Жуков. Портрет на фоне эпохи

Последняя неделя перед вторжением отмечена поистине нестерпимым напряжением. Тимошенко и Жуков, несомненно вопреки собственному видению ситуации, заставляли своих подчиненных придерживаться линии вождя: не поддаваться ни на какие провокации. 10 июня Жуков направил следующую директиву командующему Киевским особым военным округом: «Начальник погранвойск НКВД УССР донес, что начальники укрепленных районов получили указание занять предполье. Донесите для доклада наркому обороны, на каком основании части укрепленных районов КОВО получили приказ занять предполье. Такое действие может спровоцировать немцев на вооруженное столкновение и чревато всякими последствиями. Такое распоряжение немедленно отмените и доложите, кто конкретно дал такое самочинное распоряжение. Жуков»[351]. Немногие все-таки принятые меры были пассивными, вроде предписанной директивой от 19 июня маскировки аэродромов, что давно уже запоздало. 18-го числа Меркулов доложил о многочисленных фактах отъезда из СССР сотрудников германского посольства и членов их семей. Берия, со своей стороны, докладывал: немцы осуществляют массовую заброску в СССР диверсионных групп – начиная с 10 июня арестован уже 461 диверсант. 18 июня молодой немецкий солдат, сын активиста компартии, перешел на советскую территорию. «Нападение произойдет 22 июня в 4 часа утра,  – сообщил он.  – Если до 5 часов ничего не произойдет, расстреляйте меня». Командир части, допрашивавший его, назвал это провокацией и, боясь за свою жизнь, выжидал три дня, прежде чем доложить информацию наверх. В своих мемуарах Жуков спрячет эту ошибку, передвинув появление перебежчика на 21 июня.

Едва узнав о случившемся, Жуков в 20 часов проинформировал по телефону Тимошенко и Сталина. Те с 18 часов находились в Кремле вместе с Берией, несколькими партийными бонзами, адмиралом Кузнецовым и молодым военно-морским атташе в Берлине Михаилом Воронцовым. Последний, хоть и страшно перепуганный, все же нашел в себе смелость объявить, что из Берлина вопрос о начале войны кажется решенным. Звонок Жукова прозвучал, когда атмосфера в сталинском кабинете была напряжена до предела. Сталин немедленно вызвал в Кремль начальника Генштаба вместе с Ватутиным. Перед выездом Жуков наспех набросал директиву о приведении войск в боевую готовность. Когда генералы приехали, они, если верить «Воспоминаниям» Жукова, застали Сталина одного, в страшной тревоге. Голиков только что доложил ему донесения от двух серьезных источников – своих агентов в Софии и Токио (Рихард Зорге),  – что война начнется завтра. Берия жаловался на то, что его человек в Берлине, посол Деканозов, начал бомбардировать его тревожными телеграммами.

« –  А не подбросили ли немецкие генералы этого перебежчика, чтобы спровоцировать конфликт?  – спросил он [Сталин].

 –  Нет,  – ответил С.К. Тимошенко.  – Считаем, что перебежчик говорит правду.

Тем временем в кабинет И.В. Сталина вошли члены Политбюро.

 –  Что будем делать?  – спросил И.В. Сталин.

Ответа не последовало.

 –  Надо немедленно дать директиву войскам о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность,  – сказал нарком.

 –  Читайте!  – ответил И.В. Сталин.

Я прочитал проект директивы. И.В. Сталин заметил:

 –  Такую директиву сейчас давать преждевременно, может быть, вопрос еще уладится мирным путем. Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений […]»[352]

Режиссер Григорий Чухрай, задавший в 1967 году Жукову вопрос о причинах ослепления Сталина, так описал его ответ: «Георгий Константинович смотрит в пол. Я думаю: бестактный вопрос (тогда ведь далеко не все было ясно и известно о начале войны). Наверное, он не хочет об этом говорить. Георгий Константинович поднимает глаза на меня и произносит четко: „Сталин боялся войны. А страх – плохой советчик“»[353].