Жребий вечности

– Вы правы, я действительно имею в виду его дневники. Не знаю, насколько они в действительности способны заинтересовать нас, но все же нелишне было бы знать, насколько они действительно могут заинтересовать или даже, как вы выразились, заинтриговать.

О’Коннел понимал, что Черчиллю важно выяснить, что там, в этих дневниках, написано лично о нем. То есть он уже думает о том, каким предстанет перед послевоенной Европой. И генерал мог бы подтвердить, что у премьера есть основания для серьезных волнений.

Вряд ли Черчиллю было известно, что О’Коннел сумел собрать о нем целое досье, основные материалы которого касались отношений премьера к нынешнему режиму в Германии. Полковник вынужден был заниматься этим, поскольку премьер сам требовал следить за выпадами германцев и предсказывать возможную реакцию общественности на его, Черчилля, заявления. Реакцию, которая последует уже после падения Гитлера.

Так вот, на первой же странице собранных там документов содержится высказывание премьера, которым он щегольнул еще в тридцатые годы. «Можно презирать систему Гитлера и все же восхищаться его патриотическим достижением. Если наша страна будет побеждена, то надеюсь, что у нас тоже найдется столь достойный восхищения вождь, который вновь вселит в нас мужество и вернет нам наше место среди других наций»[42].

Новоиспеченный генерал помнил эту фразу наизусть. Но сколько бы ни повторял ее, всякий раз ловил себя на одной и той же мысли: «А ведь лихо было сказано! Возможно, это единственный случай, когда Черчилль предстал перед миром совершенно искренним в своих мыслях и побуждениях». Впрочем, помнил генерал и еще одно высказывание Черчилля, которое сорвалось у него еще в 1927 году, во время пресс-конференции, которую он проводил во Флоренции. «Именно Италия, – напыщенно говорил он тогда, – дала нам средство против русского яда. Будь я итальянцем, я стал бы фашистом!» И как ему аплодировали тогда итальянские фашисты! Как радовалась его словам вся фашистская «Макарония»! Никто в те годы не удостаивался столь подобострастного цитирования в итальянской прессе, как сэр Черчилль.

Однако оба эти высказывания давно известны, они опубликованы. Так почему же Черчилль так боится своих писем, оказавшихся у Муссолини? Наверное, потому, что в них содержится еще нечто такое, что не знало публикации и что способно будет взорвать общественное мнение послевоенной Англии да и всей Европы. Которая к тому времени на собственной шкуре прочувствует, что такое на самом деле этот итальянско-германский фашизм.

Конечно, в те времена самим фюрером как личностью, его успехами в деле консолидации германской нации и развития Германии восхищался не только Черчилль, но и Сталин, многие другие.

Но Сталину это простится, в худшем случае сталинисты прикажут казнить всякого русского, который осмелится напомнить своим согражданам о дружбе советского вождя с нацистским. При этом каждая новая казнь будет преподноситься как еще одна победа в борьбе с врагами народа, в борьбе за социалистическую демократию. А вот какие бои на политическом фронте предстоит выдержать фанатичному поклоннику фюрера Черчиллю – известно пока что только одному Богу.

Так чего еще, какого компромата, может опасаться человек, умудрившийся в свое время опубликовать в книге нечто подобное? Какие еще страхи способны одолевать его?

– Мне понятны ваши тревоги, – попытался прояснить их отношения генерал. – Можете не сомневаться, что из письменного наследия этих римских придворных писцов мы попытаемся выловить все, что уцелеет после каминов Второй мировой.

– Смотрите, как бы и на этот раз германцы не опередили ваших людей. Тогда уж мне действительно трудно будет объяснить самому себе причины вашей удивительной неповоротливости, полковник… простите, генерал.

Перед уходом гостя О’Коннел все же метнулся в зал, где, проявляя мученическое многотерпение, его ждала виконтесса, и, принося тысячу извинений, все же успел представить премьеру Хелен Роудвайт. И, простив Альберту свое временное забвение, Роудвайт была явно польщена этим.

Однако Черчилль и на сей раз удивил генерала: он умудрился встретить Хелен с такой мрачной задумчивостью и отстраненностью, словно Альберт О’Коннел собирался ввести ее невесткой в его собственный дом.

– Как безбожно давно мы с вами не виделись, виконтесса, – проговорил премьер, давая генералу понять, что давно знаком с Хелен.

– Тем приятнее эта наша неожиданная встреча, – решила было виконтесса, что у премьера все же найдется несколько минут и на светскую беседу в ее присутствии. Однако тот умудрился огорчить ее еще раз.

– Мне описывали вашу красоту, виконтесса. Но оказалось, что моя фантазия попросту не способна была возродить ваш образ, – обронил он так, словно в спешке, уже на лестнице, отдавал последние распоряжения своему дворецкому. – Все остальное, на что моя фантазия все же способна, выскажет вам полковник О’Коннел, мисс, – то ли случайно, то ли умышленно забыл Черчилль употребить новый, генеральский чин хозяина виллы.

3