Жребий Кузьмы Минина

У становища пушкарей, где было большое скопление не только орудий, но и повозок с боеприпасом и разной подсобной кузнечной да плотничьей снастью, Кузьма тоже придержал коня.

Пушкарский голова, или, как его ещё называли, голова у наряду, затеял перекличку подначальных ему людей. И повинуясь его воле, пушкари чередом выкрикивали свои имена. Их сиповатые усталые голоса далеко разносились в темнеющих просторах:

   — Карпик Данилов.

   — Трофимко Кремень.

   — Тренька Баженов.

   — Спирька Гриднев.

Застыв в седле, Минин памятливо внимал перекличке, словно какому-то ворожейному заклинанию, и пытался уразуметь, чем же для него притягательны простые имена, которые он слышит сотни раз на дню. Они так же привычны и ничем для него не примечательны, как родные речь, одежда, обиход. Но теперь открывался для Кузьмы в них некий особый смысл, ибо его осенило, что в тех именах изначально отзывается всё непреходящее, глубокое, прочное, заложенное в народе. Он подумал о Пожарском и его отъезде к родительским гробам. Это не дань мёртвым. Это приобщение к животворной силе, которая передаёт из рода в род имена, обычаи, добрые нравы. И покуда не истощилась та сила в каждом, есть и пребудет Русская земля.

Уже совсем стемнело, когда Кузьма подъехал к своим нижегородским ратникам, которые сошлись на сон грядущий к костру.

Будто подслушав мининские мысли, мужики толковали о старине. Заводчиком, известно, был Водолеев.

   — От нашего протопопа Саввы я наслышан, — рассуждал Стёпка, — дескать, все мы сплошь от Яфета, Ноева сына родом. Блажь, по моему разумению. А коли не блажь, то пустым мужиком был Яфетка: никоторого следа от него в русском обыке не сыщете. Один прок — семя, расплод. А небось удаль-то на Руси вовсе не от Яфетки.

   — Кака ещё удаль? — изумился Потешка Павлов неожиданному скачку мысли Водолеева.

   — А русска! Отколь она в нас?

   — В нас? Удаль? — зашёлся в смехе Шамка. — С чего ей завестися? От мокроты? Кругом колочены да биты.

   — Эко затрясло дурака, — укоризненно покосился на Шамку Водолеев, зная, что Шамка язвит ради одного баловства, и стукнул кулаком по колену. — Биты да не повалены, а за битого двух небитых дают.

   — Берко, Стёпка, — отозвался старик Подеев, сидевший на рогожке и проверявший на ощупь упряжь, не подгнила ли где. — Верно. Попомнится ещё поле Куликово. Явит ещё себя русска удаль.

Разговор перекинулся на деяния и подвиги достопамятных воителей. Вспоминали нижегородцы Александра Невского и Дмитрия Донского. Не обошли в разговоре славных ратных воевод, что отличились в недалёкие времена: Данилу Щеню[84], бившего литовцев при деде и отце Ивана Грозного, Михаила Воротынского[85], победившего крымского хана Девлет-Гирея, Ивана Петровича Шуйского[86], отразившего от Пскова Стефана Батория. Было кем гордиться.

Минин сошёл с коня, присел на траву между Подеевым и Семёном Ивановым.

   — Коришь, поди, меня, что береженье казны на тебя возложил? — обратился он сперва к Семёну. — Десяток стрельцов мыслю тебе добавить.

   — Ишь ты, добавить, — заулыбался щербатым ртом Семён. — Велика мне честь. А может, и в самый раз по моей маяте-то. Суди сам. Спать ложуся: один ларец — под голову, другой — под праву руку, а ноги у меня — на сорока сороках собольих. Страх берёт! — И перестал улыбаться: — Токо бердышников мне не надобно. Мои мужики надёжней.

   — Ну гляди, вольному воля, — порадовался доброй Семёновой службе Кузьма. — А за мной дело не станет.

   — Управлюся без подмоги, — заверил Семён.

Меж ними был полный лад.

   — Чего тащимся-то с грехом пополам, Минич? — выждав, когда Кузьма закончил разговор с Семёном, справился старик Подеев.

   — Казаки под Москвою мятутся.

   — Мешкать нам, покуда не стихнут?

   — Так выходит.

   — К ляхам, поди, могут перекинуться.

   — Тогда и с теми и с другими нам драться, — молвил в задумчивости Минин. И посидев молчком, хватился: — Фотин не с вами? Не видел что-то седни его.

   — Вона он, — обернувшись, указал Подеев.

Отблески костра волнами колыхались на травянистом косогоре. Там, сунув под голову сложенные ладони, безмятежно спал Фотин.

   — Анделов небось зрит, — сказал Ерофей. — Теперь у его дитё на уме, что от Настёны ждёт...

Один за другим гасли костры, и вовсе затихал стан. Густые сумерки затопили дол.

В наступившем затишье, которому не мешали вялые покрики стражи, конское фырканье и шорохи листвы, Кузьме захотелось побыть одному.

Минин въехал в березник и остановил коня посреди полянки. Тут его никто не мог отвлечь.

Думал он о пользе вседневных трудов. И наедине с собой ему было усладно, что, снаряжая ополчение, ни в чём не погрешил против совести, что, несмотря на многие изнурительные тяготы, вместе со всеми, кто подначален ему, — посадскими и волостными старостами, сборщиками, зажитниками, — смог обойтись без насильства, нечистых поборов, кривого суда и чьих-то обид. Даже монастыри не противились высоким обложениям, отдавали последнее без ропота.