Журавлик - гордая птица (СИ)

— Осуждаю! Только не тебя, а его, твоего ненаглядного. Сбежал, черкнув какое-то глупое письмецо. Да знаю я об этом! — отмахивается девушка от удивлённого вздоха Изабеллы. — И не говори мне, что он ничего не знал. Если изначально не ушёл, то узнал бы. По крайней мере, тогда у него был бы ещё один шанс поступить, как мужчина, а не как последний придурок.

— Женя!

— А что «Женя»? Ты ведь ничего ему не сказала, гордая птичка?

— Нет! И не собираюсь.

— Ну и правильно — обойдётся! А жизнь, она сама всё по местам расставит, вот увидишь.

Евгения вздыхает.

— Ты — счастливая. У тебя осталась частичка того, кого ты сильно любила и, я подозреваю, любишь до сих пор. А у меня от Эммета — только фото и воспоминание о том, какая я была глупая и как умудрилась упустить собственное счастье, — грустно кается Евгения.

За разговорами они чуть не проезжают собственную остановку, покидая вагон почти перед самым закрытием дверей. Выйдя с платформы в город, девушки расходятся каждая в свою сторону, обменявшись телефонами и договорившись чаще видеться и общаться. Вдруг Женя оборачивается и бросает:

— С Днём рождения, кстати!

— Ты запомнила? Спасибо!

— Конечно, я помню, как мы, сидя однажды в боулинге, от нечего делать выясняли, кто есть кто по гороскопу. Ты — Дева, родилась тринадцатого сентября, то есть сегодня, — бодро отвечает Женя.

— А ты — Скорпион, день рождения — пятнадцатого ноября, — улыбаясь, вспоминает Изабелла.

— Точно! — восклицает Женька и, махнув рукой, скрывается за поворотом.

А Белла спешит к себе домой, чтобы отметить свой праздник в кругу семьи. Сегодня ей исполнилось девятнадцать лет.

Конец сентября

Изабелла сидит на кухне в квартире Энни. Женщина стоит спиной к девушке, заваривая чай с мятой и ромашкой.

— Такой чай любил мой муж. Энтони, упокой Господь его душу, и меня пристрастил к этому напитку, — говорит она, ставя на стол две чашки, от которых по кухне сразу распространяется приятный аромат трав, навевающий ощущения уюта и спокойствия. — До самого последнего дня своей жизни он не изменял привычке пить чай, заваренный именно таким образом.

— Вашего мужа звали Энтони?

— Да. И второе имя моему младшему внуку дали в честь дедушки — Эдвард Энтони Каллен, — говорит Энни с гордостью. Потом, спохватившись, виновато смотрит на девушку: по негласной договорённости имя отца её ребёнка при Белле старались не произносить, видя, как ранит будущую маму любое упоминание о её бывшем парне.

Но Изабелла, проглотив комок в горле, быстро переводит разговор на другую тему.

— А как вы оказались в Америке в столь юном возрасте? — спрашивает она женщину.

Та, подумав минуту, начинает своё повествование. И оно столь необычно, что Белла слушает и только иногда тихонечко охает от удивления, позволяя себе лишь изредка задавать вопросы.

— Я родилась в 1935 году в посёлке, который сейчас уже входит в черту этого города. Моего отца перед самой войной расстреляли, как врага народа, по чьему-то ложному доносу, и мы остались с мамой вдвоём. Она зарабатывала на жизнь шитьём одежды. И это давало нам возможность иметь в доме хоть какой-то кусок хлеба. У моего отца был брат, который сначала помогал нам, чем мог, но потом, под страхом расстрела из-за общения с роднёй репрессированного из нашей жизни исчез и он.

— Кстати, это именно к его внучке мы ездили с Эмметом в ту деревню, — считает своим долгом уточнить Анна.

— Но продолжим. Немцы пришли в наш посёлок, когда мне было лет восемь, наверное. Точнее я сейчас сказать уже не могу. Мужчин почти не было, многие ушли на фронт. Женщин, детей и стариков собрали в небольшую кучку и погнали куда—то, по пути расстреливая тех, кто был не в состоянии двигаться дальше. После бесконечных дней пути мы с мамой оказались в концлагере, который, как я узнала уже после войны, стоял на бывшей австрийской земле, на тот момент находившейся под юрисдикцией Германии. Все дети жили здесь в отдельном, детском, бараке. Маму свою я видела очень редко и только издалека. Нас было много: чехи, поляки, французы, русские. Всех заключённых детей гоняли на полевые работы собирать овощи, выращиваемые на территории, прилегающей к лагерю. До сих пор помню тяжесть огромных корзин, которые мы таскали, собирая в них урожай. Помню, как глотала вязкую слюну, как тряслись руки от желания незаметно засунуть в рот хоть самую маленькую и гнилую морковку. Конечно, это было лишь сводящей с ума мечтой, потому что по всему периметру поля стояли охранники с собаками, и ещё несколько прогуливались между нами, пристально разглядывая каждого работника. И по сей день мне снятся рычание и лай немецких овчарок, и тогда я просыпаюсь, пытаясь унять дрожь в руках…

Миссис Каллен переводит дух, промокает салфеткой уголки глаз и, взглянув на потрясённую девушку, сидящую перед ней, продолжает: