Жребий Кузьмы Минина

Не диво для воина в предчувствии грозной опасности загодя поразмыслить о защите и отпоре. Заруцкий прикинул, как поступит в крайнем случае: он уведёт из таборов верных ему казаков сюда, в Коломну. Тут, на слитии рек Москвы, Оки и Коломенки, за каменным поясом старой крепости, поставленным на засечном рубеже, как щит от набегающих кочевых орд, можно отразить любой удар и продержаться долго. С высоты многогранных угловых башен дозоры вовремя завидят врага, откуда бы он ни подходил. Хватит и малых сил, чтобы оборониться.

Раздумавшись, Заруцкий вдруг одёрнул себя: рано ещё готовиться к худшему. И усмехнулся: неужто и его страх обуял? Не в первый раз горячка распаляла казацкие головы, да всё улаживалось. Надо только не сетовать на жребий, искусно расставляя сети.

Хитроумный Мело должен помочь ему.

Заруцкий снова глянул в окно и увидел на дворе у теремного каменного крыльца беседующих пришлых монахов. Среди них он разглядел знаемых им Марининого любимца Антонио из Самбора и всегда кроткого на вид Джованни Фаддея. Прочие были неизвестны. В последнее время свыше десятка их невесть откуда приплелось в Коломну. Марина с радостью приветила всех. Были тут и бернардинцы, и капуцины, и кармелиты, и доминиканцы, но Заруцкий не отличал одних от других, считая всех единой помешанной на молитвах да постах братией.

Он был недалёк от истины: словно чуя поживу, ко двору опальной и отвергнутой русской царицы тянулись католические монахи разной масти, но с вельми схожими умыслами. Они служили тайной воле Папы Римского и подчинялись власти священного ордена иезуитов. Мрачные и суровые, никогда ещё не являлись тут во всём блеске и красе сами солидасы Иисуса, Божьи опричники, хваткие чёрные жуки в реверендах с белыми накидками, в низких широкополых шляпах, с крестами и отличиями на груди. Не являлись, но как бы уже присутствовали рядом. Конечно, Заруцкий не помышлял сойтись с ними, но он бы и сатане отдал душу за царский венец. Ничтожные того домогались, недостойные тем возвеличивались, ему же и атаманский буздыган становился тяжёл. Не мог он уразуметь, в чём его промашки. Воля казацкого круга сковывала, и ему никак не удавалось пересилить ту волю своей. На Мело оставалась надежда, ибо чуял Заруцкий, кто подчиняет себе скрытые силы, что скапливались ныне в Коломне и на которые можно было опереться...

Отец Мело вошёл почти неслышно — ворс узорчатого тевризского ковра глушил шаги. Но атаман был чуток, повернулся к монаху и приглашающе указал ему на кресло у стола, а сам с подоконника пересел в другое — напротив.

Покои заливал жидкий рассеянный свет, от которого было безотрадно и неуютно. Заруцкого подмывало на резкий мужской разговор, а не на степенную беседу. Но, видно, приходила пора учиться смирять натуру.

Бронзовый наездник-крестоносец в рыцарских латах, поставленный посередь стола на бархатную скатерть, мозолил атаману глаза. Была куклица величава и напыщенна, словно польские ротмистры. Заруцкий с неприязнью отодвинул безделку в сторону и перевёл взгляд на старого хитреца. Но Мело ничем не выдал себя.

Он, казалось, закаменел в кресле. Острое лицо его с хищным носом было непроницаемо. Таким оно и оставалось всё время, покуда Заруцкий рассказывал о происшедшем в таборах.

   — С неразумством никто не сладит, — посетовал в конце концов атаман, гнев которого был спрятан, как жар под углями. — Внять не похотели... Верно, в прежни поры не цари правили у нас — скоп юродов правил. Оттого и татары мяли. Трохи не смыслят сконатели, вновь лганье им — истина! Гоже ли сряду третьему подыменщику присягать?..

Тонкие губы отца Мело покривились.

   — Примус. Секундус. Тертиус. Квартус[60], сиречь четвёртый, — перебирая бусины чёток, раздельно произнёс он.

   — Четвёртый?! — возмутился атаман. — Отколь? Кто?

   — Ты, милес[61], — направил монах крючковатый перст на Заруцкого.

   — Я?

   — Ты, — лёгким покровительственным кивком подтвердил Мело. — Волентем дукунт фата. Тамен...[62]. И он заговорил по-русски, но с такой медлительностью, будто, худо разбирая слова, читал по написанному: — Сегодня не пора. Погодим. Сперва нужно заняться иным. Известно нам, что из Новгорода на Волге войско выступило.

   — Довели и мне о сём.

   — А куда оно идёт?

   — До Москвы должно.

   — До Москвы — тебе помощь, не до Москвы — вред. Так?

   — Разумею, так.

   — Ведай, войско миновало Балахну, а на Москву не повернуло.

   — Хай кружлят галки, — усмехнулся Заруцкий и самодовольно щипнул ус. — Близко не подлетят.

   — Вы, рутены[63], днём много спите, сиречь почиваете, — как бы в отрешённости молвил монах и, сменив раздумчивый голос на поучающий, предостерёг: — Опасайся волжского войска. Твои враги там. Перикулюм ин мора[64]. Не жди и не мешкай.

   — Коли ты, отче, знаешь моих врагов, то знаешь и приятелей. Не у Ходкевича ли их шукать? — уязвлённо высказал атаман свою догадку, о чём лучше бы стоило умолчать. Где пристойно недоговаривать, там неблагоразумно распускать язык. Но наставительский совет Мело донельзя задел самолюбие Заруцкого, он не выносил советчиков, навязывающих ему свою волю.