие боги. Я видела, как смешиваются пантеоны и объединяется Навь. Я прошла через больше реорганизаций, чем песчинок в песочных часах. Века казались долгим спокойным сном.

Но однажды я проснулась — когда вновь увидела моего мальчика. Я пришла сжать очередную душу, а он пытался украсть апельсин на базаре. Я всё вспомнила — вопреки забвению — и это было настоящим счастьем. Значит, он не сгинул тогда в Дуате, вернулся, чтобы снова жить! Я стала наблюдать за ним, не смея приблизиться и вмешаться. Но непрожитый опыт будто тянул его на дно — жизнь за жизнью он шёл по кривой дорожке и попадал туда, что в восточно-европейском управлении принято называть Пеклом. Вы знаете, что с каждым разом достичь Небес всё сложнее и сложнее.

И я пошла на нарушение — пристроила своего сына в отдел по работе с мёртвыми душами, ведь в конце служения нам всё-таки положен отдых на Небесах. Хотя должна была выбирать из тех, кто потерял смысл, как когда-то я — такие дольше проработают.

Аида прервалась, устало глядя на остывший кофе и нетронутое пирожное. Элегантно сделала глоток.

— Теперь вы знаете всё и вправе воспользоваться этой информацией, как считаете нужным. Если против меня — я пойму. Но всё же... я прошу вас, нет я умоляю вас — дайте ему хотя бы ещё один шанс.

Жнец не торопился отвечать, глядя на тёмно-синий горизонт. Он попытался представить, что было бы если этот разговор произошёл пару месяцев назад.

«Смерть должна оставаться беспристрастной, — сказал бы он. — вам, Аида, как начальнику отдела, следовало бы это помнить лучше всех.»

Стажёр отправился бы в Пекло за взятки в особо крупном размере, Аида затаила бы на него обиду, но это бы не имело ни малейшего значения, ведь он был безупречен — в каждом пункте писаных и неписаных правил. Так почему сейчас он не может произнести этих слов? Два месяца изменили его сильнее, чем три сотни лет?

— Я подумаю, что можно сделать, — наконец произнёс жнец. — Спасибо за кофе.

Он ушёл, не оборачиваясь — наверное, из уважения к корпоративной этике. Пусть начальник отдела остаётся начальником отдела — зачем позволять себе увидеть на её месте встревоженную мать?

Когда открылась дверь в переговорную, стажёр, который уныло распластался на столешнице, вскочил, боясь, что его отчитают за неподобающую позу:

— Шеф, вы решили что-нибудь?