Жребий Кузьмы Минина

В поставленном на лесной опушке холщовом шатре большого ратного воеводы стоял шум. Окружив Пожарского, полковые головы жарко спорили, перебивая друг друга. Кто уговаривал, а кто отговаривал князя оказать честь польскому ротмистру Павлу Хмелевскому, по доброй воле прибывшему в ополчение с целой ротой своих драгун. Сам Хмелевский был тут же в шатре, и, пытаясь сохранить невозмутимость, пережидал склоку. Подёргивалась обхватившая на груди кожаную перевязь тяжёлая рука.

Минин с кормщиком приспели в то самое время, когда спорщики, ни на чём не поладив, переводили дух. Мигом смекнув, в чём дело, Кузьма вмешался:

   — Не в обычае при госте гостя судить.

Правота его слов была явной. И возникло некоторое замешательство.

Хмелевский внезапно сорвался с места, стал хватать за рукава ратных начальников:

   — До дьябла! О цо ходзи?.. Венц не можече?..[87]

Видно было, что ротмистр вправду сокрушается и не кривит душою. Многие стали ободрять его, хлопая по плечу.

   — Нешто изгоним доброго воина, что сам явился к нам? — спросил Пожарский, сдержанно улыбаясь.

   — И Тушино ему забыть? И осадное сидение в московских стенах? — воспротивился было непримиримый Матвей Плещеев.

Но ему больше не дали говорить:

   — Уговорилися же не поминать старое. Берём ротмистра!

Хмелевский прижал к сердцу руку, склонил голову.

   — Дзенкуе бардзо! — И с приязнью поглядел на Минина. — Дзенкуе пану...

Оставшись в шатре с Кузьмой и Афанасием, Пожарский опустился на походную скамеечку и некоторое время сидел, обхватив голову ладонями, словно вбирал в себя все звуки, что слышались за холщовыми стенками: голоса людей, скрип телег, перестуки копыт, позвякивание подков. Всё это сливалось воедино в непрестанный широкий гул. И казался он гулом огромного матерого бора, что колышется под мощными порывами предгрозового ветра.

   — С чем пожаловал, Афанасий? — убрал ладони с изнурённого лица Пожарский. — Заступы от свеев просить? Рады бы, да ничего не можем дать. Накануне на Белоозеро заслон выслали, всех, кого могли, проводили.

   — Не за подмогой я к вам, Дмитрий Михайлович... — И кормщик поведал, как по оплошке и нерадению двинский воевода Долгорукий с дьяком Путилой допустили на русскую землю лихих иноземцев с оружием и что один из тех иноземцев беспрепятственно отправился в дальнюю дорогу, и не сегодня-завтра должен появиться в ополчении. — За ним-то мы с мнихом Гервасием неотступно следовали, а на последних вёрстах обогнали, — закончил рассказ кормщик.

   — Какая нам угроза от твоего иноземца? — пожал плечами Пожарский.

   — В рать к вам будет набиваться.

   — Пусть его. Мы никакой помощью не гнушаемся. Хмелевского-то вон взяли, сам видел.

   — Лях, видать, по обиде на своих к нам переметнулся, Дмитрий Михайлович. Ему можно верить, душа у него наружу. А затейщики аглицки корабля не сряжали б ради того, чтоб тебе наособицу из-за моря своей силушкой пособить.

   — Не свейски? Аглицки? — резво поднялся со скамеечки Пожарский.

   — Они, — подтвердил кормщик.

   — Да, тут ухо востро держать надобно.

   — Вестимо.

   — Не хватало нам напастей, — с досадою вздохнул князь.

Капитан Шав гневался. Русские стражи скрестили бердыши перед ним на въезде в Переславль и велели ждать прямо на дороге, покуда не будет извещён о высоком госте большой ратный воевода.

Ждать пришлось до вечера. Изголодавшийся, весь в едучем поту от жары, с выпученными глазами капитан сперва метался по окрайке поля, изрядно потоптав чей-то уродившийся овёс, а потом воротился на дорогу, скрестил руки на груди и угнул голову, отчего стал смахивать на быка. Приставы сразу же окрестили его между собой бугаём. Прислуга Шава не смела ни на шаг подступиться к нему, жалась в кучку у нерассёдланных коней.

Наконец прискакал гонец от Пожарского с наказом пропустить иноземного капитана в город.

Хоть и со всей пристальностью посматривал Шав по сторонам, войска на переславских улицах не обнаружил. Его уже тут не было, оно ушло дальше. Но в съезжей избе шотландца с подобающей учтивостью встретили начальные люди и сам Пожарский.

Капитан сразу воспрянул духом, перестав проклинать про себя коварство русских, что нагло противились поживиться за их счёт.

Однако как только капитан напрямик заявил о готовности наёмного рыцарства, от которого он был послан, вступить в ополчение, Пожарский и его воеводы ответили немедленным отказом. В услугах иноземцев тут не нуждались.

Мясистые щёки Шава заблестели от пота, ноздри крупного широкого носа раздулись, тяжёлая нижняя челюсть отвисла. Капитану трудно было поверить своим ушам, и он с недоверием и досадой взглядывал на казавшегося знакомым монаха-толмача, который споро перелагал ему речи земских начальников.

Донимало капитана голодное урчание в брюхе. Он заложил руку за широкий пояс из воловьей шкуры, незаметно сжав брюхо, но вместе с тем принимая вызывающую осанку.