Журнал Двести

СТРУГАЦКИЙ: Опять же, я сошлюсь на интервью, которое я давал сравнительно недавно, когда был стандартный вопрос: "Кто является моим любимым учеником?" — Я как всегда ответил, что у меня нет любимчиков, я всех люблю. Тогда же я сказал, что очень много жду от этой молодой поросли, которую вы назвали Четвертой волной. Я жду прорыва в новое литературное пространство. Названные вами романы все хороши, любой из них достоин приза, любой из них десяток лет назад составил бы имя автору и вызвал бы бурление в среде читающей интеллигенции, но не один из них не является, как мне кажется, прорывом в новое литературное пространство. Очень трудно объяснить, что я имею в виду. Коль скоро речь идет о фантастике, то на моей памяти прорыв в новое литературное пространство начал Иван Ефремов "Туманностью Андромеды", а довершила целая группа писателей, среди которых, я скажу без ложной скромности, немаловажную роль сыграли А. и Б. Стругацкие. Вот эти шестидесятники, ворвались в совершенно новый фантастический мир, которого раньше в России не знали. Вот они создали это новое литературное пространство. Называйте это как хотите. Они писали вещи совершенно не похожие на то, что было за десять и даже за пять лет до них. Пусть литературоведы решают в чем принципиальная разница между фантастикой шестидесятников и фантастикой там пятидесятников. Я интуитивно эту принципиальную разницу чувствую. И вот в дальнейшем второе, третье, потом и четвертое поколение расширяли это литературное пространство, открывали там новые ниши, новые и новые возможности, вырубали там леса, останавливали реки, строили города, создавали совершенно новые миры по совершенно новым принципам, не виданным в двадцатые-тридцатые годы. Ну а то, что наблюдаем мы сейчас — это продолжение пока еще освоения все того же открытого в начале шестидесятых годов фантастико-литературного пространства. Я не вижу пока еще ни одной вещи, которая прорвалась бы куда-то еще дальше. Все это пока только в большей или меньшей степени, лучше или хуже, но продолжает уже создавшиеся в шестидесятые и последующие годы традиции. Я не знаю, ответил ли я на ваш вопрос. Но интуитивно я воспринимаю это таким вот образом. Я очень много ждал от романа Лазарчука "Солдаты Вавилона", (тут "неблаговидную" роль сыграл Андрей Михалыч Столяров, который очень мне этот роман расхваливал и все время говорил, что это нечто принципиально новое), но я не увидел (MI) принципиально (D) нового. Я увидел добротный мощный роман, написанный человеком с великолепным воображением, который в совершенстве овладел всей методикой предшествующего поколения писателей. Но я не увидел в этой вещи прорыва в новое пространство. Это все состоит из элементов того, что мы уже проходили. Упаси Бог, это неплохо! Ни в коем случае я не хочу сказать, что Лазарчук написал роман слабый, вторичный. Наоборот — роман превосходный, и миллионы людей прочтут его с наслаждением. Но прорывом в новое я назвать его не могу. Я не могу назвать такого примера ни за этот год, ни за год-два предыдущих, хотя написаны были превосходные романы. Я не считаю, что и тот роман, который сделал я, является прорывом в новое, это тоже отработка старых материалов, старых методик, старых принципов. Если бы я знал, в чем состоит новая методика, я бы, конечно, ее уже давным-давно применил. Но я надеюсь, у меня такое ощущение, что вот-вот должно возникнуть новое направление. Ощущение есть: ситуация созрела, писатели есть, созрели, мне кажется, новые методики, но еще пока никто не удосужился их обнаружить. Может быть — не сумел, не знаю.

БЕРЕЖНОЙ: Вот этот прорыв шестидесятых годов, он был связан с тем, что исчезли многие ограничения, и, по всей видимости, следующий прорыв тоже будет связан с тем, что у фантастики будет большая степень свободы. Возможно ли это вообще?

СТРУГАЦКИЙ: Мне не кажется эта аналогия правильной, потому что у современного литератора достаточно степеней свободы. Сегодня литератора не ограничивает никто, кроме его собственных, находящихся внутри него, ограничений: эстетических, этических, может быть, мировозренческих. Если есть ограничения, то связаны они у автора с его предысторией, с его биографией, с его представлениями о том, что в литературе хорошо, что плохо и так далее. Внешних ограничений нет. Перед шестидесятниками стояли внешние ограничения и, когда эти ограничения рухнули, действительно хлынуло половодье. Все, что люди держали в себе, копили, все свои представления, какой литература должна быть, а какой нет, все это сразу же взорвалось: появилась новая фантастика. Сейчас внешних ограничений нет. Сейчас прошло уже почти десять лет, как внешние ограничения фактически исчезли.