Жребий Кузьмы Минина

   — Присягнём, казаки! На святом кресте и Евангелии.

   — Присягнём, чтоб пусто было боярскому отродью в кремлёвских стенах!

   — Неуж атаман спустит?

   — Кто?

   — А Заруцкой-та! Поял бабёнку, а ныне ему ответ пред цариком держать. Так, поди? Вот и не спустит нам Заруцкой.

   — Окстись! Не ври на атамана.

   — Ей-ей, попомнит он.

   — Ах, кую ти матерь! Коли царь явлен, страшен ли Заруцкой?

   — Взыщет.

   — Пущай тронет! Чать, мы не пужливы и не безруки!

   — Оно эдак, ан дураков и в алтаре лупят...

   — Скидай шапки, народ! Присягу чинить станем.

   — За царя обретенна помолимся.

   — Чтоб и он за нас...

   — Треба крыж цилувати на всий любови!

   — Подходи ко кресту, православные!..

Могло показаться, что шумное коло заварилось само по себе. Однако на самом деле было не так. Сходбищем исподволь управляла кучка старых тушинцев, которые ясно знали, чего хотели. Помышление Заруцкого посадить на престол сблудившую с ним Марину под видом правительницы при малолетнем сыне для них было обидно и кощунственно. И представился случай внушить атаману, что не он выше казаков, а казаки выше его, ибо их воля и есть единственно правая воля.

Среди заговорщиков особой ретивостью отличался Иван Васильевич Плещеев-Глазун. Уж ему-то, вестимо, тушинский царик должен быть обязан паче всех. Все знали, что у Плещеева боярство от государя заслуженное, он и Марину выкрал у ляхов для него, и служил ему верой и правдой: всегда в карауле и никогда в обозе. Потому Плещеева казаки слушали, как никого, и уже коли он говорил, что во Пскове ныне здравствует сам истинный Дмитрий Иванович, стало быть так оно и есть.

Ведало бы казачество, какой постыдной лжи потворствует добронравный Плещеев, чтобы проучить своего нынешнего дружка и покровителя Заруцкого вкупе с надутым от спеси и ничего не смыслящим в тонких играх Трубецким!

Исподлобья осматриваясь и от беспокойства судорожно поплёвывая перед собой, так что мелкие брызги попадали на бороду, Иван Васильевич кивками указывал из толпы на сгрудившихся наособь ополченских начальников, науськивал:

   — Глянь, ребятушки, войско присягает, а они гнушаются. Пфу, пфу... Нечисто дело. Не с Мстиславским ли тут сговор? Пфу, пфу... Альбо с ляхами?.. Тащите-ка их ко кресту!..

Распалённая толпа грозно всколыхивалась. Истошными голосами вопили наущатели:

   — Лиходейство, братцы!

   — Гнусь!

   — Измена!

Не усмирить уже, не сдержать, не пресечь буйства, порождённого вскипевшей кровью толпы. То паводок, что сносит плотины. Много бед принесли Московскому государству безумные стадные страсти, но никак ещё не образумятся люди, никак не могут научиться обуздывать себя в сумятной толчее. Часто всяк наособь следовал Божеским заповедям — в толпе же потакал сатане. Страшной пагубной силой была безудержная воля и власть толпы. Тут уж нечего искать правых и виноватых, ибо безумие не знает ни тех, ни других. Виновна ли буря на море в кораблекрушениях? И те, кто мог радоваться стихии, выталкивавшей их вперёд, сами не единожды становились её жертвами и козлами отпущения.

Трубецкой ещё пытался противиться схватившим его под руки казакам — тщеславие было сильнее страха. Заруцкий же по-умному покорился сразу, не прекословя, и мрачно ткнулся сжатыми губами в медный крест, протянутый ему ополченским попом.

Взметнулись над таборами червчатые стяги с чёрным двуглавым орлом. Ударили пушки.

Ликование охватило казаков.

2

Была у Заруцкого повадка въезжать в Коломну резво, мчаться, не сдерживая прыти коня. Однако на сей раз он изменил ей. И коня пустил не размашистой рысью, а шагом, будто на тризну путь лежал. В лице — хмурь, желваки на скулах ходили. Атаманова сторожа тож волочилась угрюмо, понуря головы. А тому виной — насильное крестоцелование в таборах.

Встретившись с Мариной, погруженный в свои думы атаман внезапно признался ей: «Люба моя, нам венчаться пора» и велел позвать отца Мело для сокровенной беседы. Подозревая, что речь может пойти об устранении помех перед её новым браком, Марина едва не зарыдала от счастья, о коем грезила и которое наконец стало близким. На истомлённом молочно-белом лице её, где было в меру белил и румян, проступили клюквенные пятна.

Сказав своё, Заруцкий, отвернувшись, отошёл к решетчатому, с полукруглым верхом окну, и она потянулась за ним, словно тень, встала позади, теребя и прижимая к себе откидные рукава его кунтуша. Атаман резко повернул голову, обжёг бешеным взглядом смоляных очей и напомнил, что нуждается в услугах старого монаха немедля.

   — Зараз, зараз, — в полуобморочной растерянности пролепетала она и с пресечённым дыханием заспешила к выходу. Тускло блеснула в дверях золотистая парча её пышного платья.

В ожидании святого отца затуживший атаман присел на подоконник в глубокой нише, глянул на двор. Однако ничего там не удостоил вниманием, ибо мысли его не совпадали с тем, что видели глаза.