Жребий брошен

– Экие тут страны гиперборейские! У нас, верно, теперь от жара все мечутся из угла в угол… Рыбакам в воде жарко… А тут давно лето на половине, но все холод и холод, точно зима. Одно слово – дикарщина!

Эта «дикарщина» день ото дня становилась Разине противнее, главным образом потому, что спать мешала.

Конница понеслась в погоню за гельветами, свернувшими лагерь, чтобы разведать, в какую сторону они двинулись. Ровная открытая степь расстилалась пред ними, освещенная луной. Вдали виднелись медленно удалявшиеся ряды арьергарда гельветов. Сердца римских воинов разгорелись удалью, и они с криком «барра!» понеслись вдогонку. Гельветы быстро развернулись лицом к подъехавшим врагам и с диким хохотом ударили на них. Гельветский арьергард в числе пятисот человек прогнал тысячу римлян с большим уроном. Хорошо зная местность, дикари после стычки попрятались, точно исчезли.

Уныло поехали разбитые удальцы навстречу всей армии Цезаря, также выступившей в поход. Цезарь сделал выговор командирам конницы за самовольное нападение в открытом месте.

Церинт, раненный в ногу, плакал весь следующий день, сетуя, что добровольно заехал в такую глушь с господином.

– Убирайся домой! – сказал ему Фабий со своей всегдашней веселостью. – Тебя здесь насильно не держат.

– Убирайся… а как отсюда убраться-то? Один не побредешь степями… Еще, пожалуй, те медведи-то облапят да сожгут в деревянном идоле. Говорил я, господин, что не в пример бы лучше тебе ехать за Крассом на Восток, чем сюда… так и вышло… что тут? – ни побед, ни добычи, одни дикари да холод.

– А тебе сразу хотелось бы золота и теплой печки?

– Хоть бы и не золота, а так… что-нибудь повеселее.

– И поспокойней?

– Хоть бы с неба-то этой пасмури не было!.. А то начальство все гоняет с места на место… Ты все за плечи трясешь, как нарочно, в самую полночь… На небо взгляну, – и тут неутеха – дождик, туман да ветер. Нынче вот, наконец, и последней беды дождались – побили нас дикари, да еще с хохотом высунутыми языками дразнили… Что это такое?! Аней убит, Викторин умирает, я, пожалуй, сделаюсь хромым от этой раны. Куда ж я хромой-то денусь? – придется повесить лютню или гусли за плечи да бродить по деревенским свадьбам, наигрывая плясовую за два семиса, когда хлеба съешь больше, чем на сестерцию в день. Эх, господин, пропаду я, горемычный, тут!

– Ха, ха, ха! Царапины испугался! Ай да храбрец! Сидеть бы тебе дома, да ловить рыбу с отцом, получая от него затрещины!..

– Эта рана хуже всякой батюшкиной затрещины… Вся нога распухла… Говорил я и Аминандру, чтобы не ходил к дикарям… один от него был ответ: малый старого не учит. Вышла моя правда – пошел да пропал без вести. Так пропадем и мы.

Отпроситься бы тебе, господин, под каким-нибудь предлогом в Женеву, благо мы еще не далеко зашли…

– Зачем?

– И уехать оттуда домой.

– За это голову снесут.

– В Риме не снесут. Сказал бы ты там сенаторам – что ж, мол, это, почтенные отцы! Цезарь завел нас в трущобу на бесславную погибель. Не все в Риме за Цезаря… на него управа найдется.

– Ну уж, друг милый, ты меня на это подучивать не пробуй! Где Цезарь, там и я.

– Ты погибнешь… мама твоя затоскует…

– Есть у меня теперь другая мать, дороже родимой – Фортуна Цезаря.

– Прав наш Аврелий! Мама твоя бранила его, будто он тебя портит, поддерживая в желании ехать под Фезулы, а он сказал ей в ответ: «Я не испорчу твоего сына, тетя, ты сама портишь его, сближая с Юлием. Этот Юлий Цезарь собьет его с толку скорее, чем я». Так и вышло… заладил ты, господин, одно – Цезарева Фортуна…

– Да, Цезарева Фортуна – моя единственная богиня, моя мать, жена, сестра, все, весь мир мой в ней одной.

– И пропадешь с этой Фортуной! Свернешь ты себе шею, – говорил тебе Аврелий.

– Лучше свернуть шею ради Цезаря, чем сберечь ее, никому не нужную, бесполезную.

– Господин! Дорогой мой Люций Фабий! Делил я с тобой игры детские, буду делить и все беды житейские. Не гневись ты на неразумные слова твоего слуги. Я говорю, что сердце мое велит говорить… чует мое сердце в этих скитаниях одни беды… ты пропадешь… пропадет с тоски и твоя матушка.

– И завоют все ее собачки… Ха, ха, ха!

– Я тебе говорю серьезно, а ты принимаешь со смехом… пожалей матушку! Вспомни, как она, бедная, билась в рыданиях, провожая тебя! Вспомни, как она проклинала Цезаря, повторяя, что за всю ее любовь не ждала от него такой награды: «Мало ему людского злоречия, запятнавшего мое имя, – говорила она, – мало ему моей ссоры с мужем; разбил он окончательно мое сердце, отнял у меня моего мальчугана».

– Матушке хотелось, чтобы я у нее сидел, да ее собачкам ушки почесывал!

– Эх, господин! Не такова твоя матушка, чтобы видеть тебя лентяем, бездельником – хотелось ей видеть тебя таким, как твой отец: сенатором… в почете…

– Чтобы я только языком болтал, обтирая скамью тогой… наболтаюсь еще по этим сенатам и форумам… будет для этого время, когда на войне прославлюсь да состарюсь.

– Ой ли, господин! Состаришься ли!

– Или век молодым буду?

– Иной и остается молодым, не старится… в сырой земле… в могиле темной…