Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша

М-ль Дюшенуа повинуется. В помещении холодно, так холодно, что Констан опять царапается в дверь хозяина, чтобы обрисовать ему ситуацию.

— Пусть ложится, — буркает Бонапарт.

Проходит половина ночи, прежде чем слуга по требованию актрисы возвращается к первому консулу. Не поднимая головы, тот бросает:

— Пусть оденется и уезжает.

На этот раз Жозефина ничего серьезного, разумеется, не заподозрила. В других случаях было не так. Она отлично отдавала себе отчет, когда кончался очередной роман: в муже возрождалась «нежность» к ней. Г-жа де Ремюза, посвященная в интимную сторону жизни четы, рассказывает: «В таких случаях его трогало ее горе, и грубость уступала место ласкам, столь же неумеренным, как и его выпады, а так как г-жа Бонапарт была кротка и сообразительна, она быстро обретала прежнюю уверенность в себе».

Уверенность она, правда, вскоре утратила: в жизнь первого консула вошла м-ль Жорж^[241], и эта связь оказалась серьезной. Если бы Жозефина могла присутствовать при интимных сценах между любовниками, ее тревога стала бы еще сильней. Правда, при первом свидании с актрисой Бонапарт заметил:

— Ты осталась в чулках, значит, у тебя плохие ноги.

Но, забыв об этих, по его выражению, «дрянных подпорках», он сохраняет с нею те же привычки и оказывает ей те же знаки внимания, которые были, казалось, монополией Жозефины. «Он мало-помалу снимал с меня все детали моего туалета, — рассказывает м-ль Жорж. — Он так весело, изящно и пристойно превращался в горничную, что ему приходилось уступать, чего бы он ни домогался. И как можно было не поддаться очарованию этого человека, не потянуться к нему! В угоду мне он прикидывался маленьким ребенком. Это был уже не консул, а просто мужчина, пусть даже влюбленный, но без неистовства и грубости; он обнимал ласково, его слова звучали нежно и стыдливо; невозможно было не испытывать рядом с ним того же, что испытывал он сам…

Первые две недели он вел себя так, что я в своей щепетильной деликатности и, осмелюсь сказать, стыдливости была полностью удовлетворена: он сам устранял ночной беспорядок и делал вид, что прибирает постель. Он помогал мне одеваться, обувал меня и даже додумался попросить меня завести себе круглые, надевающиеся через всю ногу подвязки, потому что пристежные, которые я носила, вызывали у него нетерпение».

Все это время Жозефина напрасно ждала у себя в спальне того, с кем она делила ложе. Она очень быстро узнала имя соперницы, и ревность ее превратилась в подлинное бешенство. Г-жа де Ремюза, по-видимому, вправду слышала — по крайней мере, так она утверждает в своих мемуарах, — как однажды вечером г-жа Бонапарт метала громы и молнии в адрес мужа, позволяя себе слова, которые кажутся невероятными, даже когда говорятся в минуту гнева.

— У него нет никаких нравственных принципов, он скрывает свои порочные наклонности лишь потому, что огласка может ему повредить. Если ему беспрекословно, без малейшей жалобы позволить предаваться им, он мало-помалу опустится до самых постыдных страстей. Разве он не соблазнил, одну за другой, собственных сестер? Разве он не убежден, что занимает в мире такое положение, которое дозволяет ему удовлетворять любую свою прихоть? И разве его семья не пользуется его слабостями, чтобы постепенно отучить его от супружеской жизни, которую он еще ведет, и заставить прервать всякие отношения со мной?

Она непрерывно дает волю своим страхам:

— Мое великое несчастье в том, что я не принесла Бонапарту сына. Для моих ненавистников это всегда будет средством лишать меня покоя.

Однажды ночью — уже после двенадцати — она догадывается, что м-ль Жорж находится сейчас у Бонапарта.

— Я больше не выдержу, — бросает она г-же де Ремюза. — Мадемуазель Жорж наверняка наверху, я хочу их накрыть.

«Дама-компаньонка» тщетно пытается отговорить г-жу Бонапарт от подобного безумства.

— Следуйте за мной, — приказывает Жозефина. — Мы идем наверх вместе.

Никакие слова г-жи де Ремюза не помогают, и обе женщины — «до крайности возбужденная» Жозефина и ее спутница, несущая свечу и «весьма стыдящаяся» роли, которую ее вынуждают играть, — поднимаются по потайной лестнице, ведущей в спальню первого консула. Внезапно они слышат шорох. Г-жа Бонапарт оборачивается.

— Это, вероятно, Рустам, мамелюк Бонапарта, охраняющий дверь. Этот негодяй способен зарезать нас обеих.

«При этих словах, — рассказывает г-жа де Ремюза, — меня, как это ни смешно, охватил такой ужас, что, ничего больше не слыша и забыв, что оставляю г-жу Бонапарт в полной темноте, я со свечой в руке скатилась вниз по лестнице и со всей возможной быстротой кинулась в салон. Через несколько минут она, удивленная моим неожиданным бегством, нагнала меня. Увидев мое испуганное лицо, она расхохоталась, я тоже, и мы отказались от своей затеи».