Жрецы (Человек и боги - 2)

Петр вспомнил, как при прощанье капельмейстер Штроус плакал. В утешение Петру он шептал: "Вчера саксонский посол камергер Горсдорф разгневался на царицу, из дворца уехал в обиде и говорил вслух, что-де царица меньше, чем когда-либо, занимается теперь делами... она уничтожает то уважение, какое должны питать к ней подданные... Ее поведение, обычай жизни и дурные прихоти и капризы невозможным делают пребывание иностранных послов при дворе..." И добавил Штроус уже от себя: "Завидуют тебе многие... Не печалься! Каждый страшится здесь за свое звание, место, значение, боится интриги, могущей ему повредить, и не заботится оттого никто о своей обязанности... Сегодня она без всякой причины жалует человека своей доверенностью, завтра безо всякой причины лишает ее, и пекутся посему люди лишь об одном - как бы им усидеть на месте, а там хоть трава не расти"...

Старик опять заговорил о немцах; следуя за Петром, вышел во двор раздетый, без шапки, в одном камзоле. И долго стоял он, провожая Рыхловского, пока возок не скрылся из глаз. Не удалось ему убедить Петра в мудрости немецких правителей.

Петр не хотел думать о дворце. Напуская на себя веселье, он начал мурлыкать себе под нос песенку, которую распевали петербургские модницы:

Ах, дивно в мире стало,

Что в людях правды не стало!

Прежде между нами была верность,

Ныне явилась некрепость...

По бокам потянулись деревья пригородных рощ, чернели в полях деревушки.

- Эх, Силантий! Расскажи-ка что-нибудь повеселее, - обратился он к своему ямщику. - Скучно так-то.

- О чем же, ваша светлость?! Наше дело такое. Вздохни да охни, а свое отбудь! Живешь, как в Евангелии... Когда же скучать?..

Петр хорошо знал Силантия. Любил поболтать старик. Сам начальник тайной канцелярии об этом знал и многое ему прощал, вернее, не стали обращать на старика внимания.

- Вчера танцевал я, а сегодня, видишь, в кибитке... После веселья да кибитка!.. Вот как! Увы, свет превратен!

Силантий прикрикнул на коней, вздохнул и, спустя немного времени, заговорил:

- Многовертимое плясание отлучает человека от бога и во дно адово влечет... Не жалейте! Так мне и сам Димитрий Ростовский, покойный святитель, в юности моей говорил. Все, любящие плясания, с Иродиадою в огонь негасимый осудятся... К лучшему, что вы в кибитке.

На этот раз Силантий был неразговорчив.

Петр вздохнул, неожиданно вспомнив о первостатейной плясунье на Руси - о царице Елизавете. Вспомнился вчерашний машкерад во дворце. Все мужчины были одеты по-женски. Он и сам щеголял в женском платье. Много было смеха. Женщины, одетые по-мужски, смеялись вместе с царицею над ним. Было обидно, а уйти с машкерада нельзя, попадешь в немилость. "Ах, опять о ней!" Он жалел ее и ненавидел окружавших ее вельмож, а особенно Разумовского и Шуваловых. Ему теперь казалось, что сама она не прельщается властью, что за ее спиною стоят другие. Но так ли это? Впрочем, какое ему дело до этого?

Чем быстрее удаляется кибитка в темные, унылые просторы полей и рощ, тем дальше он становится от двора. И, может быть, эта разлука навеки. Чего же ради думать теперь о царице?! Пускай живут как хотят!

На первом почтовом стане, пока перепрягали лошадей, у Рыхловского произошла неприятная встреча с двумя беглыми мужиками. Он не знал, что они в той же избе, где расположился и он сам для отдыха. Но вдруг один из них закашлялся. Петр вскочил со скамьи и заглянул под нее: там прятались два парня.

- Вылезайте-ка, чего вы? - пнул Петр одного.

Не шевельнулись. Тогда он крикнул почтальона. Оба выползли из-под скамьи, начали лобызать ноги офицеру. Эти люди были крайне жалки: еле прикрытые лохмотьями, худые, костлявые.

Рыхловский с отвращением оттолкнул их ногой. С некоторых пор он возненавидел человеческую приниженность; холопство стало ему противно. И эти, валявшиеся у его ног, люди напомнили ему, как во дворцах стелются перед вельможами несчастные челобитчики. Ведь и он сам переживал унижения, кланялся почти так же царице и ее приближенным, бегая целый месяц с прошением об отпуске в Нижний.

- Эй, встаньте!.. - приказал он сурово. - Не трону вас... Не бойтесь!

Вскинув испуганный взгляд на него, оба беглеца встали. В растрепанных лаптях, едва не босые. Один - с жиденькой бородкой, с красными белками, и без усов, лицо в болячках, другой - совсем мальчик, рябой, курносый, настолько бледен и худ, что Петр отвернулся от него. Оба заплакали, трясясь от страха.

Мороз по коже прошел от их жалобных причитаний. Желая ободрить их, Петр достал из сумки хлеб со свининой и дал им. Они схватили его руку и начали целовать ее. После этого с жадностью принялись за еду.

- Чьи вы? - спросил Рыхловский.

Замотали головами и, делая какие-то знаки руками, забормотали на непонятном языке.

Вошел ямской староста.

- Кто они? - спросил Петр.

- Ливонские беглецы... - ответил староста.

- На каком языке болтают?