Жребий Кузьмы Минина

   — Что за притча?

   — Э, — досадливо махнул рукой хозяин, не отвечая. Он всё же пожалел приблудных, в беззащитном простодушии которых нельзя было обмануться. — Есть холодная говядина. Будете ли?

   — Давай!

Принеся еду и кувшин квасу, хозяин присел на лавку вплотную к Огарию; захотелось выговориться. Зашептал горячо, кивнув в сторону толстяка:

   — Всему виной ляшский пан, провались он на месте. Из-за него ныне сюда никто не ходит, вот ничего и не варим. Засел тут постылый, чуть хмель выйдет — сызнова за бражку. И слова поперёк не молви, порубит! Полный разор!..

   — Кто ж он будет?

   — Меховецкий, что главным воеводой у нашего царика в войске был.

   — Ну а ныне?

   — Неугоден стал, прогнали его напрочь на войсковом круге. И днесь он в окаянной опале.

   — За какие же ковы ему такая немилость?

   — Эх, — тяжело вздохнул кабатчик. — У проклятых ляхов сам чёрт башку сломит. По первости-то, слышь, в войске сплошь наш брат крестьянин да казачки были, а литвы с ляхами — малая кучка. И всё бы ладно: пан Меховецкий або кто иной воеводит, токмо бы царик от людишек не отступился да пришед в стольную посулы свои исполнил. Не за панами, вишь, — за цариком шли. Однако неужли ляхи своё упустят? Понаехало их к войску без счёту. И почали рядить, кто кого важнее, кому над кем стоять. Самым резвым князёк ихний Роман Ружинский оказался. Вот уже зверь-зверюга! Так своих на Меховецкого натравил, что тот едва живым с круга ноги унёс. Царик было вступился, а его и слушать не захотели: мол, в наше дело не мешайся. Слышь, всё по-ихнему повернулося. Царик-то ныне токмо заманка.

   — Грех на грехе! Лжа на лжи!

   — Покатилося колесо — назад не воротить. Кто пытался — на кол угодил. А многие пустой верой тешатся. Слышь, вся боярская дума сюда перемётывается: Романовы, Салтыковы, князь Митрий Трубецкой... Эва сколь! И патриарх Филарет[7] тута же.

   — Фёдор Никитич Романов? — не поверил Огарий.

   — Признал царевича?

   — А пошто не признать, ежели сама царица Марина[8] его признала? Правда, упорна молва ходит...

Конский топот и громкие голоса на дворе оборвали разговор. От сильного рывка настежь распахнулась дверь. По сторонам её, вбежав в избу, истуканами встали два рейтара. Вслед за ними мягко вступил на порог бледный плосколицый молодчик с цепкими настороженными глазами, а из-за его спины, путаясь в бобровой шубе и пьяно икая, вывернулся плюгавый, с птичьей вертлявой головкой уродец. Увидев пана Меховецкого, картаво закричал:

   — И вправду тут! Куда ему ещё сховаться?!

Пан Меховецкий качнулся от резкого крика, поднял отуманенные глаза. Вдруг взгляд их стал осмысленнее, пан вскочил и, смахнув со стола кружки, шагнул навстречу вошедшему с распростёртыми руками.

   — Матка Возка, мой царык! Як Бога кохам, царык![9]

   — Всё в руце моей, — захорохорился уродец, пытаясь подбочениться и напустить на себя важность. — Никто не смеет... Никто не смеет перечить! Повелеваю: едем в палаты мои!..

   — Добже, добже! — растроганно согласился пан Меховецкий. — А як же пани Марина?

   — Маринка, тьфу! Маринка сука! — взвился царик, словно его прижгли калёным железом. — Не поминай о ней! Всякую ночь дьяволица блудит с ротмистрами Ружинского...

   — Ружинского! — это имя в свою очередь вызвало взрыв гнева у пана Меховецкого. — Пся крев, Ружински! Злы пёс!..

Неизвестно, сколько ещё накалялись бы и ругали своих обидчиков два приятеля, если бы плосколицый угодливо, но твёрдо не потянул за рукав царика и неожиданно бабьим высоким голосом не сказал ему:

   — Государь Дмитрий Иванович, пора! Мало ли хватится кто, да и гетман может пожаловать.

   — Замри, Биркин! — судорожно дёрнул плечиком и топнул ногой царик. — Пошто Ружинскому ко мне жаловать? Все при деле: моя дума думает, мои дьяки пишут, моё войско воюет, моя укохана кобета[10] блудит, а мы будем пить. Никто никому не в тягость. И на том стоит царство!.. Едем, злотый мой пан Меховецкий!

Выходя последним, плосколицый задержался в дверях, подозрительно посмотрел на застывших у стола Фотинку и Огария, строго спросил кабатчика:

   — Кого привечаешь?

   — Странники божьи, людишки глухие и безъязыкие, — низко кланяясь, ответил хозяин.

   — Ой ли? — засомневался плосколицый. — Запри в клеть, наутро проведаю. Сам держи язык за зубами.

   — Вестимо.

Только Биркин вышел, кабатчик обернулся к путникам:

   — Утекайте, ребята, от греха. Оный злыдень с вас шкуру спустит.

   — А ты?

   — Отбрехаюся, не впервой. — Хозяин помолчал, а затем, глядя не на Фотинку и Огария, а на беспробудно спавших казачков, присоветовал: — Лошадушек-то своих мне оставьте, несподручно вам с ними будет, издали сторожа услышат да и перехватят...

Ночь была звёздная, белёсая, ветреная. Пробираясь от избы к избе, запыхавшиеся Фотинка с Огарием остановились передохнуть в каком-то затишке.

   — Вот те, бабушка, и царик! — весело проговорил Огарий.

   — А кабатчик-то, кабатчик-то ловок, — смеялся Фотинка, — прибрал лошадок.

   — Что жалеть? Где найдёшь, там и потеряешь, — безмятежно махнул короткой ручкой Огарий.

На рассвете беглецы были уже далеко за валами тушинского лагеря.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1