Жозефина

«Когда мы отдыхали среди фонтанов Мессудьяха под Эль-Ариши, я встретил Бонапарта, прогуливающегося вместе с Жюно, как это часто бывало. Я стоял неподалеку и случайно взглянул на Бонапарта во время их беседы. Обычно бледное лицо генерала стало, по непонятной мне причине, еще более бледным и конвульсивно подергивалось. После беседы, длящейся примерно четверть часа, он отошел от Жюно и направился ко мне. Я никогда не видел его таким взволнованным, таким озабоченным. «Я разуверился в вашей преданности, — внезапно сказал он тихо и сурово. — Ах, женщины! Жозефина!… Если бы вы были преданны мне, то сообщили бы то, что я сейчас узнал от Жюно. Вот настоящий друг! Жозефина!.. а я в шестистах лье… Вы должны были мне об этом сказать… Жозефина, так обмануть меня! Она!… Горе им! Я уничтожу эту породу проходимцев и блондинов!… А что до нее — развод! Да, развод, публичный, скандальный! Я должен написать ей! Хватит, я знаю все. Это ваш промах. Вы должны были мне об этом сказать».

Эти резкие, бессвязные восклицания, его расстроенное лицо, срывающийся голос объяснили мне кое-что из его разговора с Жюно».

Не заставляет ли этот эпизод вспомнить сцену из «Отелло» Шекспира? «Яго, гляди, я дую на свою ладонь, и след любви с себя как пух сдуваю. Развеяна. Готово. Нет ее. О ненависть и месть, со мною будьте и грудь раздуйте мне шипеньем змей»[30]. Лицо Бонапарта искажается, голос прерывист: «О! Бойся ревности! Это дракон с зелеными глазами. Он ненавидит тех, кого пожирает. Тот обманутый муж живет под защитой неба, кто уверен в своей судьбе и не любит свою вероломную жену, но это не дано тому, кто любит страстно, сомневается, подозревает и обожает!»

Буррьенн пытается успокоить генерала. Он говорит ему, что поведение Жюно недостойно, что неблагородно так легко обвинять женщину, которой нет здесь, чтобы защитить себя. Он добавляет: «Никакое это не доказательство привязанности, если Жюно добавил вам неприятностей к уже достаточно серьезному беспокойству, которое вам доставляет положение войск в начале такого рискованного предприятия». Но Бонапарт никак не успокаивается. Буррьенн говорит ему о славе. «Что мне моя слава! — отвечает он. — Не знаю, что бы я отдал, лишь бы оказалось неправдой то, что сказал мне Жюно, так я люблю эту женщину! А если Жозефина виновна, развод разлучит меня с ней навсегда… Не хочу быть посмешищем для всех бездельников Парижа. Я напишу брату Жозефу, он позаботится объявить о разводе».

Его ревность в то время была такой сильной, что он говорил о ней со своим пасынком, сыном Жозефины, Эженом де Богарне, который рассказывал в мемуарах: «Главнокомандующий начал испытывать приступы сильной тоски либо из-за проявления недовольства части армии, особенно некоторых генералов, либо из-за неприятных известий, которые он получал из Франции. Прилагались все усилия омрачить и поколебать его семейное счастье. Несмотря на мою молодость, он проникся ко мне доверием и признавался мне в своих страданиях. Обычно по вечерам, меряя широкими шагами палатку, он высказывал мне свои жалобы и откровенничал со мной. Я был единственным, кому он мог свободно излить душу. Я стремился облегчить его страдания, я старательно утешал его по мере сил и насколько позволял мне мой возраст и мое уважение к нему».

Положение семнадцатилетнего юноши, вынужденного выслушивать подобные откровения, было, по меньшей мере, щекотливым. Он проявил в этой ситуации раннюю зрелость и достаточно такта, за которые Бонапарт сумел быть ему признательным. «Доброе согласие, царившее между мной и отчимом, чуть было не разрушилось одним происшествием, о котором я расскажу. Генерал Бонапарт отличал жену одного офицера и иногда прогуливался с ней в коляске. Эта женщина имела некоторую внешнюю привлекательность и ум. Тогда не преминули заговорить, что это его любовница, так что мое положение и как адъютанта и как сына жены главнокомандующего стало довольно мучительным. Вынужденный в силу своих служебных обязанностей сопровождать генерала, который никогда не выезжал без сопровождения адъютанта, я не раз оказывался в эскорте этой коляски. Не имея возможности выносить унижение, которое я испытывал, я вынужден был обратиться к Бертье с просьбой о моем переводе в полк. Следствием этого демарша стала довольно резкая сцена между мной и моим отчимом. Но с этого момента он прекратил свои прогулки в коляске с той дамой. Я продолжал оставаться возле него, и его отношение ко мне не ухудшилось».