Жук золотой

Лупейкина мы застали в странном для него наряде. В некрасивых семейных трусах, синих и сатиновых, и в белой рубашке, завязанной узлом на животе. Старший матрос курил японские сигареты «Пис» и тоскливо смотрел на корму уходящего в Николаевск суденышка. Женя-сан, в своем белом плаще, который почти сливался с Амурским туманом, стояла на корме и смотрела на своего Рупейкина. Мы, конечно, не преминули ехидно поинтересоваться: «Ну, что – пошла на стон?!» Лупейкин нам ничего не ответил. Может быть, впервые в своей жизни. Он строго погрозил нам пальцем и ушел в каюту, плотно прикрыв за собой дверь. А точнее было бы сказать – он, как усталый и израненный лев, уполз в свое логово зализывать раны. Понятно, душевные…

Мы ведь так и не узнали: поручилось у Лупейкина или – не поручилось?

Мне остается добавить к рассказу о загадочных японцах немногое.

Сборник моих стихов, который был принят в начале восьмидесятых издательством «Молодая гвардия» и одобрен внутренней рецензией знаменитой Риммы Казаковой, заканчивался строчками:

Не знал бы, наверно, я горя,
Вовек не дружил с маятой…
О, если бы не было моря!
И не было женщины той!

Наконец-то горе и море удачно, я считал, срифмовались. Прошу прощения за самоцитирование. Сейчас вы поймете, для чего оно нужно. Редакторша спрашивала меня: «Какой это – той?!» Мне нужно было ей как-то доходчиво рассказать про Лупейкина и Женю-сан.

Я так и не стал профессиональным поэтом. К своему творчеству относился без трепета. Не оправдал звания надежды дальневосточной поэзии. На доработку сборника мне дали месяц. Вместо того, чтобы усидчиво править неточные строки и примитивные рифмы, я уехал к себе на родину, на Нижний Амур, и там загулял с Лупейкиным и Хусаинкой. Оба еще были живы. Мы кружили по протокам Амурского лимана, и угли наших костров малиново светились на песчаных косах и у скальных прижимов. И могучая матица, царь-рыба здешних мест, билась в охонах. А клоповника в сельпо хватало во все времена. Хусаинка рассказывал о своей работе на судах. Он стал моряком. У него, единственного среди нас, детская мечта сбылась. Лупейкин бледнел и поднимал тост: «За тех, кто в море!» Я тыкал пальцем в карту Охотского побережья, показывая залив имени Куприянова. Он недалеко от Шантарских островов. Уже тогда я знал, что залив назван в честь контр-адмирала Куприянова, далекого родственника легендарного Невельского, первооткрывателя нашей, нижнеамурской, земли. Почему-то я был уверен, что история контр-адмирала Куприянова имеет прямое отношение к судьбе моего отца – капитана. А значит, и к моей судьбе тоже. В нашем роду все были моряками. Кроме меня, отщепенца. Я горько сожалел о несбывшемся и сетовал. Я читал отрывки из своей поэмы «Мой адмирал» и уговаривал Лупейкина снарядить экспедицию в залив Куприянова.

Почему-то я точно знал, что мне там надо побывать обязательно.

Хусаин обнимал меня за плечи.

И успокаивал: «Куприк! Мы обязательно туда дойдем! Обязательно».

И запевал свою любимую «На маленьком плоту».

Песню, которую написал Юрий Лоза.

Елизарыч, знаток любовной лирики, однажды показал мне полку книг в нашей сельской библиотеке. Там стояли великие: Пушкин, Некрасов, Фет, Тютчев, Мандельштам, Цветаева, Пастернак. И современные поэты. От Риммы Федоровны Казаковой, нашей дальневосточной землячки, до Вознесенского и Евтушенко. И он сказал мне: «Ты думаешь, здесь стоят два метра книг?! Здесь два метра живой крови! Чтобы стоять рядом с ними на полке, надо ободрать с себя, живого, кожу. Иначе писать стихи не стоит. Сколько не рифмуй, получится „В порт Маго заходили корабли, большие корабли из океана“».

Елизарыч жестко иронизировал надо мной.

Сейчас бы сказали – троллил. Но в отличие от современных юзеров-ИБД, он подписывался под каждым своим словом.

Как оказалось позже, имел право. И на дуэль я его не вызвал.

Хотя большие корабли из океана в порт Маго тогда заходили.

Поэзия, оказалось, поит. А проза уже и не поит, и не кормит.

Правды ради стоит сказать здесь и о том, что в мой последний заплыв по Амурскому лиману мои дружки, сидя у костерка, просили меня: «Куприк, почитай что-нибудь. Свое, иннокентьевское…»

Мне льстила их просьба.

Для них я по-прежнему оставался Куприком, а не придуманным жизнью Алексом. Выше я уже заметил, что детская слава бессмертна.

И ни в какое сравнение со славой более поздней и даже хорошо оплаченной она не идет.

Да, чуть не забыл!

Херуми-тян, моя Херушечка…

В ресторан мы опоздали. Потому что эколог из Иркутска долго наглаживал свои сибирские штаны. Штаны тоже были в клеточку. Только мелкую, почти невидимую. Синие штаны и желтые, одуванчикового цвета, баретки. Однако! Ну… вы помните. Бурение одуванчика сквозь асфальт. Неудержимые токи жизни.

Когда мы ворвались, наконец, на терраску с бамбуковыми низкими столиками, рядом с профессором-слависткой сидели двое черноголовых ребятишек, девочка и мальчик, и какой-то высокомерный японец, толстый и в очках.