Жук золотой

«Туча» должна была окончательно свалить на амурском песчаном берегу следователей. Она их и свалила. Но оказалось, что планы Лупейкина простирались гораздо шире, чем можно было предполагать. Правда, японка, в отличие своих спутников, не очень-то пьянела. Она тоже собралась купаться. Женя-сан отошла за куст тальника и там разделась. Мы ошалели. Женя-сан купалась топлес. Тогда мы еще, конечно, не знали такого слова. Говоря по-нашему, по-деревенски, она купалась наголяк. Тогда нам уже тоже нравилось купаться со стремительно взрослеющими девчонками, нашими герлами, наголяк.

Особенно, конечно, возбудился Лупейкин. Опять прозвучало восторженно-испуганное «япона-мать». Из того же волшебного рюкзака он быстренько достал большое махровое полотенце. В который раз мы восхитились прозорливостью нашего учителя жизни. Лупейкин заранее просчитал все возможные варианты пикника на пустынном берегу Амура и его последствия. Помимо микса «Тучи» с коньяком. Иначе зачем бы он брал с собой пляжное полотенце?

Лупейкин подошел к Жене-сан сзади и ласково набросил на ее молочно-белые плечи полотенце. Полотенце было тоже японским. Добытое на одном из «мару». На нем цвели два тростника и порхала какая-то птица. Он даже приобнял японку. И пальцы Лупейкина привычно скользнули от плеч и шеи вниз, прихватив маленькие, но задорно торчавшие груди. Гена и Николай Николаевич похрапывали на заботливо расстеленной в тени плащ-палатке.

И вдруг мы услышали отчетливое – на русском языке, но с японским характерным акцентом: «Не надо, Рупейкин! Ничего у тебя не поручится!»

Женя-сан, оказывается, говорила по-русски! Мы отчетливо слышали: она одобрительно зарычала! Как бы давая понять, что необходимые слова-предупреждение сказаны. То есть формальности соблюдены. Но в принципе отдаюсь на волю победителя…

Не на того, как говорится, напала. Рупейкин бодро ответил: «Еще как поручится!» И повалил японку на песок, успев подстелить свое широкое, как одеяло, зеленое полотенце.

Уважаемые читатели!

Любили ли вы когда-нибудь молодую женщину на горячем речном песке?! Если такого не случалось в вашей богатой, считаете вы, на приключения жизни, вам нужно срочно добывать дюралевую лодку и руль-мотор, пригласить ту, которую вы никак не решались заманить в свои сети, и мчаться с ней по глади лимана так, чтобы конец белого кашне трепетал у вас за спиной, как маленькое, но победное знамя!

Японка купалась голой, потому что сибуй. Надеюсь, не забыли? Презрение к вычурному и неестественному. Купание наголяк в жаркий полдень в водах великого Амура так же естественно, как желание Рупейкина укутать Женю-сан махровым полотенцем. Совершенно не вычурное желание. Он не мог упустить залетную экзотическую птичку, попавшуюся, самонадеянно надеялся Лупейкин, в его сети. Но… Все случилось именно так, как предупреждала японка. Ничего не поручилось.

Слегка побарахтавшись на песке, Лупейкин с легким мычанием и почти согнувшись пополам, вскочил, бормоча не характерное для него: «Так сразу и по яйцам?!»

Японка встала и спокойно оделась.

Инцидент на берегу, за кустами, был исчерпан.

Надо было знать Лупейкина. В достижении своих целей он был неутомим. И он проявлял звериную интуицию. Предстояла ночевка. В нашем походном костерке угли подернулись пеплом. Вернулись назад в деревню уже затемно. Мужиков, Николая Николаевича и пограничника Гену, определили на постой к председателю колхоза дяде Коле Крутову и в дом Хусаинки Мангаева. Его отец Абдурахман Айтыкович работал счетоводом в «Ленинце», нашем рыболовецком колхозе. Дядя Абдурахман тоже считался начальством.

Провожая своих гонителей с дебаркадера, Лупейкин заботливо прикладывал мокрое полотенце к лысине пограничника Гены. Лысина, казалось, светилась в темноте. Она просто вся пылала, похожая на уголья того костерка, который мы оставили на правом берегу Амура.

«Вы, кажется, обгорели, товарищ капитан!» – лживо-заботливым голосом приговаривал Лупейкин. Пограничник мрачно отвечал: «Абсолютно весь, на хер!»

А Женя-сан осталась на дебаркадере. Конечно же! Она осталась ночевать в той самой второй каютке, где нас по очереди мучили следователи.

Лупейкин зловещим шепотом пообещал нам: «Будет ночь, полная задора и огня!» Со всех ног он рванул на горку, в сельпо к дяде Ване Злепкину, за конфетами «Ласточка» и клоповником.

Утром мы с Хусаинкой собрались проверять переметы и видели, как от дебаркадера, в молочном тумане, отвалил катерок с хитрыми следаками. «Стрепет» – прочитали мы название на борту иезуитской посудины. Иезуитской, иезуитской! Какой же еще! За один день пассажиры ее перевербовали нас из вольных пиратов-фарцовщиков в своих клевретов, пособников режима.

Лупейкин сидел, обхватив колени, на чугунной чушке – причальном столбике, к которому восьмеркой крепят канаты лодок и катерков, швартующихся в Кентёвке.

Большие корабли из океана к нам не заходили.

Они швартовались в порту Маго.