Жонглёр

– Через английские порты мне не вырваться, меня небось теперь повсюду ищут. А поймают, как пить дать, то постараются напялить на шею пеньковый воротник. Я, конечно, пижон, но не до такой степени! Здоровье окончательно подорвано касторкой и каторгой. Я уже старый, хочу покоя и ласки. А женщины – пилить будут всегда и везде. Хоть здесь, хоть за тремя морями. А зачем тащиться на край света, когда у меня своя пила под боком? Может, ещё затупится? – улыбнувшись перекошенным ртом, хитро подмигнул Франсуа. – Я остаюсь! Будем ждать Лео вместе.

– Будем! – радостно подтвердил Ванька.

Апрель 1906 года. Санкт-Петербург

Букетик гиацинтов лёг на специальную приступочку у изножья белого мраморного ангела. Одной рукой он обнимал стоящую могильную плиту, вторая безвольно свесилась вниз. Опущенное лицо закрывали длинные волосы. К строчке: «Фирсанова Анна. Спи спокойно, любимая», добавилась вторая: «Фирсанов Александр. Покойтесь с миром». Вечное безмолвное отчаянье. Точно такое, как было на сердце у Краснова. Наконец Александр Леонидович Фирсанов обрёл упокоение рядом со своей любимой женой. Он любил её до своего последнего вздоха. У него был настоящий талант любить. Теперь они навсегда вместе. Саша хотя бы раз в неделю приходил сюда. Он стоял и молча беседовал со своим лучшим другом. Александр искренне считал, что за время отсутствия Леонида они сблизились с Александром Леонидовичем настолько, что стали большими друзьями. И не важно, что между ними был не один десяток лет разницы. Иногда, после очередного неожиданного поступка Александра Леонидовича, Краснову казалось, что это он старше, причём намного. Эх, сколько приятных минут рядом с этим светлым человеком, сколько красивых песен узнал…

Ещё до того, как стёрлась возрастная разница между ним и Фирсановым-старшим, Краснов, что называется, изнывал от белой зависти к Леониду. Какой отец! Как понимает, как поддерживает! Саша обожал их импровизационные песенные и поэтические вечера. Он с удовольствием аккомпанировал, но никогда не позволял себе петь. Хотя имел красивый баритон и некоторые свои стихи считал песнями. Хватит того, что Александр Леонидович поддерживал его поэтические опыты. Сколько точных и дельных замечаний, лишённых насмешек и цинизма, по поводу многих стихотворений он получил… Не будь этих разговоров, разве бы хоть одна строка появилась на страницах литературных журналов и альманахов? Как-то, на кокетливый вопрос: «А стоит ли мне продолжать писать?», получил очень точный ответ. «Иногда случаются стихи, а иногда – упражнения. Не все упражнения становятся стихами, но без упражнений не рождается стихов». Удивительно многослойный ответ о таланте и трудоспособности. И ни слова о том, писать или не писать. Он тактично оставил окончательное решение за Красновым.

Отец самого Саши был весьма эксцентричным, сложным в быту и общении человеком. Добившись своего нынешнего положения изнурительным трудом, считал никчёмным всё, что не приносит дохода. Деньги не пахнут и надо с усердием ежечасно их добывать, а не витать где-то в эмпиреях. Этим словом он окрестил всё, что хоть как-то относилось к духовной области.

Краснов-старший вырастал в большого промышленника и не имел свободного времени на семью, но регулярно откупался от родных крупными, буквально царскими, подачками. При этом о его кутежах с артистками и хористками ходили легенды. Общество с удовольствием смаковало подробности, а доброхоты быстро старались донести это до семьи. Мать не пыталась образумить мужа, чем-то похожего на уральского медведя. Она замкнулась в себе, растворилась в тишине и целиком ушла в религию. Тёмный платочек, глаза в пол, постоянное шептание молитв. Дома она постоянно стояла у икон или пропадала в храме, спрятавшись от всего мира в молитвенном коконе. Так что Александр с раннего возраста столкнулся с жизнью один на один. Он жил бы так и дальше, если бы не встреча с Фирсановыми. Леонид и Александр Леонидович стали ему ближе всех на свете. В моменты радости и неприятности он, в первую очередь, вспоминал о них, а потом уже о семье.

После отъезда Лёни Саша воочию увидел, что такое состояние неизбывной тоски. Александр Леонидович превратился в матрёшку: скрылся в своей тоске, а сверху накинул привычный для всех образ. Он выступал в суде, пел, шутил, был крайне галантен с дамами. Но где-то на самом донышке глаз была вечная тревога за сына, постоянная боль за него. Иногда казалось, что у него изменился даже их разрез. Они теперь «скатывались» от переносицы к вискам, придавая лицу грустное выражение Пьеро. Особенно это проявлялось, когда Фирсанов-старший шутил. Краснову постоянно бросалось в глаза несоответствие между выражением лица и смыслом слов и фраз. Он пытался развеять тоску Фирсанова-старшего своим присутствием, стараясь расшевелить, растормошить его.