Жулье. Золото красных. Выездной

Первая бутылка с горючей смесью опустилась на пол в квартире Фердуевой в три часа двадцать одну минуту, через полчаса все выгорело дотла. Сигнал о пожаре в доме поступил в три часа пятьдесят две минуты, через одиннадцать минут бригада пожарных в составе шести машин прибыла к месту происшествия, в начале пятого пожар локализовали, к пяти ликвидировали.

Обивка неприступной двери пострадала только изнутри, сталь полос нагрелась, но не дрогнула, дверь не подвела Фердуеву, теперь также надежно отделяя пепелище от внешнего мира.

В три часа сорок две минуты пустая техпомощь додремывала ночь во дворе заведения Чорка.

Фердуева узнала о пожаре от Филиппа-правоохранителя — позвонила утром в воскресенье, прямо домой рыжему, посоветоваться, что делать с телом Приманки.

Филипп утешил — ничего страшного, подмогнем! — порадовался дурацкому положению зампреда, распространяться не стал, подытожил, смеясь:

— Жизнь продолжается! — и швырнул трубку.

И в самом деле продолжается.

Фердуева не слишком скорбела об уроне, дело наживное, жаль только, поджидаешь беду с одной стороны, отгораживаешься намертво, а беда — хвать! — подбирается с другой.

Жизнь продолжается.

Нина Пантелеевна весело шагала со станции, окончательно решив не делать аборт.

Дверь не спасла. Имущество выгорело на славу. Хозяйку жалели. Чорк рассыпался в соболезнованиях. Знали об отъезде Фердуевой на дачу только Мишка-мясник и… Чорк.

Уцелела единственно фарфоровая фигура Сталина — купила по случаю у смертельно больной заслуженной артистки. Хоть что-то сохранилось. На память. Вождь еще войдет в цену. Похоже, войдет?..

Пострадавшая особенно не тужила.

Жизнь продолжается.

По городу поползли слухи о сожжении Приманки — Шурф не подвел, оповестил заинтересованные круги, — и северяне оставили хозяйку нового корпуса в покое.

Рыжий Филипп оказался прав: ничего страшного…

― ЗОЛОТО КРАСНЫХ ―

Они не потеряли власть, а обменяли власть зримую,

обременительную, подразумевающую пусть относительную,

но… ответственность, на власть скрытую, беспредельную

и… совершенно безопасную. Они поменяли призрачное

величие кабинетов на несомненное, извечное могущество

денег.

Автор

Хлопья снега. Слякоть под ногами. В глазах редких прохожих пустота, морщины даже на лицах молодых, будто высечены резцом.

Зашторены окна властителей: решали, решают сейчас и будут решать. Так повелось от века… в особенности в России. Здесь власть более, чем власть, скорее мистический орден, члены коего на причудливых геральдических щитах своих начертали единственно — «Повелевать!» Таков их герб, таков тайный смысл всей их жизни.

…Сумерки. Черная «татра» скользила по улице Щусева. В лобовом стекле отразилась старая пристройка Дома архитекторов. Из готических стрельчатых окон сочился призрачный свет.

«Татра» прошелестела, оставив позади памятник знаменитому зодчему, и замерла у «детского дома» — роскошного номенклатурного дворца, обнесенного железным забором.

На заднем сидении автомобиля едва виделся в углу салона седоголовый человек с размытыми полумраком чертами.

Вспыхнул огонек зажигалки, робкий всполох света метнулся, облизывая бархатную обивку автомобильных кресел… седина волос окуталась сивым дымком.

Милиционер на посту у «детского дома» зевнул, поежился и… скрылся в алюминиевой будке.

Сдавленный крик прянул сверху, будто прокладывая путь стремительно падающей тени…

Глухой удар о землю слился со звуками ожившего двигателя.

«Татра» плавно покатила, удаляясь от «детского дома». Седой так и не обернулся.

Милиционер выскочил из будки и замер над телом, распластавшимся на бордюре.

Ребров — располагающий брюнет около сорока лет — вошел в приемную.

Вышколенная секретарша растянула красивый алый рот, в глазах мелькнуло бесовское и угасло.

Ребров потянул на себя массивную ручку одновременно с разрешающим кивком секретарши. Председатель правления банка Черкащенко крутил хрустальную пепельницу, скользившую по безукоризненно полированной поверхности без единой бумажки.

Черкащенко приветливо улыбнулся: приглашающий жест, дружеское подмигивание…

— Слушаю… — Черкащенко оставил пепельницу, дотронулся до синеватой наколки у основания большого пальца.

Ребров не успел раскрыть рта. Ожил кремовый телефон с государственным гербом в центре наборного диска.

Черкащенко слушал, его указательный палец снова возил пепельницу по глади стола:

— Да… нет… нет… да… нет…

Ребров попытался отвести глаза, испытывая смущение, будто невольно узнавал чужие секреты.

Черкащенко положил трубку, скользнул взглядом по Реброву, достал пачку «Беломора» и «Пэлл-Мэлл» без фильтра, подумал и… остановился на «Беломоре».

— Слушаю, — с едва заметным нажимом повторил председатель правления.

Ребров извлек из тонкой папки листок, протянул начальнику. Черкащенко брезгливо подцепил лист за уголок, пробежал глазами, посмотрел на Реброва: