Жонглёр

Огромный корабль уже отшвартовался на причале неподалёку. Только что спустили трап и пассажиры стали сходить на берег. Фирсанов подошёл почти вплотную и жадными глазами встречал любого. Ведь каждый из них был русским! Пускай не русским, но подданным Российской Империи! Пускай не подданным, но был недавно в России! Счастливейшие люди!

Сначала схлынул третий и второй класс, потом степенно пошли пассажиры первого класса и кают класса люкс. Вдруг сердце Фирсанова сжалось в крохотный комочек. Он сначала не поверил глазам, но, приглядевшись, понял, что не ошибся. Сердце заметалось по грудной клетке, как ополоумевший щегол весной. В голове бухнул стопудовый колокол и чуть-чуть поплыла голова. Испугавшись самого себя, он отошёл в сторону, смешавшись с толпой, но не отрывал от сходней взгляда.

По трапу, одной рукой держа под руку морского офицера с роскошными усами, спускалась Елизавета Меньшикова! Он узнал её мгновенно! По прошествии лет она превратилась во взрослую женщину, но лицо, походка и жесты ещё хранили в себе напоминание о той тоненькой девушке, каждую черту которой когда-то боготворил Леонид. Исчез солнечный лучик и хрустальный колокольчик, но появилась светская дама, прекрасно осознававшая себе цену.

Что ни говори, а она умела эффектно появиться и выйти на первый план! В книге или пьесе это выглядело бы надуманно, а в жизни – ничего, идёт как ни в чём не бывало. Чуть приподняв голову и показав чеканный профиль, она говорила офицеру что-то ироничное. По её глазам было видно, что этот человек важен для неё. Другой рукой она крепко держала тоненького мальчика десяти-одиннадцати лет в кадетской шинели. Фуражка, видимо, была немного «на вырост», поскольку он свободной рукой постоянно поправлял её. Когда он не боролся с головным убором, он что-то настойчиво требовал или спрашивал. У него были Лизины глаза и офицерский подбородок. Поэтому, чей он сын, гадать не приходилось. И так всё было ясно. Сопоставив возраст ребёнка и срок молчания Меньшиковой, Леонид пришёл к неутешительному выводу – Лиза вышла замуж, едва он покинул Санкт-Петербург. В счёт шли недели, максимум месяц. Ему хотелось подбежать к усатому офицеру и, как ребёнок теребя за рукав кителя, спросить: «А где вы, дяденька, успели положить свою жизнь на алтарь свободы аж в конце 1899 года?! Где же отыскали такое заколдованное место? Ну не в Африке же? Нет, вижу, что нашлось оно поближе? Поделитесь по-дружески, не жадничайте. А то мне пришлось за этим алтарём полсвета изъездить, исплавать, исходить. Минимум три пары железных сапог сносил за это время, если не больше. Не говоря уже о железных хлебцах и посохах. Да и какой крюк заложил! Только не приняли у меня этой жертвы, лицом, скорей всего, не вышел! Знаете, как в детской считалочке, сынок вам подтвердит: „Шишел-мышел, взял да вышел“. Вот такая жалобная песня. Как пел Василий Бузуков: „Когда мы были на войне, когда мы были на войне, то каждый думал о своей любимой или о жене“. Вот я и думал. Только напрасно».

В глазах потемнело. Из темноты воспоминаний всплыли эпизоды отъезда из Санкт-Петербурга, убитые солдаты и молитва священника, первый бой, плен, деревня Вани, клетка у эмира Али. В ушах зазвенело и кровь бросилась в лицо, он покачнулся, но устоял. Он сам от себя не ожидал такой реакции, предполагал, что всё давным-давно в труху истёрлось. Особенно за последние годы. Он же почти о ней не вспоминал. Он ни о ком не вспоминал. Спасаясь от возможного сумасшествия. Ан нет, выходит, что открылась старая рана. Ковырнули – и потекла сукровица. Рука механически царапнула по груди, но крови не было. К сожалению, и крестика тоже. Ужасающая фиолетовая ярость, как чернила скрывают бумажный лист, скрыла душу. Тьма заполняла всю вселенную. Он повернулся и пошёл, почти побежал прочь.

Он уже заносил ногу, чтобы сесть в пролётку, когда сзади его кто-то окликнул по-французски.

– Месье! Месье! Вы забыли свой сак, месье!

Потёртый и неухоженный мужчина с сальными волосами бежал за ним, прижав к груди его саквояж.

– Простите, не понял? – на русском спросил Фирсанов. Увидев удивление, перешёл на французский: – Ах да, простите. Вот вам за труды, – механически произнёс Фирсанов и протянул купюру. Возница тронулся, и экипаж уехал. Потёртый так и остался стоять с открытым ртом. Он никак не ожидал получить столько за поднесённый чужой багаж. «Их, русских, не поймёшь», – сделал он глубокомысленный вывод. Но в его глазах зажегся алчный огонёк и он стал, оглядывая торопящихся, вычислять, кто из них из России. Кому-то же надо поднести багаж!

Леонид стоял в православном храме и прижимал руку в груди. Под ладонью грел душу и сердце простенький крестик. «За то, что возлюбил Меня, избавлю его; защищу его; потому что он познал имя Моё. Воззовёт ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его и прославлю его…»[44] – в который раз он беззвучно шептал молитву, но пустота не исчезала.